Письма мёртвой Ксане

– Вот тебе и ну. Кто ж такое безобразие сможет любить, сам посуди. Разве старикан какой, лишённый ума и зрения. А я молодой совсем, это было бы ненормально.

– А как же тогда люди женятся и потом старятся вместе, и всё такое?

– То – вместе. Разные вещи… Она, браток, тоже могла мыслями со мной остаться. Получился бы совсем иной коленкор. Да ну её в жопу – разве не о чем больше говорить, кроме этой профуры… Думаешь, твоя лучше? Или, считаешь, ждала бы с войны – хоть пять, хоть десять лет?

– Вряд ли.

– Вот и я о том же. Или скажешь, что неправильно это?

– Не знаю.

– А я теперь знаю. Всё правильно.

– Это почему же?

– Потому, браток, что на войне человек готовится к смерти – хоть и не сразу понимает, но ему уже ничего не надо. Ведь в смерти он одиноким остаётся. Да ты и сам видел, верно? Некогда человеку вспоминать о близких, когда его уже от боли и от земли не оторвать, и кровь, и говно с мочой из него вытекают… Конечно, это только в самом конце. А вначале мы другие были, не только о себе думали, когда шли под пули.

– Я тоже – не только о себе. Если б матери не были нужны деньги на лечение, вряд ли поехал бы в Бендеры. Правда, это была только первая моя война… И не воевать я ехал. Да и матери деньги не пригодились, умерла она незадолго до моего возвращения.

– Эх, браток. Не найдёшь на свете человека, чтобы просто так отправился на войну, из одного голого удовольствия. Каждый старается измыслить себе какое-никакое оправдание.

– Может, и верно ты говоришь. Ведь второй раз меня в наёмники никто не гнал. Просто я ничего больше не умею – вот и двинул в Боснию. Ну, ещё было обидно за братьев-славян.

– За славян? Можно, конечно, и за них. А я вначале просто за Родину шёл. И за товарища Сталина. А потом – за угнетённую Европу. Да хоть бы и за весь пролетариат земного шара – какая разница? Ты же видел, смерть всех выставляет под одну планку. Вот, к примеру, на Украине партизаны прихватили двух полицаев: те со своими семьями не успели драпануть. Так полицайских супружниц сразу пустили по кругу, а самих прихвостней немецких рядом кончали – да старались, чтоб подольше они отходили… чтоб за еблей-то перед могилой успели понаблюдать от души. В общем, мы не мешали партизанам, а просто смотрели со стороны. Да ещё выпивши были все как один… но это я хорошо приметил: полицаям, когда они последнее дыхание испускали, уже до насильничанья над ихними женщинами дела не было – каждый своей последней боли в глаза глядел… Ты должен понимать, наверное.

– Понимаю. В Бендерах, помню, одно время снайперы сильно лютовали. Что интересно, среди них и «румын»-то не было: в основном бабы – у нас их называли «белыми колготками» – многие из Прибалтики, но попадались и москвички, и киевлянки, и питерские… отовсюду. Короче, представь, какую они себе моду завели: сидит такая сука где-нибудь на верхнем этаже, ждёт, пока мужик на улице появится… а как дождётся – не убивает сразу, а прострелит колено – и снова затаится, не добивает. Раненый поорёт-поорёт – его рано или поздно кто-нибудь услышит и спешит оказать помощь. Тогда снайперша и этому человеку прострелит колено… Тут они уже вдвоём кровью истекают, зовут на помощь. В общем, иногда по три-четыре человека таким образом удавалось им подловить. На живца. Или, к примеру, идёт казак с девчонкой. Так они не казака – девчонку подстреливают. Ох, и злые мы на них были за это. Сам понимаешь, что с этими «белыми колготками» делали, если удавалось поймать.

– А что тут понимать, штука нехитрая. Драли небось во все дыры да на куски резали.

– Ну, на куски – это, конечно, перебор. Но – трахали, само собой. Потом обычно из окон выбрасывали. Я же говорю, они любили по верхним этажам высиживать.

– А они плакали, просили пощады.

– Само собой, а как же. Про нищету рассказывали, про то, что дома – семья, дети ждут.

– А ты промеж их слезами вспоминал подстреленных товарищей.

– Вот именно. Ведь ещё какой прикол был: они редко когда мужика сразу убивали – чаще, если не в колено, то норовили яйца отстрелить. Чтобы помучился. Большинство из них – спортсменки-разрядницы, а то и мастера спорта. По стрельбе, многоборью – ну, и где там ещё стрелять учат. Знаешь, я думаю, нормальная баба ни за какие деньги в «белые колготки» не пошла бы. А эти – садистки от природы, вот они и искали место, где проявить свои наклонности. Таких жалеть просто грех, верно?

– Неверно.

– Почему?

– Как тебе объяснить… На войне что ни сделай – всё будет неверно. Я ведь тоже думал: правда у нас одна – бить гадов за нашу советскую власть. А кончались все одинаково – и мы, и они. Уразумей, браток: перед смертью человек один остаётся, он сам себе и бог, и дьявол, и весь мир. Только и этого на самом деле нет. И ничего другого нет. Потому я к тебе и пришёл.

– Но я всё равно не понимаю. Отчего именно ко мне?

– Да оттого что никого больше нет у тебя. И у меня тоже. Никого и ничего. Остались одни письма… Понимаешь?

– Нет.

– Ничего, скоро поймёшь.

– Так ты объясни. Сейчас.

– Сейчас тебе дверь открыть надо. Проблядь пришла, – Неизвестный Солдат по-прежнему стоял, не сходя с места, но Андрей почувствовал: он ускользает, не успев досказать всего, что было нужно. А в прихожей раздавался звонок, ломая призрачное пересечение яви и небытия, обидно и неминуемо разрушая шаткий баланс, наметившийся между прошлым и настоящим…

– Ладно. Другим разом поговорим, браток. Если, конечно, доведётся, – Неизвестный Солдат всё ещё стоял, не шевелясь; но его уже как бы не было; черты ночного гостя казались неправдоподобными и зыбкими на границе освещённой комнаты и тёмного, чудившегося бесконечно далёким, коридора.

– Погоди, скажи толком: ты ещё придёшь или нет? – торопливо спросил Андрей, сам не зная, хочет ли он этого.

Однако ответа не последовало.

А звонок не умолкал.

Странно. Кого это принесло с утра пораньше?

***

На пороге стояла Ксана (Проблядь пришла. В самом деле, почему бы и нет?). В её широко раскрытых глазах были удивление и настороженность:

– Как дела?

– Ну как у меня могут быть дела, по-твоему, – усмехнулся Андрей. – Если в двух словах, то, в общем-то, никак.

– А если не в двух?

– А если не в двух, то всё нормально, всё без изменений, которые стоили бы лишних слов.

– У тебя кто-то есть?

– Нет.

– Правда?

– Да что на тебя нашло, в конце концов? Что за допрос, Ксана? И с чего ты взяла, будто у меня кто-то есть?

– Но с кем же ты тогда разговаривал?

– Ни с кем.

– Неправда, Андрюша!

– Бог ты мой, какие глупости, – он равнодушно пожал плечами. – Заходи – сама убедишься: ни одной живой души. Кроме меня, разумеется. Можешь в шкаф заглянуть, никого я там не прячу.

Андрей посторонился, пропуская Ксану в прихожую, и закрыл за ней дверь. Она, торопливо прошагав мимо него, окинула взглядом комнату. Потом прошла на кухню. Проверила ванную. И вернулась к Андрею:

– Ва-а-аще чудеса! Но я же слышала, ты с кем-то разговаривал! Сам с собой, что ли?