Остальные тридцать два. Полное собрание рассказов

– Вот это место, – указал другой солдат. И я сразу понял, что это оно, никаких сомнений не возникло.

– Потом один из них подвел Пако за руку к тому месту и держал там, а другой заговорил на испанском, но при этом делал очень много ошибок. Поначалу мы едва сдерживались, чтобы не засмеяться, и даже Пако заулыбался. Я не понял всего, но речь шла о том, что Пако должен быть наказан, чтобы все увидели, что ждет тех, кто попытается стреляться, и что и другие понесут то же наказание.

Потом, пока один держал Пако за руку, а Пако стоял пристыженный и сожалел о содеянном, второй достал револьвер из кобуры и выстрелил Пако в затылок, не сказав больше ни слова. Ни единого слова.

Все солдаты закивали.

– Так и было, – сказал один. – Ты видишь это место. Он упал с открытым ртом. Ты видишь.

И я видел его оттуда, где лежал.

– Он его не предупредил, не дал подготовиться, – солдат, который командовал, покачал головой. – Это очень жестоко.

– Вот почему теперь я ненавижу русских, как и других иностранцев, – объяснил экстремадурец. – Мы не должны питать иллюзий относительно иностранцев. Очень сожалею, если ты иностранец. Но для себя я не могу делать исключений. Ты ел хлеб и пил с нами вино. А теперь, думаю, ты должен уйти.

– Не надо так говорить. – Тот, кто командовал, повернулся к экстремадурцу. – Нельзя забывать о приличиях.

– Думаю, мы пойдем, – ответил я.

– Ты не сердишься? – спросил тот, кто командовал. – Вы оба можете оставаться в окопе, сколько хотите. Ты хочешь пить? Налить тебе еще вина?

– Огромное спасибо, но, думаю, мы лучше пойдем.

– Ты понимаешь мою ненависть? – спросил экстремадурец.

– Я понимаю твою ненависть, – ответил я.

– Хорошо. – Он кивнул и протянул руку. – Я не отказываюсь от рукопожатий. И тебе лично желаю удачи.

– И я тебе тоже, – ответил я. – И лично, и как испанцу.

Я разбудил моего оператора, и мы двинулись по склону к штабу бригады. Танки возвращались, и мы едва слышали друг друга в реве двигателей.

– Ты все время говорил?

– Слушал.

– Узнал что-нибудь интересное?

– Еще как.

– Что теперь собираешься делать?

– Вернусь в Мадрид.

– Нам бы повидать генерала.

– Да, – кивнул я. – Обязательно.

Генерал пребывал в холодной ярости. Он рассчитывал, что атака станет неожиданностью для противника. Он задействовал одну бригаду, приказал закончить всю подготовку до рассвета. Но следовало бросать в бой как минимум дивизию. Он же задействовал три батальона, а один оставил в резерве. Француз, который командовал танками, выпивал перед атакой для храбрости, но перебрал и отключился. Теперь его ждал расстрел. После того как протрезвеет.

Танки не вышли вовремя на исходные позиции и, наконец, не пошли в атаку, и два батальона не смогли добиться поставленных целей. Третий справился с задачей, но в итоге на линии фронта образовался выступ, который фашисты могли ликвидировать ударами с флангов, окружив при этом вырвавшийся вперед батальон. Результатом стал захват нескольких пленных, которых передали танкистам, чтобы те привезли их в расположение бригады. А танкисты их убили. Только пленными генерал мог прикрыть свою неудачу, но танкисты перебили его пленных.

– Что я могу об этом написать? – спросил я.

– В официальном коммюнике ничего об этом не будет. У тебя остался виски в этой длинной фляге?

– Да.

Он глотнул и тщательно облизал губы. Когда-то он служил капитаном в полку венгерских гусар, а однажды захватил «золотой» поезд в Сибири, возглавляя нерегулярный отряд Красной армии, и охранял его всю зиму, когда температура опускалась ниже сорока градусов. Мы с ним были добрыми друзьями, и он любил виски, но теперь он уже мертв.

– Выметайся отсюда, – распорядился он. – Транспорт у тебя есть?

– Да.

– Заснять что-нибудь удалось?

– Да. Танки.

– Танки. – Голос переполняла горечь. – Эта тварь. Трусы. Смотри, чтобы тебя не убили. Ты вроде бы писатель.

– Сейчас писать не могу.

– Напишешь позже. Потом сможешь все написать. И не попади под пули. Главное, останься в живых. А теперь выметайся отсюда.

Он не сумел последовать собственному совету, потому что его убили двумя месяцами позже. А если возвращаться к тому дню, и это, пожалуй, самое странное, нельзя не упомянуть то, какими великолепными были танки на отснятой пленке. На ней они неудержимо продвигались вперед, взбираясь на гребни холмов, словно огромные корабли, с грохотом ползли навстречу победе.

Но в тот день ближе всех к победе подобрался, вероятно, француз, который с высоко поднятой головой вышел из боя. Правда, победу он праздновал недолго, лишь на первой половине пути от гребня до реки. Мы видели его тело, лежащее на склоне, по-прежнему со скатанным одеялом, когда направлялись к штабному автомобилю, который дожидался нас, чтобы доставить в Мадрид.

    (1939)
    Перевод В. Вебера

Никто никогда не умирает

Дом был облицован розовой штукатуркой, которая облупилась и побелела от сырости, а с его террасы в конце улицы было видно море, очень синее. Вдоль тротуара росли лавровые деревья, достаточно высокие, чтобы затенять верхнюю террасу, и там, в тени, было прохладно. В углу висела клетка с пересмешником, сейчас он не пел и даже не чирикал, потому что молодой человек лет двадцати восьми, худой, смуглый, с синеватыми кругами под глазами и щетиной на подбородке, только что снял с себя свитер и накрыл им клетку. Молодой человек стоял с полуоткрытым ртом и прислушивался. Кто-то пытался открыть запертую на замок и засов входную дверь.

До него доносились шелест ветра в лавровой листве над террасой, гудок проезжавшего по улице такси и голоса детей, игравших на пустыре. Потом он услышал, как ключ еще раз повернулся в замке входной двери. Услышал, как замок щелкнул, отпираясь, услышал, как дергают дверь, которую держал засов, потом ключ в замке повернулся снова. Одновременно он слышал стук бейсбольного мяча о биту и пронзительные мальчишеские крики по-испански с пустыря. Он стоял, облизывая губы и прислушиваясь к тому, как теперь кто-то дергал заднюю дверь.

Молодой человек, которого звали Энрике, снял туфли и, осторожно отставив их в сторону, беззвучно перешел по кафельному полу террасы туда, откуда была видна дверь черного хода. Там никого не оказалось. Он скользнул обратно к передней части дома и, встав так, чтобы его невозможно было заметить с улицы, посмотрел вниз. По тротуару под лаврами прохаживался негр в соломенной шляпе с узкими полями и плоской тульей, в серой куртке из альпаки и черных брюках. Энрике некоторое время наблюдал за улицей, но больше никого не заметил. Приглядываясь и прислушиваясь, он постоял еще немного, потом снял свитер с клетки и надел его.

Пока он вел свое наблюдение, с него градом катился пот, и теперь здесь, в тени, под прохладным северо-восточным ветром, ему стало холодно. Свитер скрывал наплечную кожаную кобуру, потертую и белесую от соленого пота, в которой он носил кольт сорок пятого калибра; от постоянного трения о кобуру чуть ниже подмышки у него образовался нарыв. Энрике лег на брезентовую раскладушку, стоявшую вплотную к стене. Он продолжал прислушиваться.

Птица снова чирикала и прыгала в клетке, и молодой человек, подняв глаза, посмотрел на нее. Потом встал и открыл клетку. Птица задрала голову в сторону открытой дверцы, снова втянула ее, потом опять дернула головой вперед и вбок, направив клюв под углом.

– Лети, – ласково сказал молодой человек. – Не бойся, это не ловушка.

Он просунул руку внутрь клетки, птица отлетела назад и забилась о прутья.