Русские отцы Америки

Из воспоминаний Сикорского тех лет: «Солнце было уже почти за горизонтом, и пока корабль спускался, стало совсем темно. Я был в это время в передней кабине и решил посмотреть, что делается в других помещениях. Пока я шёл к курительной комнате, стюард включил свет, и я остановился в удивлении. Я увидел ореховую отделку и элегантный вход в курительную комнату. В тот же миг я понял, что всё это я уже видел много лет назад – коридор, голубоватые лампы, ореховую отделку стен и дверей и ощущение плавного движения. Я старался вспомнить, когда и где я мог это видеть, и, наконец, вспомнил детали моего сна тридцатилетней давности».

Тридцать лет назад мать впервые прочитала ему «Робура-Завоевателя». Через год он сделал свою первую модель вертолёта, он так хотел оказаться на месте героев этого романа, что это не могло не осуществиться у него. Но сначала были сны: «В 1900 году в возрасте 11 лет мне приснился удивительный сон, – вспоминал Сикорский. – Я увидел себя идущим по узкому, богато украшенному коридору. На обеих его сторонах отделанные орехом двери, похожие на двери кают парохода. Пол покрыт красивым ковром. Круглые электрические лампы на потолке светятся приятным голубоватым светом. Чувствую под ногами слабую вибрацию и не удивляюсь тому, что это ощущение отличается от знакомой мне вибрации на пароходе или в вагоне поезда. Я принимаю это как нечто само собой разумеющееся, потому что в своём сне знаю, что нахожусь в воздухе на борту большого летающего корабля. Как только я дошёл до конца коридора и открыл дверь, чтобы войти в украшенную комнату отдыха, я проснулся. А потом мне сказали, что человек ещё никогда ничего такого не создавал».

Я пытался найти у Жюля Верна те строчки, которые так подействовали на воображение мальчика Сикорского. В таком размахе, как это описано у него самого этих строчек в романе нет. Есть только вот это: «В одной из кают кормовой рубки дядюшку Прудента и Фила Эванса ожидали две великолепные кушетки, несколько перемен белья и платья, плащи и пледы. Даже на трансатлантическом пароходе они не пользовались бы большими удобствами. И если наши воздухоплаватели спали дурно, то лишь потому, что им мешали забыться вполне понятные тревоги».

Вот и всё. Остальное, надо думать, дорисовало детское воображение. Опять повторю. Не тот ли из нас остаётся настоящим мужчиной и человеком, кто умеет не расставаться с детством. Этим умением Сикорский владел в исключительной степени, и оно сыграет опять же решающую роль в его третьей или четвёртой жизни, которую он опять начинал сначала.

Время рассчитаться с долгами пришло, наконец. Процент возврата Сикорский накинул такой, что Рахманинов отказался его принимать.

Соревнование с конкурентами теперь для Сикорского означало одно. Его догоняли те, кто эксплуатировал и совершенствовал выдвинутую им же мысль. Добившись великолепного успеха с идеей гидропланов, Сикорский вдруг почувствовал, что устаёт её отстаивать. На гидропланы переключились почти все самолётные фирмы, пытаясь урвать и для себя лакомый кусок. Усовершенствования, внесённые другими в его схему, вносили в конкурентную борьбу элемент гангстерский, создававший повод для тяжбы, которая унижала и действовала на нервы. Дело дошло до того, что знаменитая уже фирма Сикорского проиграла в 1939-м году военный заказ малоизвестной фирме «Консолидейтед Эркрафт». Это был для Сикорскского первый сигнал, отметивший конец одного и начало другого этапа поразительной судьбы. Ему надо стало отринуть всё это, вырваться вперёд, так чтобы опять стать недосягаемым. Пришло время исполниться детской мечте. Началась эра геликоптеров.

«Вертолёт – это русское изобретение»

Опять надо будет говорить об интуиции. Выбрав для следующего взлёта собственной судьбы вертолёт, он, в сущности, продолжил прежнюю заботу о нуждах человечества. Эра гидросамолётов закончилась ещё и потому, что люди смогли всё же построить аэродромы в самых нужных им места и нужда садиться на воду, во многих случаях, отпала. Но оставалось ещё достаточно мест, где аэродромов никогда не будет, а нужда в этих местах остаётся огромной. И, главное, нужда эта бывает настоятельной – пропадают экспедиции, падают в ущелья альпинисты, уносит в море льдины с рыбаками, терпят бедствие моряки и те же лётчики. Ему вдруг стало нужно, наконец, опуститься самому в кратер вулкана. Не пешком, разумеется.

Два десятилетия до этого он писал: «По всей вероятности, будет создан и геликоптер. Но и ему может принадлежать лишь второстепенная роль сравнительно с самолётами». Теперь он уже не думал о второстепенной роли вертолётов.

Первый полёт нового детища Сикорского, метавшегося в воздухе, как неокрепший птенец, опять описан многими. Бодро поднявшись, вертолёт почему-то упорно летал только задним ходом. Когда Сикорского спросили, почему это его вертолёт так артачится, он ответил: «Это одна из незначительных инженерных задач, мы о ней пока не думали!». Это была первая шутка, вошедшая в анналы вертолётостроения. Потом был ещё вопрос, почему Сикорский, до сей поры яростный поборник многовинтовой лётной техники, выбрал для вертолёта схему с одним винтом? Он ответил: «Вы должны бы заметить, что две женщины на кухне, это очень много». Это была вторая шутка.

И первый тот свой полёт он описывает тоже с юмором: «Управлять машиной было трудно, она очень вибрировала. Я трясся так, что превратился, наверное, в одну большую размытую кляксу в глазах зрителей. А мои товарищи, окружавшие машину, упали на колени. Если вы думаете, что они молились, чтобы машина поднялась или чтобы я спасся, вы ошибаетесь: они просто смотрели, оторвутся ли от земли все четыре колеса одновременно».

Потом, когда надо станет говорить серьёзно, он скажет так: «Вы знаете, я только теперь понял, что дело своё надо делать так, чтобы к нему не было вопросов».

14 сентября 1939 года Сикорский, опять сам, поднял в воздух однороторный геликоптер с рулевым винтом на хвостовой балке. Машина оказалась исключительно удачной, и вопросов к нему уже не было. С того времени вертолёты именно этой системы получили общее признание. Её, эту схему, имеют более девяноста процентов вертолётов, летающих теперь во всём мире.

Справедливости ради надо заметить, что над разработками винтокрылых аппаратов, о которых мечтали ещё Леонардо да Винчи и Михайло Ломоносов, немало и с успехом потрудились многие другие русские эмигранты: Д. Рябушинский, В. Маргулис, Н. Махонин во Франции в 20–30-е годы; Николай Флорин в Бельгии в 20–40-е годы; Г. Ботезат, К. Захарченко, А. Никольский и др. в США в 30–50-е годы. Да и саму одновинтовую схему, которую Сикорский довёл до классического состояния, предложил ещё за тридцать лет до того другой замечательный русский конструктор – Б. Н. Юрьев. Недаром Сикорский, как никто другой знавший историю вертолёта, в кругу семьи не раз и не два настойчиво напоминал: «Вертолёт – это русское изобретение».

А свои вертолёты он придумал, чтобы спасать людей, попавших в гибельное положение. «Ангелами-спасателями» называл он собственные машины. Грянула новая всемирная война и машины Сикорского, как ни одно из тогдашних технических и научных достижений, послужили именно спасению людей. Его вертолёты, их в этой войне было четыреста, стали летающими госпиталями, искали раненых, были связными между линией фронта и тылом. Он гордился ими, своими небесными ангелами, больше, пожалуй, чем собственными детьми, торжественно и подробно записывал в специальный журнал все случаи, когда его машины спасали человеческие жизни. И протестовал, когда, например, во время корейской войны его вертолёты превратили в боевые машины и «научили» убивать. «Я этого не придумывал, меня даже не спросили», – скорбно повторял он и показывал своим детям тот самый журнал. – «Вот, смотрите…».

И сын его, наследник всего дела Сергей, о котором мы тут не раз упоминали, продолжил этот журнал. Он утверждает, что благодаря машинам, построенным его отцом, были спасены более миллиона тех, кто оказался в экстремальных и безвыходных обстоятельствах. Вертолёты Сикорского выручали из беды в Японии, Индии, Италии и многих других странах мира. Для этих героических спасателей учреждена теперь специальная премия имени Игоря Сикорского…

«Я больше не вижу звёзд…»

Он увлекался астрономией, имел даже свою маленькую обсерваторию. Наблюдать движение и жизнь звёзд было любимым его занятием. Там, в обсерватории он оставался наедине с небом и мог думать о том, чему условия его напряжённого технического творчества мешали бы, конечно.

В последние годы жизни Сикорский стал терять зрение. Однажды «вернувшись домой из обсерватории подавленным», как вспомнил опять же старший его сын, «он сказал с печалью в голосе: “Я больше не вижу звёзд“». Он перестал видеть звёзды, но внутреннее его зрение от этого, надо думать, не ослабло…

Его машины летали на высоте в пять тысяч метров. Для полёта его мысли этого было мало. Внук священника он всегда отличался самой искренней и горячей верой в Бога. На его предприятиях, даже в периоды кризисов и безденежья, всегда действовал небольшой православный приход со своим настоятелем. Один из этих священников, отец Степан Антонюк, достигнет выдающегося положения в зарубежной православной церкви, станет Епископом Западной Канады Иоасафом. Сам же Игорь Сикорский, отойдя от дел, с головой погрузился в богословие и написал несколько глубоких трудов, ставших авторитетными даже в среде священнослужителей и иерархов церкви: «Невидимая встреча», «Эволюция души», «В поисках высших реальностей», «Небо и Небеса», «Отче Наш, размышления о молитве Господней». В этих книгах он настойчиво проводит мысль, что человек с неразвитой душой не в состоянии будет справиться с теми искушениями, которые даёт ему развитый прогресс. Всякое научное достижение даёт нам теперь две возможности пользоваться им – во имя зла и во имя добра. Он предупреждает: «Если тот или иной вид высокоорганизованных животных или человеческий род не достигнет в своём внутреннем развитии такой высоты чувств и побуждений, которые необходимы при уровне уже достигнутого им умственного развития, то он обречён на деградацию или вымирание». Важнейшую воспитательную роль, которая в сильнейшей степени влияет на нравственное совершенство человека, на эволюцию его души он видит только в следовании заповедям Христовым. «Наука, – писал он ещё, – нейтральна. В этом её беда. Она одинаково нейтральна к добру и злу. Человечество должно относиться к науке очень осторожно». «Если, – говорит в другом месте Сикорский, – миром будут управлять духовно мёртвые люди, то его можно сравнить с самолётом, которым управляет несознательный и неопытный экипаж». Ещё вот что стоило бы запомнить из того, что он написал: «У мира, который полагается только на материальную сторону в ущерб духовной, нет будущего. Человеческое общество, которое безрассудно занимает неверную позицию в высшей битве между правдой и ложью, между Богом и сатаной, само обрекает себя на гибель». Книги с подобными предупреждениями человечеству потихоньку приходят теперь и на родину Сикорского, в Россию.

Шляпа по имени Федора

Выше я говорил уже, что свои машины Сикорский испытывал обычно сам. За штурвал он садился в рубашке с галстуком и в шляпе, которую называл женским именем Федора. Своё название шляпа получила из одноимённой пьесы француза Викторьена Сарду, которую поставили на Бродвее в 1882 году, в честь её главной героини – принцессы Федоры. Правда, изначально так именовали только женские шляпы. И только с 1919 года Федорой стала называться мужская шляпа популярная в мире и сегодня. А тогда, в годы, когда в Нью-Йорке только появился Сикорский, она являлась самым излюбленным аксессуаром в облике представителей американского среднего класса. Если пересмотреть, например, фильм «В джазе только девушки», то можно заметить, что и гангстеры там и сыщики в штатском, да и все штатские тоже носят именно Федору. Шляпа этого покроя придавала шик самому незначительному лицу. Сикорский никогда не был особенно высокого мнения о своей внешности, потому так и ценил свою Федору. Рассказывают, что после нескольких аварий, в которых Игорь Иванович остался цел и невредим, за шляпой закрепилась репутация талисмана, приносящего удачу. Теперь эта знаменитая шляпа вместе с его первым вертолётом хранится в музее Смитсоновского института в Америке в числе самых чтимых экспонатов. С ней теперь связано вот какое поверие. Пилоты фирмы перед первым полётом приходят в музей, чтобы прикоснуться к шляпе – на счастье. Подобная традиция прижилась и в Киевском политехе, в котором когда-то учился Сикорский, только тут студенты прикасаются к шляпе бронзовой. Дело в том, что на территории института есть памятник Сикорскому с этой самой Федорой в руках. Перед экзаменами студенты приходят к памятнику, чтобы прикоснуться к шляпе, от которой ожидают удачи.

«Он всю жизнь летал против ветра…»

Игорь Иванович Сикорский скончался 26 октября 1972 года во сне. Жена обнаружила его навеки уснувшим со скрещенными на груди руками. И по виду, и по смыслу всей его жизни, это была смерть праведника.

В день похорон над кладбищем должны были пролететь почётным строем вертолёты, потому те, кто пришли проводить Сикорского в последний путь, конечно, смотрели в небо. И вдруг там, гораздо выше редких прозрачных облаков, появился огромный серебристо-белый крест. Это пресеклись инверсионные следы двух реактивных самолётов. А под ним проплывали вертолёты Сикорского, отдавая последние почести своему создателю… Те, кто были тогда на кладбище, говорили потом, что у них возникло такое чувство, что великий человек не в земле будет покоится, а вот уже сейчас поднимается к тому, с кем готовился беседовать всю свою жизнь.

Надпись на надгробии Игоря Сикорского на кладбище святого Иоанна в Стратфорде такова: «Редко когда мечты дальновидного человека воплощаются в действительности. Ещё реже дальновидный человек приносит благо другим, осуществляя своё призвание. Таким человеком был Игорь Иванович Сикорский, пионер воздухоплавания, отец вертолёта, изобретатель и философ». Надпись хорошая и исчерпывающая. Но длинноватая, наверное. Вспоминается, что один наш великий полководец хотел, чтобы на его могиле было написано: «Здесь лежит Суворов». И Сикорскому, пожалуй, хватило бы таких же слов.

Ещё несколько штрихов к портрету

И тут самое время несколькими штрихами набросать окончательный его портрет, каким он сформировался в памяти тех, кто его знал. Портрет, в котором основной карандаш и окончательная кисть – память. И как-то уж вовсе замечательно, что что даже те штрих его портрета, которые мы обычно относим к мелким, необычайны и значительны в приложении к этому человеку. Это и есть самое подлинное и окончательное, что остаётся от человека. Ведь большего он уже ничего не добавит о себе.

Среднего роста, в общении мягок, говорят, что и застенчив даже. Но был неожиданно могуч мускульной своею силой.

Очень любил физический труд, называл его «спасающим душу». А нравственною силой вообще был богатырь.

Любил путешествовать, объездил на машине всю Америку, побывал во многих странах мира. Увлекался альпинизмом, покорил многие пики Америки и Канады. Особой его любовью были вулканы – «могучий и величественный феномен природы», как говаривал Сикорский.

Если уставал от общения, а это бывало часто, уезжал куда-нибудь подальше от городской суеты.

Кто-то однажды, не зная его в лицо, спросил, с кем имеет честь говорить. Он растерялся и сказал: «Я работаю “у Сикорского”».

Между тем, о нём говорили, что он всю жизнь «летал против ветра». И это тоже было правдой.

Никогда в жизни он не повысил голос ни на детей, на жену. Если у него не спрашивали совета, он никогда и ни к кому, даже к детям, с этими советами и не лез.

Он больше слушал, чем говорил.

Однажды Главный конструктор пришёл в КБ без пропуска. Новый вахтер остановил Сикорского. Игорь Иванович вежливо сказал строгому блюстителю порядка, им же установленного: «Спасибо, что вы мне напомнили» и… поехал за пропуском домой, хотя это отняло у него час времени.

Обходя цеха, главный конструктор, как бы ни был занят, по старой петербургской привычке находил время поговорить с рабочими, поинтересоваться у каждого их проблемами и настроением. Помогал, чем мог, если кто-то говорил о нуждах. Рабочие любили Игоря Ивановича. Это был редкий для них стимул делать хорошо своё дело для хозяина-капиталиста.

Домашним языком в семье был русский. В семье читали вслух классиков. Особенно любили Пушкина, Лермонтова, Жуковского, Некрасова. Родители старались привить детям любовь к русской культуре.

Сикорский внушал детям: «Вы будете гордиться тем, что у вас русская кровь».

Игорь Иванович хорошо играл на рояле. Все удивлялись этому, ведь у него совершенно не было времени для музыкальных упражнений. Любимыми композиторами были Рахманинов и Чайковский.

Сикорский говорил – если человек богат внутренне и духовен, то он и творит лучше, будет создавать прекрасное, чем бы ни занимался.

И ещё он говорил: «Труд удаляет от нас три главные несчастия: скуку, порок и нужду. Будем обрабатывать наш сад, – это единственное средство сделать нашу жизнь сносной».

Приходил он домой поздно и всегда, каким бы ни был усталым, садясь за стол, ласково говорил жене: «Лилечка, милая! Подавай-ка мою любимую…». А самым любимым блюдом у него была жареная картошка.

«К слову, – скажет сын Сергей, – в нашей семье до сих пор все очень любят украинский борщ и вареники с разной начинкой».

Сикорский никогда не ставил свою машину, приехав на работу, перед главным входом в офис компании, или в месте, специально отведённом для начальства. Он всегда устраивал свой достаточно скромный «фольксваген» среди машин, принадлежавших заводским рабочим и служащим.

По словам одного из заводских рабочих, «у него были манеры человека из Старого Света. Во время знакомства он прищёлкивал каблуками и кланялся. А если это была женщина, он также целовал ей руку».

Уходя из офиса домой, он всегда тепло пожимал руку своей секретарше, которая проработала с ним многие годы, и говорил: «Спасибо, Катюша, вы мне очень помогли». В Америке ему ставили в вину то, что он всегда был демонстративно русским. Нет, он не кичился своей национальностью. Просто он всегда помнил о своей принадлежности к Великой России, и это чувствовал каждый. Вот и на работу он предпочитал брать эмигрантов только из бывшей Российской империи, даже тех, кто до того не имел никакого отношения к авиации. Простым рабочим на фирме был, например, адмирал Б. А. Блохин, а известный историограф белого движения казачий генерал С. В. Денисов готовил свои исторические исследования, работая у Сикорского ночным сторожем. Всего же более ста бывших российских подданных нашли здесь работу и получили специальность.

Он много сделал для русской колонии в Стратфорде, где был головной офис фирмы Сикорского. С его помощью здесь открыли клуб, школу, построили православный храм Святого Николая и даже создали русскую оперу. Занятно, что многие русские эмигранты, жившие в этом городе, так и не овладели английским. Там было всё, чтобы русский язык оставался родным и необходимым. Эти выходцы из России так прекрасно тут себя зарекомендовали, что при образовании новых предприятий, лица их финансировавшие ставили условием, чтобы половина инженеров и рабочих – были русские. Та духовная атмосфера, атмосфера творчества и бескорыстия, трудового подвижничества, основанная не на голом увлечении наживой, а на умении видеть всем вместе высокую цель, поставленную сообща, была непонятна американцам, но и вызывала почтительное удивление. Русскими тут восхищались.

Сикорский никогда не симпатизировал коммунистическому режиму. Но в то же время он был предельно корректен в суждениях и никогда не призывал ни мстить, ни насильно возвращать то, что было утеряно. В 1938 году, выступая на собрании, посвященном 950-летию крещения Руси, Сикорский говорил: «Русский народ должен подумать не о том, как повернуть назад, к тому, что не устояло, – видимо, не уберегли, – а подумать о том, чтобы из того болота, в котором мы теперь увязли, выбраться на широкую дорогу, чтобы двигаться вперёд».