Трофей с шипами

Я не сразу сообразила, что именно он верховодит в стае. Костя был сильнее и выше, Захар необычнее, Марисоль могла одним взглядом заткнуть кого угодно, а Ника занимала пост самой красивой девчонки школы. Любой годился на роль лидера. Но именно Влад решал, что они будут делать сегодня. Именно Влад выражал мнение группы. Именно Влад разрешал конфликты – и создавал их. Он был из семьи потомственных политиков, настоящих, не тех, что забрались в Думу прямо с татами или ледовой площадки, наследник советской дипломатической школы. Но в школе он был королём с собственной свитой.

Благодаря ему мне удалось быстро влиться. Если с другими ещё возникали моменты неловкости, с ним – никогда. Всё казалось естественным и правильным, словно мы были знакомы тысячу лет. И не были разделены дурацкими классовыми условностями. Сближение было таким быстрым, что я специально тормозила, как на слишком крутом склоне. Чтобы не покатиться кубарем в зияющую пропасть.

Теперь я была с ними. Как они. Пусть меня считали недостойной выскочкой, но вслух ни одна скотина этого сказать не посмела бы. А за спиной… Что же, к перешёптываниям и косым взглядам мне не привыкать. Стоило мне повернуться к очередному шушуканью, как оно стихало. Не знаю, что тому причиной – моё членство в стае или то, что рассказала им Юлечка Пономарёва. Клокочущая ярость, которая затмевала сознание красным туманом, в стенах школы наконец-то оставила меня.

Но стоило мне сойти со школьного крыльца, выйти за высокую красивую ограду, как я снова становилась собой. Втискивалась на заднее сидение маршрутки и тряслась в ней сорок минут, чтобы добраться до дома. Немного задерживалась у подъезда, вжимая твёрдые края ключа в ладонь. Я всегда загадывала, искала какой-то знак. Чётное число галок снуёт под тополем – значит, всё нормально. Вокруг лавки не валяется ореол подсолнечной шелухи – хорошая примета. Соседская кошка с полосатым длинным хвостом сама подошла погладиться – супер.

Я хваталась за эти признаки, хотя они не всегда работали. Они были моими маячками, хотя бы на секунду заставлявшими поверить – всё будет нормально. Сейчас я поднимусь в дребезжащей лифтовой кабине, открою квартиру и там никого не будет. Поставлю чайник, поем что-нибудь, переоденусь, сяду за новую тему, которую прослушала на уроке. И никто не придёт нарушать мой покой. Никогда.

Когда знаки ошибались, я мысленно смахивала в сторону этот раз. Не считается. Осечка. Завтра обязательно сработает.

Чаще всего, родители были дома. Одни или с такими же, как они, дружками. Я пыталась проскользнуть мимо их комнаты побыстрее, мечтая стать невидимкой. Какое счастье, что мы не в однушке. Иногда я думала, как бы справлялась в этом случае – и не могла придумать ничего, кроме верёвки и мыла. Задвижку на двери я сделала сама. Её вырывали с мясом несколько раз, обычно папаша, но однажды – какой-то их собутыльник, который сказал, что перепутал мою комнату с туалетом. Я не поверила. В поисках унитаза не лезут под одеяло к четырнадцатилетней спящей девчонке. И в следующий раз прикрутила задвижку так, что оторвать её не смог бы и сам Тор, разве что выдрать вместе с дверной коробкой.

В один из сентябрьских понедельников Влад вдруг повернулся ко мне на алгебре, пока мы писали самостоятельную. Накануне мы зависали у Кости на даче, и у меня побаливала голова, цифры прыгали перед глазами и менялись местами, сбивая с толку. Не от выпитого, от того, что я снова жёстко не выспалась.

– Может, сегодня к тебе?

Я в ужасе подскочила. Показать им, как я живу? Моих родителей, которые просыхали раз в пятилетку, чтобы обвести за нос органы опеки? Нашу великолепную квартиру, с отстающими от стен обоями и отваливающейся с потолка штукатуркой? Ни за что на свете. Может, для них это и будет забавой, вроде комнаты ужасов, в которой вместо плесени и гробов – батарея пустых бутылок и заполненные бычками банки, которыю целую ночь настаивались в остатках дешёвого вина из пакета. Но я не собираюсь быть для них развлечением.

– Нет, – говорю я, облизывая враз пересохшие губы. – Не ко мне.

Он изучает моё лицо и тут же соглашается:

– Нет – значит, нет.

Это главное правило стаи. Никто никого не заставляет. Всё только добровольно.

Глава 4: Высокое напряжение

Настоящее

POV Настя

Врач в медпункте подозрительно осматривает мои зрачки, проверяя реакции. Как ни пытаюсь я скрыть нервозность, она всё равно лезет наружу – движения дёрганные, глаза бегают. Взаимодействие с богатенькими малолетними ублюдками приучило весь персонал школы первым делом исключать наркотики.

– У меня просто болит голова, – повторяю я хрипло. Это даже не ложь, она и впрямь гудит, как высоковольтные провода, обещая к вечеру взорваться настоящей болью. Я всего лишь опережаю события на несколько часов. – Очень сильно. Такое бывает.

– Мигрени, значит. – Врач кивает медсестре, та черкает что-то в пропуске. – Анальгетики принимаешь какие-то?

Зверёныш внутри меня вздыбливает загривок. Я знаю, что это проверка. Скажу «да» – посыпятся один за другим вопросы. Какие? Как часто? Уверена, что больше ничего не принимаешь? Может, хочешь об этом поговорить? А я не хочу говорить. Не с этими обрюзгшими рожами в белых халатах, смотрящими на меня, как на вошь паршивую, тратящую их драгоценное время. Будто они тут не чаи гоняют целыми днями, а спасают мир.

– Нет, – говорю я. – Жду, пока само пройдёт.

– Героиня, значит? – фыркает врач. – Партизанка. Не надо так, если совсем плохо становится. Вот список, можешь из него выбрать что-то.

Я бегло просматриваю корявые строчки и еле сдерживаю саркастическую улыбку. То, что могу разобрать среди петель и закорючек – детский сад, который давно перестал помогать. Спасибо за участие, вы попытались.

– Так я пойду?

– Иди, Смутьянова, иди, – машет рукой врач, вздыхая. До сих пор не знаю, как его зовут. Пытаюсь разобрать буквы на бейджике, но они расплываются перед глазами. – Если завтра лучше не станет, тогда в поликлинику к терапевту.

Конечно. Бегу и падаю. Будто я никогда не была в государственных поликлиниках и не получала в ответ хлопанье коровьими ресницами: «Растущий организм, деточка, чего ты хочешь? После восемнадцати пройдёт». Совершеннолетие надвигалось на меня бронепоездом, а улучшений заметно не было. Наоборот. Раньше боль набрасывалась внезапно и так же резко проходила, теперь её размазывает на часы. И промежутки между приступами стали короче, меньше двух месяцев.

Я закрываю дверь кабинета, оставляю позади стерильные запахи спирта и бинтов. В пустом коридоре совсем тихо, только раздаются шаги дежурного по этажу где-то со стороны холла.

В женском туалете тоже никого не оказывается. Холодная вода немного приводит меня в чувство, я умываюсь, щедро плеснув в лицо. Зеркало отражает красные, больные глаза с заметной сеточкой сосудов. Контраст с серой радужкой чудовищный.

Пропуск лежит в кармане. Остаётся выйти из школы, а дальше…

Впервые в жизни я не знаю, что делать дальше. И это отвратительно, худшее чувство в мире. Жалкая, липкая беспомощность сковывает по рукам и ногам. Раньше я всегда полагалась только на себя, зачем, ну зачем я отступила от этой традиции?! Подумаешь, детдом. Вынесла бы, тем более, что не долго.

Следом догоняет, врезается в затылок мысль – ой ли? Хорошо рассуждать об этом, когда ты здесь, среди чистоплюев и слюнтяев. А там все будут, как ты. И если ты не понравишься (а ты не умеешь нравиться, помнишь?), то расплата будет гораздо жёстче. Мажоры сумели наплевать тебе в душу, но они не устроили «тёмную», не подстерегли толпой после школы, не закрыли в каком-то сарае на отшибе без еды и воды. Воспоминания всплывают перед глазами, я моргаю, стирая их. Всё это уже не важно. Всего этого будто и не было.

А есть вот что – вопрос, куда мне деваться, чтобы больше никогда не видеть рожу Влада. Хотя бы вне уроков.

Меня колотит от собственной бесполезности. Почему через полгода я смогу выбирать сама, куда мне идти и что делать, работать, снимать жильё, а сейчас не могу? Кто-то реально думает, что в семнадцать я глупый несамостоятельный ребёнок, а в день совершеннолетия, как по мановению волшебной палочки, вдруг превращусь в ответственного взрослого? Какая дичь, господи. Какая несусветная дичь, я не могу, меня тошнит и выворачивает от этого лицемерия. Как всегда, вместо реальной заботы – одна видимость, вместо внимания к людям и судьбам – общее правило, придуманное непонятно кем и неизвестно, для кого. Всем плевать на тебя, главное, за поля не заступать.

Отражение скалится мне в ответ, отвращает всё больше. Доводит до исступления. Я не выдерживаю. Выбрасываю вперёд сжатый кулак, разбиваю его на куски. Зеркало трескается. Осколки со звоном сыпятся в раковину. Я отшатываюсь, едва не поскользнувшись на влажном кафеле. Рука отзывается резкой болью, на порезах проступает кровь.

– Чёрт, – шепчу я, оглядывая место преступления. Половина зеркальных кусочков ещё держится в раме, в них мелькают мои ошарашенные лица. По краям кое-где виднеются алые мазки. Убрать всё это не получится, рама намертво приделана к стене. Да и смысл? В сумку не влезет. Не тащить же его под пиджаком.

Хрен с ним. Я осторожно смываю кровь, завороженно наблюдаю, как вода окрашивается и стекает в трубу, унося частичку меня куда-то далеко. Вот бы влезть туда целиком и вынырнуть где-нибудь посреди Индийского океана. Смятые бумажные полотенца летят в корзину. Когда я увидела их впервые, то не удержалась, спёрла целый рулон домой – там такого отродясь не водилось.

Домой. Впервые со времени пожара в сердце шевелится что-то, похожее на сожаление. На притолоке в моей комнате были зарубки, отмечавшие рост. Сперва их ставила мать, потом я сама, когда алкоголь стал для них с папашей главным интересом. Маленькие чёрточки делали меня реальной. Я была. Я жила. Смотрите, вот доказательства. А теперь их нет. Нет корноухого медведя с глазами-пуговицами, с истлевшей от старости в труху ватой в пузе, который охранял мои сновидения. Нет рисунков маркером на шкафу, которые отмечали все грустные и радостные события. Ничего не осталось. Хорошо хоть документы успели вынести, а то была бы сейчас человеком без личности.

Воровато озираясь, я выскальзываю из туалета и иду на выход. Прохожу охранника и турникеты, показываю пропуск здоровой рукой. Выхожу на улицу, подставляясь под ласковое весеннее солнце, заглянувшее под козырёк крыльца.

– Настя? – раздаётся удивлённый голос.

Мысленно застонав, я поворачиваю голову. Наша классная, Маргарита Сергеевна, поднимается по ступенькам наверх, зорко осматривает меня с головы до пят. Меня эта её манера выводит из себя, чувство такое, словно обшмонали.

– Здрась-сте, – говорю я, на всякий пожарный держа пропуск на виду.

– Здравствуй, здравствуй, – бормочет она, теперь так же прилипчиво разглядывая мою хмурую физиономию. – Ты что тут делаешь? Случилось что-то?

Я чётко слышу в её тоне «случилось ЕЩЁ что-то?» и мотаю головой. Тычу пропуском ей чуть ли не в нос.

– Голова болит, Маргарита Сергевна, ужас просто.

– А, – говорит она. И тут же проницательно добавляет: – И это совсем никак не связано с Короленко?

– Совсем никак, – подтверждаю я твёрдо.

– Ну иди тогда, – кивает она, хитренько поглядывая. Не верит, конечно.

Но хоть не стала доканывать меня тупыми вопросами. До приступа, по ощущениям, оставалось не больше пары часов. Нужно успеть подготовиться.

***