Аугенблик

– …Ну… залезем еще куда-нибудь!

Тонечка зло глянула на меня. Ее глаза сузились, губки сжались. Видно было по всему, что она хочет сказать мне что-то гадкое, но сдерживается и сдерживается из последних сил!

– Тонечка, милая, – начал я исправлять свою глупость, – подожди, не сердись. Для меня самого это вышло как-то неожиданно. Я понятия не имел, о чем ты думала! Ты так внезапно упомянула Центр Связи, наш с тобой подвал…

Черт возьми, я усиливал, а не исправлял свою глупость!

– Значит, ты считал, что я только про подвал думала! – раскалялась Антонина.

Я внимательно посмотрел ей в лицо. Оно было красным, кожа местами пошла бледными пятнами, на глазах наворачивались слезы.

– Тоня, – назвав так ее впервые и сделавшись серьезным, чтобы поработить ее женский разум, строго проговорил я, – мы сейчас наломаем дров. И наломаем их из-за пустяка. Из-за моей, слышишь, моей глупости! Не развивай дальше свою злость, не надо. Я виноват, я ошибся. Я не хотел этого…

Я выдержал длинную паузу, дав ей осмыслить мною, сказанное и попытаться не упустить тот короткий момент, когда она захочет ответить, чтобы не дать ей это сделать. И вот в этот самый важный момент я произнес то, что всегда действует безотказно.

– Я очень не хочу тебя потерять, понимаешь, Тоня, – сказал я, очень медленно и печально, – очень не хочу тебя потерять!

Тонечка Воробьева свела руки вместе – кулачками под подбородок, прижалась ко мне и жалко, по-собачьи заглянула мне в глаза. Слезинки уже катились по щекам, и классически падали мне на грудь, оставляя неяркие кляксы туши на моей светлой рубашке.

– Я тоже, – тихо произнесла она, – я тоже не хочу тебя потерять!

Я смотрел на милое существо, которое жило мною, которое жило во мне, и испытывал странное чувство: как будто насмерть обиженный родителями ребенок, обратился к совершенно чужому, и, может быть даже опасному – будь, что будет, ну и пусть, – дяде-прохожему, за помощью, за поддержкой… за пониманием.

Ну как я мог пойти на поводу у мощного напряжения, начинающего развиваться у меня внизу живота, хотя противостоять ему я тоже не мог!

– Тонечка, радость моя, – говорил я ласковые слова, – надо успокоиться. Мы с тобой обязательно еще поговорим. Мы обязательно будем куда-нибудь выбираться. Обязательно!

– Поцелуй меня, – попросила Тонечка Воробьева тоном, каким просит о защите сестра старшего брата, такого сильного, такого надежного.

Я нежно прикоснулся к ее губам, совсем не похотливо, ощутив сладкий мятный аромат ее помады и соленый вкус Тонечкиных слезинок.

* * *

Этот наш разговор состоялся на улице, недалеко от нашего рабочего здания. Я, закончив дежурство, шел домой. Тонечка Воробьева пришла раньше. Не из-за меня, конечно. Что-то по работе. Она говорила, но я почему-то не запомнил.

После нашего разговора что-то во мне изменилось. Я шел домой и размышлял над нашими отношениями. Раньше я имел только одно мнение: ничего кроме необузданной страсти нас не связывало. Думал так я, и переносил это мое мнение на Тонечку Воробьеву. Мне так было удобно, мне так было спокойно, мне так было просто.

Раньше, когда среди прочих мыслей внезапно врывалась мысль о Тонечке, я, или вспоминал, или представлял лишь одни наши бурные соития и все с этим связанное – предшествующее и последующее.

Я шел домой, а перед глазами стояло Тонечкино лицо со слезинками в глазах.

«Поцелуй меня!» – звучал ее тихий голос.

Я также понимал, что ничего иного, ничего серьезного в наших отношениях быть не могло. А мне этого, иного, стало хотеться! Сама Тонечка Воробьева запустила этот механизм.

У меня испортилось настроение.

«Пойду и напьюсь! – вдруг решил я. – А что, целых два дня выходных!»

Мне вспомнилась ржавая пивная бочка, стоявшая посреди поворачивающейся мониторной, мне вспомнилась толстая продавщица с ярко накрашенными губами.

– Мужчина, коньяком не торгуем! – раздалось откуда-то сзади, где оставалась моя работа.

– Ну и хрен с тобой и с твоим коньяком, – зло сказал я вслух, – куплю самый лучший коньяк и напьюсь. Назло тебе и твоему пиву напьюсь!

Сзади что-то зашуршало. Я вздрогнул и обернулся. Всего лишь пустобрех Мишка сидел на своей заднице, вилял хвостом и испуганно смотрел мне в глаза, не понимая причины моей злости в таком большом, добром и интересном мире.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Я напиваться не стал. Передумал. Резонно предположив, что в жизни невзгод может быть столько, что сопьешься на хрен. Потом мне очень хотелось уже закончить полностью со всеми последствиями Постновкого корпоратива.

Мне предстояло вымолить прощение еще и у Леночки-лаборанточки. «Серые мышки», к коим Леночка безусловно относилась, могут быть такими непредсказуемыми, что порой и не знаешь, как к ним подступиться.

Я пошел простым путем: заранее купил огромную коробку зефира в шоколаде (цветы покупать счел опасным из-за Лешки), и, прямо с утра, зная, что кроме самой Леночки в лаборатории никого нет, постучал в приоткрытую дверь. Хозяйка лаборатории никак на стук не отреагировала, хотя, как мне показалось, слегка напряглась. Я медленно открыл дверь и осторожно вошел. Конечно, Леночка догадалось, что пришел именно я. Она стояла ко мне спиной, как и в прошлый раз, только ничего в руках не держала.

– Лен, Лена, – начал я голосом, которым обычно говорят траурные речи, – я пришел прощение просить… Виноват я, прости, нес глупость, сам не соображая ничего.

Леночка все также стояла ко мне спиной и как будто не слышала меня. Я не знал, что говорить еще и стоял молча. Пауза затянулась. Я боялся, что кто-нибудь зайдет… нелепо получится.

– Лена! – сказал я и решительно пошел к ней.

Она это поняла и обернулась.

Я ожидал увидеть что угодно: злость, обиду, равнодушие, в конце концов… но улыбку на ее лице я предположить не мог никак! Леночка стояла, смотрела на меня открыто и мило и немного застенчиво улыбалась!

– Прими, мой скромный подарок, – начал я плохо получающимся торжественным голосом, – в знак примирения и моей полной покорности!

Леночка взяла коробку, посмотрела на нее, положила на лабораторный стол, повернулась ко мне и… сделала изящный книксен, тихо сказав при этом: «Мерси!»

– Сильвупле, мадемуазель, только и смог ответить я, – сильвупле!

Леночка опустила глазки, слегка покраснев, так и стояла. Мне хотелось еще что-то сказать, найти красивые слова… но слова не находились и я медленно вышел.

В обед все пили чай с моим зефиром. Леночка-лаборанточка о чем-то мило щебетала с Тонечкой Воробьевой.

По прошествии некоторого времени я заметил, что Леночка стала вести себя гораздо смелее, более раскованно. Я все реже стал видеть Лешку. Понятное дело, он все чаще стал наведываться в лабораторию.

Не зря мудрые люди говорят: нет худа без добра.

* * *

Тонечка Воробьева всегда приходила раньше своего Босса. Ну, так это естественно! И, чтобы окончательно загладить свою вину за мое хамское поведение на корпоративе, я воспользовался этой естественностью, и вошел в Исаевский кабинет. Тонечка раскладывала бумаги на столе. Подняв на меня свои очаровательные глаза, она улыбнулась. Я, жестом фокусника, материализовал из-за спины огромный букет темно красных роз, по-рыцарски встал на одно колено, склонил голову и протянул ей цветы.

– Тонечка, радость моя, – торжественно произнес я, – ну пойдем же сегодня в кино!

Тонечка молчала недолго.

– Бо-ж-е-мой! – раздельно протянула она, – ты меня, прям на настоящее свидание приглашаешь? А куда?