Самоубийство Пушкина. Том первый

Мы, говорит, как дунули, опереживам! Друг дружку сталкивам, падаем! (…) Вот бежали дак бежали! Прибежали, ну, ничего – беседа же. Стали опять сидеть.

А она потом умерла. Не вышла замуж, в девках умерла. (…)

428. Я вот боялась ворожить, не ворожила, а для любопытства ходила. Вот тут недалеко дом стоял, сейчас в нём живут люди. Моей сестры золовка была:

– Пойдемте ворожить. И деверь пришёл:

– Но, да пойдёмте ворожить.

Нас мать научила, моя мать… Как раз в полночь мы пошли ворожить. Мама нам запоя надела (ну, вот, примерно, передники вот эти) на всех.

– Ну, идите, – гыт, – вот наберёте, когда снег, тогда посейте и говорите: “Где моя судьба, там собачка лай”. Падайте, слушайте.

Вот мы пошли.

Сперва моя подруга начала ворожить. Мы все упали. Она это сказала и упала. Мы лежим, слушаем. И вот далеко-далеко внизу как щенок визжит: тив-тив – тив-тив – лает. Она спрашивает:

– Что, слышите?

– Слышим.

Ну, она встала. Друга начала ворожить. Опять тоже так же набрала снегу, сказала, упала, и мы падам, слушам. У этой близко, вверху, тоже как щенок визжит.

Вот теперь моей сестры деверь пошёл ворожить. Это надо на росстани, а росстань-то недалеко была, три дороги. И мы вот между имя и ворожили. Он только упал и – вот тебе нате! – послышалось, как есть вот фуганком: дзю! дзю! – и вроде доски бросают, вот так вот, тешут, рубят, как вроде кто плачет. Ой, прямо шкуру обдират!

Мы встали, ушли. Я не стала ворожить. Пришли, матери рассказали. Мать говорит:

– Неужели ты, сват, уйдешь на службу, тебя война захватит да убьют тебя? Это не к добру-у эдак-то слышать… А у тебя будет вверху жених, а у той подруги будет нанизу жить.

Одна ушла в Кангил замуж, далеко. А эта за Рязанцева, недалеко туды вверх ушла. А этот, значит… Они в Родионихе косили (он уже большой, мужиком был, им уже надо было на службу идти), они, значит, в Родиновой косили. Накосили, надо зарод было огородить, поехали домой. Они поехали, жерди наложили, колья нарубили, он сел на этот воз и поехал. Ехал, упал с воза – готово, умер. Скоропостижно помер…

429. А вот я в Тарге жила, вот ворожили тоже. Дак сидели, сидели до какой поры, собрались, маскаровались бегали, всё.

Вот сестра моя и говорит:

– Но, ребяты, идите к этому – забыла, как звали мужика-то,– к Ефрему, там амбар замкнёте и будете под амбаром слушать, что будет.

Взяли петуха. Мы пошли, значит: мой племянник, моя племянница, потом две подруги и этого племянника товарищ, Юрганов Мишка, такой был отчаянный. Она ему, значит, эти рождественски головешки дала (это в первый день печку топили), всем по христовой свечке дала, по такому огарку. Пошли, петуха взяли, шило взяли (в крайнем случает че получится – ткнуть, он чтоб спел). Вот пришли тихонечко, ну, ни одна собака не лаяла даже. Сели. Вот одна тутака была уж тоже просватана, но она:

– Давай я сяду: уйду ли нет я за того парня замуж. Вот, тепери замкнула этот замок… Мы стоим, слушам.

Она нас спрашивает:

– Чё, слышите? Мы говорим:

– Слышим.

Вот как есть музыки играют и пляшут, поют – всё как-то браво!

Вот, теперича, Варварой девчонку звали, годов четырнадцати, она тоже загадала: “Че в нынешнем году мне будет?” Когда загадала, замкнула и села под замок, сидит. И вот долго-долго мы стояли, ой-е-е-ей! И вот будто как рыдают: над покойником воют – так же. И вот как вроде попы поют и всё тому подобно. Так страшно – дак шкуру обдират!

И ни один парень не сел, сразу все встали, пошли, ушли. Не знай бы чё дальше было, и вот она пришла, значит, даже домой- не зашла, никак. К нам пришла сюды.

– Я, – говорит, – боюсь домой-то. Вы меня проводите. Её потом проводили.

А я сразу спать легла. Меня потом давай будить:

– Ты чего же? Все ворожат, а ты че же не ворожишь? – Это девка тут ворожила, которая просватана… все ребяты… все выворожили. Теперича меня сестра разбудила да говорит:

– Садись, Ариша, ворожи. Я говорю:

– Но я боюсь.

– Ну, ничаво! Вот так вот, карточку тебе покажут фотографическу, и ладно.

Вот я села. Она говорит:

– Возьми воду-то разбулькай.

Я разбулькала… Вот вроде дым вышел сперва, потом лодка, ли хто ли… И через долго время выходит парень. Такой-то чупистый, белай – так о-ей-ей!

Я говорю:

– Идите смотрите, кто-то вышел. Какой вышел парень, я узнать не могу.

А сестра-то подошла да говорит:

– О-ой, это… подруга ворожила, это её стакан. Погоди, – говорит, – Ариша, я тебе новый стакан, другой стакан дам.

Дала стакан мне, дала кольцо обручально, яркое, и, значит, бумажку подостлала.

– Но, теперь садись смотри. – Да ещё сказала: – Если умереть – гроб выйдет.

Вот я боюсь этот гроб-то… Но, я говорю, в зеркало смотреть не буду, сразу вот так в стакан колечко опустила и смотрела. Немножко посидела…– и вот выходит, значит, как есть фотокарточка: я сама стою подвязана… Тепериче, я маленько погодя побулькала воду, опять вода устоялась – вышел стул венский… и вот так нога протянута… Я опять побулькала – и вот как раз вот этот мой наречённый вышел, в чём венчался, в ём и вышел, весь как есть: рубаха, значит, у него чёрна была, воротничок этак отвороченный, там подклад белый, тепери, френчик был (он венчался), карманы, всё.

Вот я его узнавать – никак узнать не могу. Кто же такой? То ли брат мой, то ли кто… Я говорю:

– Ну, погоди-ка, посмотри-ка. Кто он такой вышел? Я, – говорю, – узнать не могу.

Она подошла да говорит:

– Ой, – говорит, – Ариша, какой-то ещё служащий. Смотри-ка, ещё воротничок, – говорит, – беленький у него (а это подклад).

Вот Яков подошёл и говорит:

– Паря, это… Это ведь Максим Павлыч вышел. Ивана Кондратьевича шурин.

А я потом взглянула: