От ЖЖизни к жизни

P. S. Вот статья из философского словаря на слово «пошлость» – в том значении, в каком я его употребляю:

Пошлость – морально-эстетическое понятие, характеризующее такой образ жизни и мышления, который вульгаризирует человеческие духовные ценности, низводит их до уровня ограниченно-обывательского понимания, понижает саму идею достоинства личности. К многообразным проявлениям П. относятся: ограниченность интересов, низменность мотивов, мелочность в действиях, прикрываемые высокопарными рассуждениями и сентиментальной мечтательностью, «мелкие делишки и великие иллюзии» (Маркс К., Энгельс Ф. Т. 3. С. 184); превращение обывательски понимаемой «мудрости жизни», себялюбивого благоразумия в жизненный моральный принцип; самодовольная посредственность, утверждающая себя путем воинствующего отрицания и осмеяния всего истинно возвышенного, героического, великого, выходящего за рамки обыденного; некритически-догматическое усвоение «прописных истин» и попытки с их помощью разрешать сложные жизненные проблемы. Преодоление её предполагает искоренение приспособленческой психологии, формирование у людей творческого и критического отношения к самим себе и к окружающему.

Статья из старого, ещё советского словаря. Не универсальное определение, но именно в таком смысле я употребляю это слово, – потому что сам я не новый и советского производства…

По всем ощущениям скоро закончатся посленовогодние празднества. Остался только сугубо наш праздничный постскриптум, посленовогодний посошок перед буднями… То есть старый Новый год.

Вот-вот начнут с гор возвращаться горнолыжники и сноубордисты, с тёплых морей – ныряльщики и сёрферы, с распродаж – бездельницы… И города, а особенно столица, снова заживут повседневностью. Но уже с маркировкой «2011». Ещё какое-то время по привычке рука будет где-то писать «2010», но скоро втянется и рука (улыбка).

Девятое января в этом году совпало с воскресеньем, как в 1905 году. Когда-то в этот день по телевизору вспоминали Кровавое воскресенье, «расстрел веры в доброго царя», «провокатора попа Гапона» и ещё обычно показывали фильм «Мать». Сегодня про это не было сказано нигде ни слова. Были концерты и песни, в которых между строк так и слышится эхом «мать-перемать» (улыбка). Но не буду о шансоне: поклонники Ваенги и прочих – люди, преданные своим кумирам. Будь у них сегодня возможность, устроили бы они мне «кровавое воскресенье».

А у нас весь день было плюс пять. В окно залетал совершенно весенний запах – талого снега и мокрых веток.

Сегодня Машеньке исполнилось одиннадцать месяцев. 9 февраля зажжём ей одну свечку на торте, который сами же и съедим, а свечку за неё задуем. Заканчивается её первый год жизни. Год, когда каждый месяц отмечался как юбилей. Теперь будут только дни рождения, которые, как известно, только раз в году. Этот год, возможно, останется у неё в памяти какими-то пятнами или пятнышками, а может быть, и вовсе не останется. Зато именно этот год каждым её новым движением, новым звуком и новым зубом останется в нашей памяти – во всех деталях и подробностях.

11 января

Весь в мыле, то есть вспотевший как мышь, сижу в аэропорту «Шереметьево», счастливый оттого, что несмотря на калининградскую погоду успел на рейс в Южно-Сахалинск.

Вчера вечером в Калининграде было плюс три, а утром – минус семь, и случился шикарный прибалтийский переохлаждённый туман. Рейс, назначенный на девять утра, вылетел из Калининграда в два часа дня. Я провёл и проведу на земле тридцать пять минут – и снова в полёт. Когда будете читать обещанный рассказ, я, как и герой рассказа, буду лететь практически по тому же маршруту, только в обратном направлении. Рекомендую его прочесть, так как в печатном виде он выйдет разве что в каком-нибудь литературном журнале, если возьмут.

Приятных впечатлений, я полетел.

Ангина

«Я, да будет вам известно, Фукакуса, смиренный житель столицы». Такими словами начиналась то ли повесть, то ли новелла, то ли рассказ. Он потом не мог вспомнить ни имени автора, ни названия того, что прочёл. Какое-то явно японское слово находилось в начале страницы, а дальше шла сама то ли повесть, то ли новелла. Возможно, это слово было именем автора, а может, названием произведения. Он не понял, а потому и не запомнил. Японцы, что с них взять?! У них что имена, что фамилии, что названия – не разберешь.

В тот раз он не заметил, как болезнь подкралась, проскользнула в его организм и на какое-то время воцарилась в нём, изменив все ощущения, всю систему восприятия мира и собственной жизни. Обычно он был бдителен, внимательно прислушивался к себе и улавливал самые первые признаки любой простуды или другой хвори. Улавливал и наносил упреждающий удар при помощи проверенных и надёжных средств. Он верил в таблетки, микстуры и указания врачей, и они ему помогали. А вот болеть он не любил и не умел.

Ему трудно давалось осознание присутствия в организме какого-то гадкого вируса. Он с детства помнил страшные рисунки, изображавшие болезнетворных микробов или вирус гриппа, а также кадры из научно-популярных передач, где фигурировали снятые при помощи микроскопа вирусы, представлявшие собой палочки, кругляшки или овалы. Болезнетворные палочки, кругляшки и овалы были подвижнее, агрессивнее и сильнее других овалов и кругляшков. Подвижные и агрессивные всегда побеждали. Это и были вирусы.

Ему неприятно было сознавать, что такие вот твари в нём присутствуют, и он старался принимать возможные профилактические меры, а заподозрив в себе даже самые малые признаки насморка или кашля, тут же обрушивал на них всю силу известной ему фармацевтики. Он не хотел болеть! Он любил быть в хорошей форме. Ему нравилось чувствовать себя чистым, опрятным, выспавшимся и эффективным. Ему нравилось в это играть. Он считал себя, и небезосновательно, неглупым человеком. Он понимал, что игра в эффективность – это игра. Но ему очень нравилось выигрывать.

А в тот раз он попросту устал и пропустил удар. Двое суток почти без сна, плохие санитарные условия, коварное время года и ряд других обстоятельств притупили бдительность, и болезнь незаметно подкралась.

Что же случилось? Он полтора суток не мог улететь из Хабаровска, вот и всё. Сначала не принимал Хабаровск, потом – Москва, то тут был сильный боковой ветер и наледь и ещё чёрт знает что, то там был туман и нулевая видимость. Потом восемь часов полёта. Ноябрь. И прилетел он домой, точнее, в столицу, совершенно больным.

Перелёты далеко не первым классом, весьма скромные гостиницы и здания аэропортов были для него не только делом знакомым, но и привычным. Раз – два в месяц он уж точно летал куда-нибудь на два – три дня. Правда, Хабаровск, Иркутск и другие дальние-дальние города случались не часто, пару раз в год, не более. Но и к дальним перелётам он привык, выработал навыки, правила и старался их придерживаться, чтобы сэкономить силы и достойно нести звание посланца Москвы, поддерживать столичный уровень, хотя не понаслышке знал о скептическом и ироничном отношении провинции ко всему столичному и к нему в частности.

Банк, в котором он работал уже одиннадцатый год, имел филиалы по всей стране. И последние пять лет он посещал эти филиалы, проводя тренинги и обучая персонал всё новым методам работы с клиентами, да и вообще работы.

Чаще всего ему приходилось встречаться и работать с людьми старше его, убежденными в своих глубоких знаниях о том, как следует работать в местных условиях. Люди на местах почти всегда демонстрировали уверенность в том, что их город и их жизнь имеют уникальную специфику, и своё пренебрежение к любым новым и чужеродным, по их мнению, московским новшествам.

Андрею, а именно так его звали, нравилось встречаться с провинциальным скепсисом и предубеждением, а потом в течение пары дней опровергать и то и другое, быть убедительным, интересным и улетать в Москву победителем. Ему приятно было ощущать себя разворошившим тихий уездный муравейник.

Для этого необходимо было всегда быть опрятным, подтянутым, улыбающимся, с хорошим цветом лица и глаз, уверенным в себе не только внешне, но и внутренне, остроумным, то есть раздражающе безупречным. Этому он научился за почти одиннадцать лет работы в банке.

Попал он в банк, как ему всегда казалось, случайно. После журналистского факультета Московского университета, где он воспринимал себя как элиту и чуть ли не сверхчеловека, после бурной жизни последних студенческих лет он попал в реальную журналистику. Об этой журналистике он потом старался не вспоминать, а некоторые эпизоды того периода и не мог вспомнить. Из той жизни его выдернул могущественный дядя Серёжа.

Дядя Серёжа, брат покойного отца, в своё время избавил Андрея от армии и по просьбе матери, а также из чувства братского долга присматривал за Андреем. Именно дядя Серёжа устроил племянника в пресс-службу банка, помог получить второе высшее, уже экономическое образование, всячески контролировал Андрея и вёл с ним беседы о светлом образе своего покойного брата. Делал это дядя Серёжа жёстко, но умно и ровно до тех пор, пока не убедился в том, что племянник втянулся в работу и рабочий азарт, и пока не получил подтверждения о том же самом от своих старых друзей, которые приютившим Андрея банком руководили.

Андрей и сам удивился тому, как легко он втянулся. После аморфных и умозрительных дисциплин, которые и дисциплинами трудно назвать, то есть после того, что он штудировал, обучаясь журналистике, более строгие, внятные и наукообразные предметы усваивались легко, были понятны и имели очевидную связь с известной Андрею жизнью. Ему нравилось то, что у него многое и без особого труда получается.

Потом ему понравилось носить белые рубашки и то, что к вечеру манжеты остаются чистыми, потому что в банке всегда чисто и даже красиво. Ему понравилось его рабочее место и ощущение себя на месте. И хотя рабочие места потом менялись, ощущение себя на месте только укреплялось.

Получив диплом экономиста, Андрей подумал-по-думал да и поступил на психологию, которая его, особенно поначалу, увлекла своими возможностями. Но потом жизнь преподнесла ему несколько таких уроков, что Андрей убедился в условности многих, казалось бы, безусловных психологических законов, и, когда получил свои третий диплом, он трезво оценивал свои возможности и даже был самоироничным человеком.

Дело было в том, что Андрей сильно влюбился, женился и прожил в браке три года, два счастливых и один – в аду. Тогда же он испытал радость и горе отцовства во время крушения семьи и развода. Развод, как Андрей ни пытался, вышел не цивилизованный, совсем не современный и отнюдь не столичный. Было много крика, брани, нервов, истерик, хлопанья дверьми и прочих ужасов. Так что ему, невзирая на изученную психологию, нечем было гордиться. Напротив, часто, даже осознавая всю пошлость, глупость ситуации и своего поведения, он не мог удержаться от этих глупости и пошлости.

В итоге последние четыре года Андрей снова жил с мамой в квартире, где прошли его детство и юность. Сначала трудно было вернуться в эти стены, но потом стало удобно. Он не захотел снова жить в своей некогда детской комнате и занял кабинет отца, на своё усмотрение многое в квартире изменил. Мама не возражала. И последние четыре года Андрей был очень эффективен. А тут задержка рейса, да ещё так надолго.

Сначала объявили, что вылет задерживается на час, через час – ещё на час, а потом – сразу на четыре. Местные стали разъезжаться по домам, а Андрею некуда было ехать. Возвращаться в филиал банка он не хотел. После красивого и эффектного завершения своей миссии ему не хотелось без дела мозолить глаза тем, с кем простился накануне. Друзей или знакомых в Хабаровске, Хабаровском крае, да и на всём Дальнем Востоке у него не было. Из гостиницы он съехал, на то, чтобы взять номер на дополнительные несколько часов, у него не было служебных полномочий, а за свой счёт было жалко, и он остался в аэропорту.

Андрей помаялся, понимая, сколько срывается, может сорваться и уже точно сорвётся важных и не очень важных дел, но заставил себя успокоиться. Предупредить о задержке рейса он всё равно никого не мог. Москва ещё спала крепким сном. Гигантская страна, разделённая часовыми поясами, диктовала свои правила.

Пришлось найти местечко в чём-то вроде кафе в здании аэропорта, взять пару журналов, кофе и убить несколько часов до того, как проснётся столица и можно будет совершить необходимые телефонные звонки. Андрей сел на твёрдый, но удобный пластмассовый стул с металлическими ножками, открыл журнал и отпил кофе.

Задремал он совсем ненадолго, а проснулся от ощущения потери равновесия. Вздрогнул, открыл глаза, возвращаясь в реальность, огляделся по сторонам и почувствовал плечами и шеей сильный и стабильный сквозняк, которого до этого не ощущал. Ещё он обнаружил холод внутри туфель. За какие-то десять – пятнадцать минут неудобного полусна он весь замёрз и продрог. Андрей поднялся, потянулся всем своим неспортивным телом с небольшим, но досадным лишним весом и пошёл за горячим кофе. Нужно было срочно согреться.

Потом он звонил в Москву, сказать, что задерживается, но до конца рабочего дня появится, пытался какие-то вопросы решать по телефону. Но тут объявили о задержке рейса ещё на два часа. Задерживался не только рейс, которым должен был лететь Андрей, но и другие. Народ накапливался в аэропорту, и покидать насиженное место было чревато длительным и утомительным прямохождением.

Среди пассажиров Андреева рейса ходили слухи, что их самолёт посадили то ли в Иркутске, то ли в Чите. А то говорили, что он на подлёте. К вечеру самолёт прилетел, все кинулись регистрироваться, но рейс задержали ещё на два часа по необъявленным причинам. А потом ещё и ещё.

Андрей всё звонил, предупреждал, извинялся. На работу он уже не успевал и к другу на день рождения тоже. С бывшей женой разговор не получился. Точнее, получился безрезультатный и на повышенных тонах. Андрей звонил и девушке Александре, с которой у него что-то намечалось, вернее, ему очень хотелось, чтобы что-то наметилось. Но Александра была занята неотложными делами в своей риэлторской фирме. Андрей потом ещё ей звонил, уже глубокой хабаровской ночью, то есть московским вечером. Но она снова была занята, уже не по работе, и снова не смогла говорить. Это Андрея задело сильнее всего. Разговор с сотрудницей тверского филиала Алёной, с которой у Андрея был стабильный вялотекущий роман, не согрел его и не успокоил.

Под утро он поел предоставленной авиакомпанией еды и уснул на кровати, что стояла в просторном помещении среди дюжины таких же кроватей. Уснул, сняв с себя только пиджак, галстук и туфли. Укрылся Андрей пальто, не решившись воспользоваться одеялом.

Засыпая, он чувствовал неприятную кислоту в горле и ломоту в руках и ногах, глазам не нравился электрический свет. Но Андрей отнёс это на счёт усталости и бессонной ночи. Поспал он часа три: его по ошибке разбудили – вылетал задержанный рейс во Владивосток. Проснувшись, он обнаружил себя свернувшимся в тугой калачик, чтобы полностью укрыться тонким своим столичным пальто. Его знобило, но он решил, что просто слегка замёрз. Когда брился в туалете, воспалённые глаза в зеркале тоже не вызвали особых подозрений. А какими ещё могут быть глаза в таких обстоятельствах? На всякий случай он выпил аспирин, который был всегда с собой, и привычные ежедневные витамины. Потом в кафе взял чашку плохого, но горячего кофе и убедил себя, что самочувствие у него для такой ситуации нормальное. Вот только душ хотелось принять нестерпимо.