Первые среди последних

– Пф-ф-ф-рсть!

Или так:

– Пс-с-стрхфль!

Или – попросту, беззатейно:

– Ф-ф-фхых!

В голове у студента всё смешалось и перепуталось до невообразимости. А в небе над ним маячило призрачное лицо хитромудрой француженки Изабеллы Лазаревны Неврубьянц. Оно глумливо скалилось, пучилось и кривлялось, точно посылало сигналы о приближающемся конце мало-мальски удобопонятных смыслов чего бы то ни было.

***

Разнородные соображения побочного характера, точно множество миниатюрных колёсиков, быстро вращались в уме у Петра Калькина, каждое вокруг своей оси, но при этом ни одно из них не подвигало студента в утешительном направлении.

Если бы дело происходило летом, когда живительные фотоны щедро прогревают воздух, тогда его настроение, возможно, сохраняло бы мало-мальски положительный градус, однако зимний наклон видимой части мироздания не попускал Калькина в упомянутом направлении.

…Один раз ему перегородила путь компания подвыпивших военных. Правда, неумышленно. Это были (не имевшие случая познакомиться с Калькиным, и в описываемой диспозиции даже не заметившие его присутствия) полковник Скрыбочкин, подполковник Куражоблов и прапорщик Парахин. Они ссорились из-за какой-то Маруськи, бурно оспаривая друг у друга преимущественное право обладания означенной дамой; каждый не скупился на обсценные инвективы, норовя ухватить то одного, то другого оппонента если не за шиворот, то хотя бы за рукав или за лацкан, и эта возня обещала вот-вот перерасти в уличную потасовку. Не имея возможности разминуться с топтавшимися посреди тротуара военными, студент волей-неволей остановился. И через несколько мгновений стал свидетелем нравственного подвига прапорщика Парахина, который в порыве нахлынувшей субординации заявил, что «раз такое дело», то он отказывается от Маруськи в пользу старших по званию. Следом за ним волна самоотречения подняла над прозой жизни подполковника Куражоблова, заявившего со слезами на глазах:

– Тогда и я не желаю претендовать на неё! Ради нашей мужской дружбы!

Полковник Скрыбочкин не замедлил возмутиться:

– Ежли так, то выходит, што вам она не нужна, а я один стану пробавляться бросовою бабой? Не-е-ет, я не стану! На кой ляд она мне сдалася, тьфу!

После своего энергичного плевка он не удержал равновесия и рухнул на тротуар. Парахин и Куражоблов кинулись поднимать полковника на ноги – тут-то и образовалось свободное пространство, позволившее Калькину бочком прошмыгнуть мимо них, дабы возобновить движение к намеченной цели.

«Что за люди, – думал он, шагая. – Зальют глаза и света белого не видят вокруг себя, а ещё военные. Нет, ну что за люди, в самом деле: Маруську не в состоянии поделить, экое уравнение. Могли бы не наводить тень на плетень, а сыграть на бабу в карты, если на то пошло… Слава богу, что я не военный. Однако тоже хорош, с распухшим шнобелем. Наверное, со стороны выгляжу похуже этих алкашей…»

Если б он мог успокоиться, вообразив, будто всё плохое, чему надлежало с ним произойти, уже произошло, тогда – другое дело. Но он не мог. Не существует в мире такой силы, которая способна заставить человека легко и непринуждённо дышать неопределённостью.

***

Ситуация представлялась сырой, трудноразборчивой, и от неё веяло рецессией. Стада очумелых соображений бегали в голове у Калькина, не выбирая маршрутов, и сражались друг с другом. От прежней гладкомысленности, которой он привык гордиться, не осталось и следа. Стелившийся ему под ноги тротуар превратился для студента в единственную твёрдую реальность – неприбранную, стылую и пустоглядную, но выбирать пока было не из чего.

В безотчётном желании привести себя к какому-нибудь знаменателю Калькин временами разделялся воображением на две умозрительные сущности, кои старались укорениться в текущей действительности, предлагали разные углы восприятия, возражали друг дружке, удивлялись и спорили:

– Если б человеческая жизнь протекала внутри матрицы, тогда можно было бы поверить, что сегодня всё случилось не взаправду.

– И тебе от этого стало бы легче?

– Наверное. Не знаю.

– А по-моему, ничуть не стало бы. Уж лучше вот так, как сейчас, идти по улице с горошинами в ноздрях, чем обретаться внутри иллюзорного мира и не иметь ни малейшего представления, что с тобой происходит понарошку, а что – взаправду.

– Эх ты, взрослый человек, а из детских представлений о жизни так до сих пор и не выбрался.

– Это с какого перепуга?

– А с такого, что правды вокруг нас и сейчас почти не существует. А которая и существует, та скрыта во мраке неизвестности и вряд ли выплывет наружу в достаточном объёме. Только по небольшим фрагментам её можно представлять, полноценной картины всё равно не получится.

– Если б так обстояло дело, то нам оставалось бы только извиваться и корчиться от ужаса, а не искать выход из создавшейся ситуации.

– Ну зачем же обобщать. Частный случай вполне может разрешиться положительным образом. Тем более внутри матрицы. Да и снаружи тоже.

– А как же быть с объективностью? В глобальном смысле? Надо ведь и к ней когда-нибудь вернуться.

– Невозможно. Оскар Уайльд писал, что истина перестаёт быть истиной, как только в неё уверует больше, нежели один человек, и я с ним согласен.

– Тогда где найти точку опоры? В каких местах соприкасаться с действительностью? Если ничего не понимать, то жить становится опасно для здоровья. И вообще свихнуться можно.

– Свихнуться – это запросто. Тем более если всё не так, как надо – из-за сущего пустяка, казалось бы, а вот поди ж ты. Нет, конечно, глупость – она и есть глупость, но что же теперь? Зачем всё настолько несоразмерно, и какого чёрта у меня теперь должен распухать мозг из-за ерунды, вместо того чтобы заниматься нормальными делами?

Так говорил он внутренним голосом, словно оправдываясь и одновременно выдвигая околичные претензии к незримому собеседнику или пытаясь убедить в чём-то его и себя самого – он говорил и говорил, перескакивая с одного на другое, и в конце концов понял, что запутался. Нет, не получалось у Петра Калькина привести себя к стабильному знаменателю посредством внутренних разговоров, когда его обуревали недовольство и подозрения, когда всё вокруг исказилось и обезобразилось. Успокоительные стороны жизни откатились куда-то далеко и представлялись ему недосягаемыми в ближайшее время. Причём он сознавал нечто наподобие вины перед самим собой, хотя, разумеется, это сознание являлось ложным.

До сих пор студент, подобно большинству не достигших зрелости людей, полагал, будто с ним не может произойти плохого: с другими, пусть где-нибудь совсем рядом – это сколько угодно, хоть в самой извращённой форме, только не с ним. По крупному счёту, раньше Калькин почти не задумывался о подобных вещах, а теперь пришлось. «Жаль, что человек состоит не из камня или дерева, ведь это более прочные материалы, – обозначилось в его воспалённом умственном пространстве. – Если б у меня были каменные ноздри, то хоть жменю горошин в них запихни – всё равно никаких повреждений не случилось бы… Просто баснословно, до чего невообразимая штука со мной произошла. Боишься одного, а вытанцовывается совсем другое – наверное, таков главный закон жизни. Вот я весь прошлый год остерегался коронавируса, а у меня вместо него разбухли в носу эти чёртовы горошины. Попробуй теперь докажи всем вокруг, что на самом деле я не таков, каким выгляжу, не говоря уже о том, что в мире вообще очень многое не таково, каким кажется на первый взгляд – если начать разбираться в этом по-хорошему, то сам чёрт голову сломит, и до меня очередь вряд ли дойдёт когда-нибудь…»

Калькин бросал недодуманные мысли и хватался за новые, чтобы через несколько мгновений их тоже оставить в полуоформленном состоянии и мчаться дальше по кромешным просторам своей умозрительной вселенной, искривлённой донельзя и утопавшей в непонятном.

Со стороны он, вероятно, менее всего походил на человека, способного совершать продуманные действия в нужном направлении. Из-за упомянутого перекоса во внешности его несколько раз останавливали полицейские патрули, с которыми, возможно, пришлось бы объясняться намного дольше, если б упомянутые блюстители после уяснения ситуации не принимались реготать до полного выпадения в осадок. Но это ещё полбеды.

Настоящая беда померещилась, когда к нему привязался дрожавший как осиновый лист мужик в чесучовом костюме, с бейджем компании «Электротехника» на лацкане пиджака.

Нечаянный встречник был крупногабаритен, рыжеволос и конопат. Он имел по-гоголевски длинный нос, и вокруг его влажных от холода глаз темнели пугающие круги. Бледность лица свидетельствовала о злости и растерянности этого человека, помноженных на неблагоприятную температуру окружающей среды. Сначала он показался Калькину похожим на солдата, отставшего от своей армии и решившего самостоятельно пробираться по враждебной территории для скорейшего соприкосновения с противником. Но затем студент отверг упомянутое сравнение, поскольку солдат, ступивший на землю войны, в столь нелепом образе мог бы явиться только сумасшедшему. Как именно должен выглядеть воитель, отбившийся от своего подразделения, Калькин вообразить не сумел – в описываемые мгновения ему было не до сравнительных категорий, поскольку в руке незнакомец сжимал противопехотную гранату Ф-1, а на шее у него болтался автомат АКМ.

Если бы стая птиц, уставшая бороться с земным притяжением, вдруг принялась сыпаться ему на голову, и то, вероятно, Калькин оказался бы изумлён в меньшей степени, чем при виде этого мужика.

Глава 2. Двое с автоматом и гранатой

С неизбежностью и боги не спорят.

Питтак Митиленский

Увечны они, горбаты,

голодны, полуодеты,

глаза их полны заката,

сердца их полны рассвета.

Иосиф Бродский, «Пилигримы»

– Слышь, браток, – проговорил незнакомец голосом не слишком громким, но с явственной нервозной хрипотцой; и уцепил свободной рукой студента за полу дублёнки. – Ты куда идёшь?

– В т-т-травмпункт, – застыл Калькин.

– О! – обрадовался рыжеволосый носитель бейджа компании «Электротехника». – И мне, наверное, туда же.