Дети войны

– Sie schl?ft! (Она спит!) – сказал он, затем показал на шею, – Sie operierten. (Ее прооперировали).

– Ей, что операцию сделали? – неуверенно спросила подошедшая Зина.

– Ja! Ja! (Да! Да!) – закивал головой немец.

– Nicht entfesseln Hals! (Не развязывать шею!), – громко сказал немец и, показав два пальца, добавил, – Zwei Tage! Sie verstehen mich?! (Два дня! Вы меня поняли?!)

– Да, да, ферштеем вас, господин солдат, – торопливо сказала Зина, она когда-то окончила педагогическое училище и немного понимала по-немецки, – Цвай таге повязку нихт трогать!

О-о! – заулыбался немец, посмотрев на женщину, – Du wirst bald gut sagen menschlich! (Ты скоро будешь хорошо говорить по-человечески!)

Убедившись, что его поняли, денщик достал трубку и собрался уходить, затем остановился и, обращаясь к Зине, сказал, показывая, на стоящий, на столе бидончик:

– Es ist Milch f?r M?dchen! (Это молоко для девочки!)

Через час Люся проснулась и заплакала. Зина, взяв ее на руки, приложила ее к груди, ребенок с жадностью стал сосать. Наевшись, Люся опять уснула. Всем стало ясно, что все будет хорошо.

Утром, как обычно пришел денщик и поинтересовался состоянием здоровья ребенка. Затем, сев на лавку рядом с Зиной, достал фотографию и долго рассказывал о своей семье.

На следующее утро, зайдя к ним, он приказал Зине снять повязку с шеи ребенка.       Она осторожно развязала бинты. На шее Люси с левой стороны виднелся розовый шрам. Опухоли не было.

– Sehr gut! (Очень хорошо!) – медленно сказал денщик. Достал, завернутый в бумажку, белый порошок и, протянув Зине, сказал, – Gib ihr Pulver! (Дай ей порошок!)

Зина, высыпав порошок в ложку, добавила туда молока и влила все в маленький ротик Люси. Ребенок сморщился и заплакал.

Денщик заулыбался:

– Wie hei?t mein Patenkind? (Как зовут мою крестницу?)

– Люся, – помолчав, сказала Зина.

– Люсья! – повторил немец, как будто хотел запомнить.

Постоял немного и, почему-то грустно сказав, – Das Wird schon werden! (Все будет хорошо!), – Вышел из комнаты.

***

– Бабушка Лю! Бабушка Лю! – трясла Людмилу Ивановну за руку правнучка Дашенька, – Ты чего молчишь?

– Просто задумалась немного!

– А, что дальше было! Ты не умерла?

– Да, как видишь! – засмеялась прабабушка, – До сих пор жива-живехонька!

– Ну, рассказывай дальше! – прижавшись к ней, сказала Даша.

– А, что дальше? После того как денщик меня принес, вроде ожила! Мама рассказывала, что немцы у нас стояли до 20 декабря сорок первого года. Вели себя в доме смирно, так как у нас, как я уже говорила, немец важный жил, а может быть штаб немецкий. Зима была холодная. Пока немцы стояли, мясо, которое в подполе спрятали, не трогали, боялись. Дед Проша промышлял, где, что достанет или выменяет. Однажды лошадь у немцев где-то упала, так конины принес. Да и в доме после немцев, что оставалось, кушали. А так, конечно, было очень голодно.

– Мама, а почему ты говоришь, что немцы у вас до 20 декабря сорок первого года были, разве не до конца блокады в январе сорок четвертого? – спросила Лена.

Людмила Ивановна задумалась. Вновь перед глазами как видения из рассказов матери, стали проплывать картинки того далекого и такого близкого прошлого…

***

Густая темнота накрыла комнату, поглотив в себя все предметы. Лишь изредка вспыхивали за окном зарницы, да доносились звуки приближающейся со стороны Тихвина канонады. Зина с детьми лежала на печке. Пахло нагретым кирпичом и овчиной. Было тепло и уютно. Малышка Люся совсем поправилась и, только небольшой шрам на шее напоминал о том, что еще совсем недавно она была на пороге смерти. Сейчас девочка, как и остальные дети, мирно сопела носиком, причмокивая во сне. Зине же не спалось. В голову лезли разные мысли. Она лежала с открытыми глазами и вспоминала недавние события. Кажется, прошла целая вечность после того как муж со своими братьями ушел на фронт, как в Будогощь пришли немцы. За два месяца оккупации все свыклись с постоянным чувством страха за свою жизнь и жизнь детей. Это стало обыденностью. Желание выжить, во что бы то ни стало, накормить детей, заглушало все остальные чувства. Несколько дней назад ветер донес едва слышные звуки приближающегося фронта. С каждым днем они усиливались. Стало ясно – наши войска гонят фашистов от Тихвина. Да и немцы сделались какие-то встревоженные, хмурые. Сегодня утром их постояльцы, загрузив чемоданы и узлы на сани, съехали. Перед отъездом к ним зашел денщик. Положил на стол буханку хлеба. Постоял, посасывая потухшую трубку, затем увидев Люсю, улыбнулся.

– Wie die Gesundheit meiner Patenkind? (Как здоровье моей крестницы?) – спросил он, ни к кому не обращаясь.

Увидев, что его не поняли, денщик, как показалось Зине, постоял в нерешительности, достал изо рта трубку.

– Das ist alles! (Ну вот и все!) – грустно сказал он и добавил уже по-русски, – Пгосщайте!

Повернулся и вышел из комнаты. Немцы уехали, а хозяева целый день не заходили в ту часть дома, где они жили, боясь, что вернутся. Но, наступила ночь, в дом больше никто не пришел.

«Видимо и среди немцев попадаются хорошие люди» – вспомнив денщика, подумала Зина. Повернулась на спину, – «Надо хоть немного поспать. А то завтра воскресенье. Нужно будет дом прибрать, да перестирать все. Дед баню натопит, а то не мылись уж давно…» С этими мыслями Зина задремала.

Ее разбудил нарастающий шум, доносившийся с улицы. За окнами уже брезжил неясный декабрьский рассвет. В слабом свете она увидела, как дед Прокофий у окна, украдкой смотрит на улицу. Рядом стоит Маруся, на лавке сидит бабушка Наташа и беспрерывно крестится. Шум на улице нарастал. Уже можно было различить детский плачь, гортанные команды на немецком языке. Зина слезла с печи и подошла.