Русские отцы Америки

Но был и случай. Тоже по-своему исторический, который вошёл в его жизнь самым роковым образом. И тут надо рассказать об отце великого конструктора Иване Алексеевиче Сикорском. Первом именитом представителе славной семьи. Это был крупнейший психиатр своего времени, состоявший профессором Императорского Университета Св. Владимира в Киеве, где руководил кафедрой душевных и нервных болезней. Приобрёл мировую известность благодаря многочисленным трудам по психиатрии, всеобщей психологии и нервно-психиатрической гигиене. Принимал участие во 2-м съезде Общества русских врачей (1891), в Конгрессе по гигиене и демографии в Женеве, в Московском съезде психиатров (1911). За свои учёные труды получил почётный диплом Конгресса психиатров в Льеже, удостоен премии Юшенова, вручаемой российской Военно-медицинской академией (1907). Редактировал журнал «Вопросы нервно-психической медицины и психологии», основал Врачебно-педагогический институт для умственно-отсталых детей и первый в мире Институт детской психопатологии. Вот некоторые только названия его работ: «Черты из психологии славян, Киев, 1895», «О детях трудных в воспитательном отношении, Киев, Типография Котомина и К;, 1882», «Антропологическая и психологическая генеалогия Пушкина, Киев, 1912», «Психологическое направление творчества Гоголя, Киев, 1910», «Психологические основы национализма, Киев, 1911», «Душа ребёнка, М.; Издательство Астрель, 2009». Даже по названиям работы его представляются привлекательными для самого широкого читателя. Что касается научной ценности этих работ, то известный нынешний психиатр, профессор В. Б. Авдеев оценивает их так: «…Главная заслуга Ивана Алексеевича Сикорского состоит в том, что он первым создал системную картину психологии различных национальностей на основе их наследственных расово-биологических различий. Как и абсолютное большинство его современников, в своей научной деятельности он умело сочетал энциклопедическую эрудицию с гражданским мировоззрением, мало того, обилие фактов из различных областей знания он объединил в стройное философское осмысление всего исторического процесса».

Детальное знание исторического пути народов и энциклопедический склад ума дали ему повод выдвинуть свой собственный взгляд на психическое здоровье нации, выдвинуть теорию выживания народов, общих условий при которых присутствие народа в истории оставалось бы бесконечным и плодотворным: «Национализм и национальное чувство – это закон природы. Каждая раса, каждый народ имеет свой тип, свой комплекс физических и психических особенностей… Природа требует от человека верности его расовым и национальным особенностям и только за эту верность, за эту биологическую добродетель награждает народы физическим и душевным здоровьем, последствием которого является многочисленность и величие народа… Нарушение закона природы о верности национальным качествам народа, т. е. денационализация, отрешение народа от самобытности своей природа страшно карает тем разрушением физического и душевного здоровья народа, которое называется вырождением».

Заметный сдвиг общественного сознания в большинстве современных европейских стран в пользу радикальной защиты национальных приоритетов, не говорит ли о том, что Иван Сикорский точно указал уже тогда на общественный инстинкт, который единственно ведёт человечество к цели и спасению. У всякого народа должен оставаться повод сознавать уникальность и счастье выпавшего ему шанса – жить на этой земле, продолжать свою великую миссию. Иначе существование народа становится бессмысленным. Национализм Ивана Сикорского привлекает тем, что он не отнимает национального достоинства одного народа, чтобы возвысить этим унижением другой. Погибнет только тот народ, который боится самостоятельного и уникального пути, на который поставила его божья воля.

Сплочённое интернациональное общее мнение сделало тогда ругательным само понятие национализма. Иван Сикорский был унижаем общественным мнением. Теперь те же силы заставили и нас стесняться своего патриотического чувства. Слово Ивана Сикорского заставляет задуматься, не вступили ли мы уже на тот опасный путь, который окончательно лишит нас жизненной опоры, разрушит воспитанную всем опытом биологического пути и борьбы за выживание добродетель любви к Отечеству, всегда питавшую народные силы и здоровье нации.

Другое открытие старшего Сикорского заключалось в следующем. «Революция – есть больной психоз, а больной психоз – есть революция». Таков диагноз, который поставил профессор Сикорский своему времени. И этот вывод вообще поставил его вне законов тогдашнего либерального общества. Он отстаивал этот клинический вывод почти во всех своих работах, наживая себе и, главное, членам своей семьи жестоких врагов в тогдашнем, конечно, неизлечимо недужном российском обществе.

Главное, что Сикорский, которого можно смело назвать первым специалистом по коллективным психозам, и тут угадал. Общество было больно совсем не в переносном смысле. Теперь этому становится всё больше доказательств. Был, например, такой публицист тогда – Пётр Пильский. В первые годы большевистской власти он догадался подкупить охрану кремлевский клиники и сделал выписки из медицинских карт пролетарских вождей и прочих основателей русского коммунизма. Все они оказались на учёте в психиатрическом отделении этой клиники. Пильский даже опубликовал добытые сведения, после чего бесследно пропал в кровавом водовороте времени. Теперь не секрет, например, и то, что сам Ленин жил с полупустой головой. Это известно из документов вскрытия. Когда анатомировали его череп, в нём не оказалось левого полушария. Была вместо него какая-то завязь мозга, величиной с грецкий орех. «С таким мозгом человек жить не может», выразился тогда печатно наркомздрав Семашко. Не человек, значит? Не человек Ленин имел чутьё на нелюдей и сплотил их вокруг себя. И вот он однажды отдал строгий приказ о поголовном медицинском обследовании высших чинов своей партии. Для чего бы это? Некий пролетарский мемуарист Б. Барков утверждает при этом, что произвольному медицинскому освидетельствованию бурно воспротивился один только Дзержинский. За что «доказательно и остроумно был высмеян Лениным». Воспоминания Баркова вымараны на самом интересном месте. Так и остаётся неизвестным, по какой это причине Ленин обязал и Дзержинского тоже пройти почти насильственное медицинское обследование. Вот тогда и появились те документы, которые выкрал Пильский.

Так вот, возвращаюсь к случаю, который поставил крест на всём семействе Сикорских. В марте 1911 года на склоне холмов киевского предместья Лукъяновка, нашли мёртвое тело мальчика Андрея Ющинского.

В эти же дни младший сын Сикорских Игорь, которому к тому времени исполнилось двадцать два года, получил диплом лётчика.

Через несколько месяцев, 17 июня 1911 года, на заседании Киевского общества воздухоплавания, Игорь Сикорский был единогласно избран в почётные члены. В дипломе особо отмечалось, что общество удостоило его этой чести «за создание биплана собственной системы, являющегося первым оригинальным русским аэропланом, не скопированным ни с чьей иностранной конструкции и в то же время могущим конкурировать в устойчивости, скорости и грузоподъёмности с лучшими иностранными летающими машинами» («Киевлянин»,1911, № 171). Так что в этот день он, Игорь Иванович Сикорский, назван был и провозглашён не меньше, как отцом русской авиации.

Но уже самым роковым образом входил в крылатую жизнь молодого гения, как и в жизнь страны, неумолимый случай, вызвавший жестокое противостояние двух сил, раздиравших страну надвое. Гибельное для империи время начало свой отсчёт.

Следователям, занявшимся страшной находкой в местечке Лукъяновка, способ убийства показался не типичным, совершённым особо жестоким изуверским способом. Выдающийся русский философ и религиозный публицист Василий Розанов выступил с серией статей, в которых сравнил способ убийства христианского отрока с кошерным забоем скота. Вскоре отыскался подозреваемый в убийстве, некто Менахем Мендель Бейлис. И началось дело, страсти вокруг которого не утихли до сей поры. У меня нет желания копаться в нём, поскольку это и теперь чревато всякими неприятностями. Я говорю о нём только в связи с тем, как оно изменило жизнь героев моего повествования, отца и сына Сикорских. Почему старший Сикорский был вовлечён в эту тяжбу, мне выяснить не удалось. Есть только факт – он участвовал в этом деле в качестве главного судебно-медицинского эксперта. Как утверждают те, кто глубже меня знают вопрос, именно Иван Сикорский «в аргументированной форме доказал, что налицо имел место быть факт ритуального убийства, совершённого на религиозной почве». Из этого вышла вот какая беда. Россия разделилась тогда на тех, кто поддерживал мнение Сикорского, и тех, кто яростно опровергал саму возможность подобных библейских ужасов в просвещённом времени. И вот время распорядилось так, что скоро все те, кто считал дело Менахема Бейлиса своим собственным, направленным против него лично, получили в России безграничную власть. Ярость, которая руководила ими в деле Бейлиса, обернулась против всей России. Киевская губернская Черезвычайная Комиссия уже без всякого суда и следствия расстреляла всех юристов, принимавших участие в судебном процессе. Их было двадцать шесть. Каждому задавали вопрос: «Вы принимали участие в деле Бейлиса?». Тех, кто принимал, ставили к стенке. Министр юстиции Щегловитов (он не участвовал в процессе, но власти новой России решили, что именно он дал указание расследовать дело по признакам ритуального убийства) был так же уничтожен «большевиками». Были пущены в расход все свидетели со стороны обвинения. Прокурор Виппер, пытавшийся соблюдать законность в условиях невыносимого давления на суд тогдашнего общественного мнения, был отправлен московским революционным трибуналом в советский концлагерь. Его обвинили в том, что он «способствовал царскому правительству в инсценировании “дела Бейлиса”». Виппер умер в заключении. Таким образом были уничтожены почти все свидетели и участники процесса. Так что красный террор большевики развязали задолго до убийства Урицкого и покушения Фани Каплан. Он вызревал в недрах того противостояния общественных сил, которые возникли и зверски ожесточились в ходе дела Бейлиса.

О тех зверствах киевских чекистов, между прочим, нашёл я некоторые сведения в записных книжках тогдашнего киевского жителя Михаила Булгакова, будущего знаменитого писателя, ровесника Игоря Сикорского: «Несчастные жертвы сводились поодиночке в подвал, где им приказывали раздеться догола и ложиться на холодный каменный пол, весь залитый лужами человеческой крови, забрызганный мозгами, раздавленной сапогами человеческой печенью и желчью… И в лежащих голыми на полу, зарывшихся лицом в землю людей, стреляли в упор разрывными пулями, которые целиком сносили черепную коробку и обезображивали до неузнаваемости».

Так продолжилось «дело Бейлиса».

А что же Иван Сикорский? Неужели киевские чекисты о нём забыли? Нет, его приглашали в ЧеКа. К тому времени он был уже тяжело болен. Болезнь зашла в последнюю нелечимую стадию. Чекисты решили, что расстрелом они только облегчат страдания своего лютого врага. Это было бы весьма неуместным в чекистской практике актом милосердия. И его отпустили. Из всех участников исторического суда, пытавшихся искать истину, только он и умер своей смертью.

Знаменитый наш художник Виктор Васнецов, который, кроме всего прочего известен дизайнерской разработкой так называемой «будёновки», знаменитого суконного шлема красного воинства, увековечил черты Ивана Сикорского в росписях Владимирского собора. Его глазами смотрит теперь на нас святой Иоанн Предтеча.

В начале 1918 года один из бывших сотрудников известного уже конструктора первых русских самолётов Игоря Сикорского, работавший на большевиков, пришёл к нему ночью домой, и сказал: «Положение очень опасное. Я видел приказ о вашем расстреле».

Так разошлись пути нового «русского» державного устройства и русского конструктора Игоря Сикорского. И это, конечно, не в пользу государства России. Наоборот, есть в безумных решениях того правительства самоубийственное упоение, все признаки стадного помешательства, в которое время от времени впадает общественное сознание. Этим и пытался объяснить Иван Сикорский наступившие времена. Вот, кто, кроме участников «дела Бейлиса», попадал в расстрельные списки, составляемые бесноватыми уполномоченными новой власти. Процитируем известного деятеля большевизма Николая Бухарина: «К врагам революции я отношу… предпринимателей-организаторов и директоров, квалифицированную бюрократию – штатскую, военную и духовную; техническую интеллигенцию и интеллигенцию вообще…». Да ведь точно, сумасшедший. Этот кровавый бред становился повседневностью. И это стало приговором будущему России, нам с вами. Для меня лично цена одного самолётного гения Игоря Сикорского много весомее, чем все деятели того испакостившего нашу жизнь «красного» правительства, вместе взятые. С Игорем Сикорским мы потеряли целую индустрию, решительно двинувшую цивилизацию вперёд. Плоды этой цивилизации, к сожалению, пожинаем не мы. С падением же ленинской гвардии мы только и различили те духовные и технические горизонты, которые эта гвардия безвозвратно отдалила от нас. Так что стали они для нас недосягаемыми. Именно по той причине мы и до сей поры плетёмся в хвосте цивилизации.

Даже и без Бейлиса Игорь Сикорский подпадал сразу под несколько расстрельных статей пролетарского бухаринского кодекса. Ясное дело, что Сикорский всю жизнь ненавидел государство, отнявшее у него всё, кроме таланта и божьего дара, которыми напитала его родная земля. Он ненавидел государство, но не Отечество.

На улицах Нью-Йорка, где он вскоре окажется, мог он встретиться случайно с Менахемом Бейлисом, который тоже, на всякий случай, сбежал. Сначала в Палестину, потом в Америку. Они, конечно, не узнали бы друг друга. Между тем, связь между ними была едва ли ни прочнее родственной. Это была связь противоположностей, которая физическому миру даёт гармонию и уродует мир человеческих отношений. Почему Бейлис не вернулся к тем, кто отомстил за него в таком ужасающем размахе, не знаю. Ему вполне могло бы быть обеспечено очень большое и очень тёплое место в той же киевской ЧК, а то и в самой Москве. И он мог бы вдоволь порезвиться в адских подвалах, в которых пропали все его обидчики. Говорят, что Бейлис боялся, что и самого его могут пришить, в конце концов, как носителя кошерной тайны, так и не раскрытой, ни следствием, ни временем.

Некто Юрий Ларин (Лурье), занявший в составе большевистского синедриона пост председателя ВСНХ весьма озаботился пролетарским духом новой России. Первым делом он искоренил всё, что можно было отнести к прежним галантерейным временам. Парфюмерная промышленность была порушена самым суровым рабоче-крестьянским манером. Из воспоминаний, которые теперь стали доступны, можно узнать, что особо ядрёным пролетарским духом несло теперь от жены Ленина Надежды Крупской, бывшей дворянки. Что уж говорить о прочих. Она, Крупская, ненавидела духи. Встала во главе нового культурного движения – вернуть в раскрепощённый быт женскую естественность. Вот ведь какая ещё, как сказал бы Зощенко, курская аномалия. В дамский будуар вернулись запахи пещерного века. Председатель ВСНХ Лурье приравнял к ненужным пролетариату духам и самолёты. Он выступил однажды, как помним мы, от имени Комитета хозяйственной политики с Директивой правительства о военных заказах, где, в категорической форме заявил, что «…производство и ремонт аэропланов и аэростатов прекратить с переводом аэропланостроительных заводов на деревообделочную промышленность». Кто-то попытался ему возразить, мол, авиационные заводы вовсе не помеха рабоче-крестьянской власти. Он очень разволновался и сказал, как отрезал: «Советская Республика не должна иметь предприятий, подобных фабрикам духов и помады».

О пользе комара

В этой серии очерков поставил я себе захватывающую, но и очень тяжкую задачу. Мне было бы интересно узнать, как технический или научный гений вдруг выходит на тот путь, который не под силу заурядному уму. На ту дорогу, о которой заурядные умы и не подозревают. Кто толкает его на неизведанный путь? У Сикорского однажды спросили: «Вы много летали, а Бога видели?». Он ответил: «Нет, не видел, но ощущал его присутствие повсюду». Сикорский искренне верил в Бога, но никогда не считал, что ему помогало Божественное Провидение. Тем не менее, как утверждают его близкие, именно его глубокая религиозность заставляла его с постоянным удивлением задавать вопрос, чем же объяснить те удивительные моменты, когда интуиция подсказывала ему неожиданные и всегда верные решения. Будучи ещё молодым и любопытным, явился я однажды на пресс-конференцию, которую устроил сын Сикорского Сергей Игоревич, решивший по зову души посетить те места России, где прошла славная молодость его великого отца. Тогда самого Игоря Ивановича уже не было на белом свете. Помню ответ Сергея Игоревича на вопрос, могла ли вера в высшее предопределение питать, в какой-то мере, гений великого конструктора Сикорского. Сыну оказалось трудно ответить на такой вопрос: «…Не исключено, что он когда-то тихо, поздно ночью молился. Но я не могу этого подтвердить. Только он мог бы это сказать. Или спросите у Бога». Вопрос Господу задать, конечно, можно, но не со всяким Он вступает в разговоры. В одном из зарубежных источников, кажется, в записках архиепископа Сан-францисского и Западно-американского Иоанна Шаховского я прочитал следующий удивительный пассаж, которому, впрочем, хочу верить. Однажды перед важным полётом, одним из первых полётов Игоря Сикорского, что-то у него долго не ладилось. Не летел самолёт, как надо. И вот на завтра должен был состояться ответственный полёт, решавший судьбу его новой конструкции, в которую он вложил всё умение и все деньги. Если будет неудача, то хоть родительский дом закладывай. И вот во сне ли, наяву ли был ему голос. И голос указал на конкретный узел в конструкции, который надо было переделать. И даже было растолковано, как именно этот узел изменить. Едва дождавшись рассвета, Сикорский прибыл на аэродром и занялся тем, что ему было уже ясно. И таким это оказалось простым и очевидным делом, что Сикорскому стыдно стало. Стыдно стало перед самим собой. Ведь для такой мелочи вовсе не надо было небесного указания. Просто не хватило упорства. И он будто бы дал слово, оборотившись на восход солнца, не докучать больше Господу по таким мелочам. Можно, впрочем, верить и тому, что это вовсе и не глас небесный был, а было творческое озарение, разрешившее, наконец, упорную работу мысли. Но ведь озарение, это тоже нечто неизмеримо высокое, так что вполне может быть сравнимо с откровением небес. Есенин, например, тоже не всегда понимал некоторых состояний своей души, не мог объяснить, откуда явились стихи, которые он только что написал. И тогда он окрестил себя «Божьей дудкой». Сводил всё своё значение к роли инструмента, который Господь приставил к своим губам, и выдувает, таким образом, свои небесные песни.

Но мне легче объяснить всё земным порядком. Просто Сикорский умел думать не так, как думали все другие. Вот какой был, например, случай, который привёл его к первым великим, ни на что не похожим шагам в небо. Как мы помним, до этого он пытался найти свой путь, используя опыт, который был уже накоплен и испытан. Он только перевёл его на русскую почву. Недаром его называли гордым, но всё же производным от заграницы именем «русского Фармана». Истинный гений не мог даже в таком высоком отличии не почувствовать обидного себе. Каким бы лестным ни было это звание, но оно ясно указывало, что ты не первый в мире. Что ты только отражение того, что остаётся подлинным и недостижимым.

Так вот – случай. Ту надо дать слово самому Игорю Сикорскому: «Мне пришлось однажды поломать свой аэроплан и едва избегнуть серьёзной опасности; во время одного из полётов мотор сразу остановился и пришлось спуститься на маленький дворик, окружённый каменным забором и постройками. Причиной остановки двигателя, как выяснилось впоследствии, было то, что в трубку, подводящую бензин, попал комар. Трубка эта оканчивается в моторе очень тонким отверстием, в котором и застрял этот комар, прекратив таким образом доступ бензина в двигатель».

Это я цитирую замечательную его автобиографическую книгу «Воздушный путь».

Вот я и думаю, каким образом на месте Сикорского поступил бы я, чтобы обезопасить себя в будущем от смертельной опасности, таящейся для летчика в таком мелком животном экземпляре, как комар. Надо бы, по моему мнению, обезопасить от них мотор. Как это сделать? Можно поставить на мотор какую-нибудь дополнительную обшивку. Можно привинтить к мотору вентилятор, например, чтобы тот сдувал встречных комаров. Какую-нибудь сетку, в конце концов, поставить впереди самолёта.

И вот, когда я узнал, что предложил и как сумел уйти от проблемы Игорь Сикорский, я и понял, что даже посредственный новатор, умеющий предлагать нестандартные пути становления отечественной авиации, из меня бы никак не получился.

Ведь проблема усугубляется ещё и тем, что гибелью тогдашнему самолёту грозили не только комары. Вот ещё что пишет Сикорский:

«В самом деле, ведь аэроплан держится в воздухе только пока работает его двигатель. Поломка мотора случается очень редко, но остановка от мелкой неисправности может случиться всегда. Немного осадка или воды в бензине, отвинтившаяся проволочка или что-нибудь подобное от времени до времени случается, и обеспечить себя от этого невозможно. На автомобиле это не страшно. Откатили его с дороги, почти всегда в несколько минут исправили – и поехали дальше. Иное дело на аэроплане».

Вот ещё какую катастрофу пережил в другой раз отважный авиатор: «Радостное чувство пришлось испытать мне, когда мой аппарат в первый раз вылетел с аэродрома. Приятно было видеть под крыльями машины не ровную площадку поля, по которой можно было с таким же успехом катиться на колёсах, а небольшие овраги и болота, по которым двигаться было бы нельзя, а можно было только пролетать над ними по воздуху. Когда аппарат пролетел один из оврагов, мне показалось, что машина начала немного приближаться к земле. Чтобы удержать её на прежней высоте, достаточно было сделать маленькое движение к себе рычагом руля высоты. Действительно, аэроплан на несколько секунд перестал опускаться, но затем это возобновилось с ещё большей резкостью; снижение быстро перешло в падение, и аэроплан, уже не слушаясь руля высоты, грохнулся на склон оврага. Я самостоятельно выбрался из-под обломков совершенно разбитого аэроплана. Таким образом, этот полёт, начавшийся так хорошо, закончился на сорок девятой секунде полной поломкой аэроплана и на этот раз также и двигателя. Результат нескольких месяцев работы и дорогостоящий двигатель были уничтожены в малую долю секунды, но печальнее всего было то, что причина всего этого была неизвестна. Если причина первой поломки была ясна – то в этом случае дело обстояло гораздо хуже. Неужели же, думалось тогда, перелетать овраг на аэроплане будет ещё труднее, чем перебраться через него на телеге. Причина этой поломки была совершенно точно выяснена лишь много месяцев спустя, когда обнаружилось, что над оврагом имеется небольшая «воздушная яма». Аэроплан более сильный пролетал её без всякого труда, тогда как С-2 (это была вторая по счёту машина, построенная студентом Игорем Сикорским, – Е. Г.), имевший очень малый запас мощности, не мог с ней справиться. Попытка удержать аэроплан рулём высоты очень ухудшила дело, т. к. аппарат потерял скорость и, благодаря этому, вызванное воздушной ямой снижение перешло в стремительное падение».

Так что Сикорскому досаждали, оказывается, не только комары. По моей логике, окажись я в шкуре первого русского лётчика, я бы старательно огибал после этого случая всякое болото и озерко, поскольку над ними, знал бы теперь по опыту, обязательно располагается погибельная для самолёта воздушная яма.

Сикорский же старательно подводит современное ему воздухоплавательное общество и общую конструкторскую мысль к совершенно другим выводам.

17 ноября 1911 года в электротехнической аудитории Киевского политеха, он выступает с докладом на тему «Причины авиационных катастроф и возможности их устранения». Он подробнейшим образом разобрал всю появившуюся к тому времени хронику катастроф, из которой следовали печальные выводы. Успехи авиации окупаются недопустимыми жертвами. Если в 1908 году погиб только один человек, то в 1909 было уже три катастрофы, в 1910 количество роковых происшествий в воздухе выросло до тридцати, а в 1911 году число их стремительно рванулось к сотне. В том же году, высчитал он, каждые пятьдесят тысяч налётанных километров стоили одной человеческой жизни. Причём, жизни смелой, посвящённой прекрасной цели. Терпеть эти жертвы и впредь было бы недопустимо. И вот вывод, который сделал Сикорского революционером в мировом воздухоплавании. Слово «революционер» будет претить Сикорскому во всю оставшуюся жизнь. Но тут я хочу сделать поправку. Понятию революция в русском языке соответствует слово «поворот», «переворот». Теперь мы знаем, что скорый и непродуманный поворот к новому, например, в вековом укладе народной жизни всегда катастрофа. Тем более что человеку вряд ли свойственно действительное понимание того, что хорошо для человечества, и что не очень. Если вам покажется не убедительным это моё утверждение, то послушайте ещё раз Фёдора Достоевского. В одном месте своих «Записок из подполья» Достоевский с весёлою и мудрой усмешкой, называя дальнейшие свои рассуждения «болтовнёй», обращается к лучшим благонамеренным умам, провозгласившим, как кажется, бесспорные и непробиваемые истины. Человек должен быть счастлив, сыт, чист наружно и внутри, безмятежен, у него должны быть в наличии такие, например, козыри демократии как свобода, равенство, благоденствие. Да кто же не мечтал об этом? А дальше? Это Достоевский спрашивает. Вот построили вы этот рай земной. Железной рукой затащили человека туда. Да не станет ли он через неделю биться головой о стены, отгородившие его от прежней неразумной, тяжёлой и гадкой жизни?

Издавна люди ищут законы, которые управляют природой. Есть тут большие успехи. Особенно острые и проникновенные умы догадались о всеобщих законах, действующих на всём пространстве доступного для понимания материального мира. Подкинув камень, мы можем точно предугадать, как он будет вести себя в соответствии с теми законами. Для человека же таких расчётов не существует. Есть в человеке такая штучка, которую Достоевский определил в этой своей «болтовне», как «самостоятельное хотение». После того, как я прочитал «Записки из подполья», я не могу, например, смеяться над такой вот, безусловно ироничной бездонной фразой Кузьмы Пруткова: «Хочешь быть счастливым, будь им». Свободная воля человека действует мимо привычной выдуманной логики. Захочет человек быть счастливым, может быть и станет счастливым. Захочет страдать, и это ему не запретишь. Нельзя человеку желать горя, но и счастья ему не желайте с убийственной настойчивостью. «И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? Человеку надо – одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела». И главное, как вы можете вести куда-нибудь человечество, если не знаете точно, что ему нужно. Большой это грех, распоряжаться человеческими судьбами, не выходя из рамок собственной ограниченности. Не потому ли досужие придумки о счастье обошлись человечеству такой большой кровью. Вот первый великий и всеобщий закон Достоевского о человеке: «Своё собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы и самый дикий каприз, своя фантазия, раздражённая хотя бы даже до сумасшествия, – вот это-то всё и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к чёрту». Вот таков первый всемирный закон тяготения человека к воле творить собственную судьбу и самому распоряжаться ею. По собственному хотению и разумению. Может все эти социальные теории, вся социальная практика ни к чему пока не привели только потому, что этот всемирный закон Достоевского никак не учитывался в них?

Но научный и технический поворот служит только на пользу. Возможно, такой поворот не сделает человека счастливым, но облегчить ему жизнь он в состоянии. Так что в этом смысле я нисколько не обижу памяти о Сикорском, если назову его, вслед за многими, революционером, сыгравшим значительную роль в ускорении и совершенствовании земной цивилизации.

«Единственное средство, с помощью которого можно обеспечить аэроплану полёт и сделать его независящим от мелкой неисправности мотора, это следующее. Надо сделать большой аэроплан, поставить на него не один, а несколько моторов и притом добиться того, чтобы можно было свободно летать, если один или даже два мотора испортятся. При этом моторы необходимо расположить таким образом, чтобы к ним можно было свободно подходить, осматривать, даже делать небольшие починки. А кроме всего этого, значит, надо, чтобы на аэроплане находился и машинист, который бы делал всю эту работу, проверял бы работающие моторы, в случае нужды мог бы даже сделать мелкие починки, если какой-нибудь из моторов остановится, а аэроплан летел бы в то время на других моторах, т. к. не может быть, чтобы во всех моторах сразу приключилась какая-нибудь беда».

Это опять из его автобиографических записок «Воздушный путь». Эти записки относятся к 1911-му году. А уже в следующем году он сообщает корреспонденту «Голоса Москвы» (1912. № 82): «В настоящее время я занялся разработкой нового типа аэроплана, приспособленного для больших перелётов с несколькими людьми на борту и с двойным управлением… Осуществление этого типа аппарата я считаю важным делом для России с её огромными пространствами и нередко затруднительными средствами сообщения. Я горячо предан русской авиации и надеюсь созданием этого аппарата внести свой посильный труд в дорогое для нас всех дело».

Он был настойчив в этом своём убеждении. Пророческие видения одолевали его и помогали налагать сегодняшнюю мечту на будущую рутину будней. В очередном его интервью отмечалось, что авиация обязательно разделится на лёгкую и тяжёлую. Лёгкие самолёты будут обслуживать при высоких скоростях меньшие пространства и территории. Тяжёлые же машины «разрешат проблему частного воздухоплавания… и позволят осуществить идею надёжного, регулярного и постоянного полёта, так как они бесконечно менее зависят от погоды, нагрузки и условий полёта, чем аппараты маленькие».

Вслед за Ломоносовым он убеждён был, что богатства России «прирастать Сибирью будут», но он уже знал конкретное средство, как связать Россию с этими богатствами. Это можно было сделать только с помощью тяжёлой многомоторной авиации. Как и вообще связать в единое целое континенты и части света. Детская его мечта обретала подлинное величие. Никто в мире об этом ещё и не думал.

«Русский витязь»

Видно, божье предопределение продолжало исполняться и в самом деле руководило уже судьбой Игоря Сикорского. Очередная, вторая международная выставка воздухоплавания открылась в Москве 25 марта 1912 года. Это был первый день пасхальной недели. В эти дни люди с особенным напряжением и восторгом думают о небе, о чуде вознесения. И самолёты представлялись им тогда зримым символом чудесного приобщения грешного и восторженного человечества к бесконечному и милосердному небу. Не могло всё это происходить без особого высшего предназначения. И всё последующее это подтверждало самым недвусмысленным порядком.

На выставке экспонировалась двадцать одна крылатая машина, пятнадцать из них – отечественной конструкции и постройки. Аэроплан Сикорского С-6А (Сикорский, шестая модель, буква «А» указывала на начало серии. – Е. Г.) Игорь Сикорский получил Большую золотую медаль министерства торговли и промышленности – это был, конечно, его триумф. Первый в череде грядущих.

Знаменитый Н. Е. Жуковский сказал тогда: «Особенно отрадно отметить то обстоятельство, что среди экспонатов выставки немалое количество аппаратов, построенных русскими конструкторами по проектам русских изобретателей, а также работы русских студентов воздухоплавательных кружков».

Газетчики соревновались в славословии, но это старание, часто пустое и отталкивающее, в этот раз соответствовало случаю: «Появились аппараты русской конструкции, не уступающие качеством и тщательностью отделки заграничным и даже ставящие мировые рекорды. Вот он, красавец, биплан Сикорского, резко выделяющийся среди других аппаратов каким-то особым благородным изяществом. Чувствуется, что это не показная красота, что стройность обводов и блеск гладко отполированных поверхностей отвечает минимальному для биплана лобовому сопротивлению…» «Биплан “Сикорский – 6А” является, бесспорно, гвоздём выставки, привлекает к себе преимущественное внимание специалистов. Московские и СПб теоретики воздухоплавания с такими громким именами, как профессор Н. Е. Жуковский, К. П. Боклевский, Г. А. Ботезат и другие, в один голос высказывают своё удивление перед тем, что этот аэроплан, построенный на основании эмпирических данных, стал сразу отвечать при пользовании требованиям, которые к нему предъявляет конструктор». Так писал, например, корреспондент авторитетного «Киевлянина».

Особое благоволение чудесных сил Сикорский всегда чувствовал и в том, что в самые сложные и ответственные моменты находились люди, способные понять его устремления и помочь ему.

Тут надобно будет особо сказать о первом человеке, который встретился ему, чтобы вложить свою душу и свои средства в дело, которое по всем признакам было грезой, воздушным замком, почти без всякого переносного смысла. Это редко бывает в мире, которым правит выгода и денежный интерес. Тем замечательнее, что такие люди встречаются.

И тут надо сказать о Михаиле Владимировиче Шидловском, замечательном сыне отечества, последнюю точку в жизни которого поставила та же чекистская пуля. Он родился в семье воронежского помещика, закончил Петербургский морской кадетский корпус и выбрал себе карьеру офицера Российского флота. И эта карьера складывалась отлично. Он даже совершил кругосветное плавание на клипере «Пластун». Может быть ему показалось, что этим он всё постиг в морском деле, и дальше ничего нового уже не будет. Это его испугало. Такое бывает с людьми, которые не умеют жить размеренной жизнью. Уже зрелым человеком он поступает в Александровскую Военно-юридическую академию. После её окончания блестящий морской офицер подаёт в отставку и становится чиновником, сначала в Государственной канцелярии, а потом в Министерстве финансов, делается там большой шишкой. И опять ему кажется, что достигнутая высота и полное благополучие могут притупить его острое любопытство к жизни. Он становится предпринимателем. Возглавляет разорившийся в Риге вагонный завод. Скоро завод снова встал на ноги, стал выпускать те же вагоны – пассажирские, товарные, трамвайные. К этому добавились сноповязалки, молотилки, плуги и стационарные «движки» для сельского хозяйства, артиллерийские передки с зарядными ящиками и много чего ещё. Опять Шидловский достиг благополучия и… взялся делать автомобили. Он наводнил Россию знаменитыми авто «Руссо-Балт». Я видел эту машину только в виде небольшой игрушечной модели, выпускаемой теперь для детей и коллекционеров. Поразительной красоты были эти первые отечественные автомобили. Но и прочны и надёжны были до невероятного.

Через короткое время «Руссо-Балты» обрели популярность и в Европе. Они участвовали в престижных международных выставках, побеждали в разнообразных ралли, в том числе в африканских пустынях. В 1910 году один из «Руссо-Балтов» даже поднялся на Везувий. Это было полным триумфом русской техники. Богатые автовладельцы всего мира теперь мечтали заполучить русский автомобиль в свои коллекции. Львиную долю «Руссо-Балтов» закупала армия. Причём армейские закупки должны были отвечать следующему непременному требованию: всё надо было делать из отечественных деталей и материалов. Это был важный фактор в преддверии войны. В хронике русского автомобилестроения зафиксирован вот такой удивительный случай. Он много добавил популярности продукции «Руссо-Балта». В самом начале войны 1914 года один из автомобилей, принадлежавших штабу кавалерийской бригады, упал в реку с моста, взорванного немцами. Офицеры, ехавшие в нём, не пострадали, военные лошадки вытянули утонувший автомобиль и он, как ни в чём не бывало, продолжил движение с ветерком, который тут же и высушил мундиры на опростоволосившихся кавалеристах.

Но и эти успехи не уняли жажду Михаила Шидловского изобретать себе трудности и азартно их одолевать. На той пасхальной самолётной выставке сошлись пути двух беспокойных людей, в полной мере сохранивших детскую жажду творчества, умеющих жить полной жизнью и ставить себе небывалые задачи. Михаил Шидловский предложил Игорю Сикорскому стать на его заводе главным конструктором в части строительства летающих аппаратов тяжелее воздуха. Специально для него создавалась воздухоплавательная мастерская, самолётный цех. Напомню, что к тому времени у Игоря Сикорского из документов, хоть как-то оправдывающих его претензию на созидание летательных машин нового типа, были только корочки пилота-испытателя, выданные ему Киевским обществом любителей воздухоплавания. Диплома о высшем образовании он так и не получил, поскольку его занятия моделированием самодеятельных летательных аппаратов не оставили ему времени заниматься учёбой. Из института его исключили за неуспеваемость и «отсутствие прилежания к занятиям».

К тому времени Игорю Сикорскому не исполнилось ещё и двадцати трёх лет. И этот студент-недоучка, ставший самым молодым в истории заводского дела главным конструктором, уже замахнулся ниспровергнуть некоторые незыблемые каноны классической мировой конструкторской мысли.