Петербургское действо. Том 2

XXX

На другой день вечером была назначена репетиция квартета. Государь заранее позволил ближайшим лицам приехать, чтобы критиковать и подавать советы.

Одна из маленьких зал была освещена, а на середине расставлены пюпитры и табуреты, а государь, как ребенок, суетился, сам поправлял все и замечал, что было не в исправности.

Гостей приехало из столицы человек двадцать, помимо тех, которые жили в Ораниенбауме. Конечно, для них не было ничего интересного в этом квартете, который им приходилось еще другой раз прослушать в Петров день. Но не приехать на приглашение государя теперь было гораздо опаснее, нежели отсутствовать на большом выходе или на большом придворном балу. Это был праздник для самолюбия государя-артиста, и отсутствующий показал бы свое презрение к таланту монарха. А это, конечно, могло бы ему не пройти даром.

Выбор участников квартета доказывал как нельзя более, насколько увлекался государь, когда запоем отдавался музыке. Квартет состоял из фаворита Гудовича, с которым он был за последние дни крайне резок и придирчив; из какого-то сморщенного, как гриб, с отталкивающей физиономией старика шведа, когда-то найденного в Петербурге именно ради этих концертов с государем. Старик, конечно, был замечательный скрипач, но все-таки его никто, помимо Петра Федоровича, никогда бы не решился допустить до себя. Швед, отчасти грязно одетый, с какими-то красными крючковатыми руками, в каком-то нелепом одеянии из коричневого полинялого бархата, с какой-то пелериной того же цвета на плечах, с каким-то хвостом вроде фрачных фалд, был похож на неведомую хищную птицу, и, конечно, не европейскую, а разве австралийскую.

Но этого было мало. Нужна была виолончель. А лучше всех играл на виолончели и даже особенно любил играть тот квартет, который был выбран теперь государем, не кто иной, как Григорий Николаевич Теплов. Опять-таки ненавистное лицо государю.

Но государь-артист будто не имел ничего общего с государем-монархом. Музыка могла примирить его, хотя мимолетно, со всяким. И он сам за несколько дней написал письмо, прося злейшего врага своего обрадовать его участием в квартете. Теплов, конечно, не замедлил отвечать согласием и благодарностью за предложенную честь. Объяснив Орловым, что он будет участвовать в концерте, он предупредил их не удивляться и, чего доброго, не сомневаться, что он, разыгрывая совершенно иную преступную музыку в оркестре заговорщиков на сходках Орловых, едет разыгрывать квартет в Ораниенбаум.

Около восьми часов вечера гости были в сборе. Музыканты садились на места, и государь, не только довольный, но счастливый, с сияющим лицом, добрый, ласковый, предупредительный со всеми, был, казалось, теперь готов обнять каждого.

Он любезно разговаривал и с австралийской птицей, и с Тепловым. Голос его звучал таким детским довольством и таким детским добродушием, что если бы явился сюда на одно мгновение посторонний человек, не знающий ничего об императоре Петре III и об его самодержавстве, то этот человек унес бы воспоминание, что видел однажды олицетворение самого добра, искренности, наивности и мягкосердия.

Музыка началась. У всех трех партнеров этого добродушнейшего монарха сердце щемило. Каждый из троих знал наверное, что если соврет хотя на йоту и собьет меломана-монарха, то этот добродушнейший человек бог весть что скажет при всех. Более всех, конечно, боялся Теплов. Он уже не в первый раз играл с государем и знал, что иногда случалось из-за ошибки, часто даже собственной ошибки государя. Но Теплов был слишком искусный музыкант, чтобы соврать в квартете, который знал вдобавок наизусть уже лет шесть.

Менее всех боялся старик швед, хотя и ему объяснили, что он при случае может после концерта улететь из Петербурга если не в далекие страны, то на родину, а это вовсе не соответствовало его намерениям и семейным делам.

Квартет был страшно велик и должен был длиться до конца при мертвой тишине публики. Но вся эта публика, видимо, относилась совершенно безучастно к музыке. Приказали приехать! Ну и приехали! А приказать слушать, по счастью, нельзя!..

Более всех дремал и поклевывал носом принц Жорж. Не менее вздремывал гетман. Один только генерал-полицмейстер Корф сидел, вытянув шею, как вытягивал часто свою Нарцисс, и так же, как он, выпуча глаза, глядел в лицо монарха, отчаянно махавшего и мотавшего смычком, рукой, скрипкой и головой.

Остальная публика не спускала глаз не со скрипки государя, не с музыкантов вообще, а с двух женщин, сидевших впереди остальных гостей за спиной государя.

Одна, красавица, в пышном изящном наряде, сидела так близко, что даже положила свой веер свободно и бесцеремонно на пюпитр государя. Это была, конечно, Маргарита, уже озиравшаяся кругом в этом дворце, как может озираться только хозяйка.

За нею, несколько отступя, сидела, как наседка на вновь выведенных цыплятах, графиня Воронцова и, точно нахохлившись, недвижно сложила красноватые толстые руки на коленях. Она точно так же, как и Корф, глядела не сморгнув на играющих; но при этом она не глядела на кого-либо из них. Маленькие серые глазки ее уперлись в самый центр, то есть в пустое пространство между четырех пюпитров. Ей казалось, должно быть, что это самый настоящий пункт и есть, откуда вылезает музыка и гудит над ее ушами безо всякого смысла, без толку, без конца!.. То шибче, шибче, громче, то почему-то опять тише, совсем тихо, почти нет ничего, замолчали… Кончили, знать. Ан нет!.. Вдруг опять, бог весть зачем, так дерганули да так завозили смычками, что даже у нее за ушами щекотало. И Воронцова не сморгнув, не шелохнувшись сидела как истукан.

Наконец наступил антракт. Раздались рукоплескания, комплименты, похвалы. Вся публика проснулась и восторгалась, разумеется, исключительно игрою государя. Государь отказывался, благодарил Теплова и старичка за игру, благодарил Будберга за скрипку. Но они тоже отказывались. И все ахали, и все ухмылялись, и все, кроме этого государя, добродушного и, строго говоря, честного и хорошего человека, только не для царствования над громадным государством, – все равно чувствовали, что ведут себя подло. У него у одного совесть была чиста. Он с ребяческим восторгом предавался теперь запоем тому, что понимал и любил. И если он играл плохо, то эта игра все-таки доставляла ему самому великое, невинное, никому не зловредное наслаждение.

Во время этого антракта одна графиня Скабронская не вымолвила ни слова, никого не похвалила, сидела спокойно и улыбалась. Петр Федорович заметил это, быстро обернулся к красавице и выговорил:

– Ну а вы, графиня, молчите? Что же? Скверно я сыграл свою партию?

– Для меня, всё… – кокетливо и мило склонив головку, выговорила Маргарита, – всё, что вы делаете, хорошо. А искусны ли вы – я не могу судить. Я в музыке мало понимаю.

– Дипломат, дипломат! – весело погрозился государь пальцем. – Ученица Гольца.

Маргарита хотела шутя отвечать, но в ту же минуту глаза ее остановились невольно на дверях, ведущих в другую гостиную. Взор ее мгновенно вспыхнул, она даже вздрогнула и изменилась в лице.

Вдали за анфиладой освещенных комнат, за несколькими настежь растворенными дверями, стояла фигура преображенца. Никто бы не узнал этого человека, если бы увидел его теперь так далеко и вдобавок в этот вечер и в этом дворце. Но Маргарита увидала и сразу узнала его не глазами, а скорее сердцем, совестью своею узнала! Это был тот, которого она недавно послала на смерть и который спасся только чудом.

Но зачем он здесь? Как попал он во дворец? Он не имеет на это права! Он еще недавно лежал в постели, едва поправляясь от ран, а теперь он здесь! И Маргарита чувствовала, что догадывается, чувствовала, что сейчас способна упасть в обморок здесь, на полу, среди концерта.

Шепелев, очевидно, являлся мстить, являлся в одно мгновение погубить ее, заставить государя и этот блестящий двор вышвырнуть на улицу развратную и жестокую до преступления авантюристку!

XXXI

Всякая другая женщина, конечно, упала бы в обморок, но в Маргарите было слишком много силы воли, было слишком много неженской отваги, заставлявшей ее не бежать, а бросаться вперед не только на опасность, но хотя бы на верную смерть.

Красавица спокойно поднялась с места, твердыми шагами, даже грациозно, даже с изящным движением в походке, шумя пышным шлейфом по паркету, вышла из залы. Она пошла через все комнаты прямо на этого вестника если не ее смерти, то падения с той высоты, которой она достигла ценою всяких усилий.

Идя на бледного, неподвижно стоящего юношу, еще слабого от болезни, с лихорадочно сверкающими, слегка печальными глазами, Маргарита двигалась, как двигается на поединке человек на меткий, неотразимый, ежеминутно ожидаемый выстрел, который положит его замертво. Но она шла…

Давно ли этот недолго, но страстно обожаемый любовник был ее игрушкой, теперь она становилась игрушкой в его руках?! Ему стоит лишь пройти эти комнаты, войти в залу, приблизиться к государю и только сказать ему:

«Ваше величество! Прогоните от себя мою любовницу, решившуюся отделаться от меня простым убийством».

И все будет кончено для нее!..

Маргарита подошла к неподвижному, как статуя, Шепелеву и стала перед ним. Но если когда в жизни случалось ей робеть, падать духом, дрожать всем существом от ожидаемого удара в самое сердце, то, конечно, теперь…

В ту ночь, когда полиция в Карлсбаде требовала от графа Кирилла ее паспорт, – конечно, она не так оробела, как теперь. Тогда она меньше теряла!..

Маргарита остановилась, глядя юноше в лицо, и молчала. Что же ей было сказать? Остановить поздно, нельзя. Он оттолкнет ее и пройдет в эту залу. Просить, умолять, хотя бы упасть на колени, – не поведет ни к чему! Обмануть, клясться в любви, снова вернувшейся, – бессмысленно! Кто же поверит? Конечно, он не простит ей теперь, когда прежнего страстного любовника в нем нет и помину!

Уже есть другая женщина, которая еще недавно заслоняла его, как ангел-хранитель, от нее, приняв ее ребячески искренне за воплотившегося демона.

– Ты меня убить пришел? – дрожащим голосом выговорила, наконец, Маргарита. – Ты пришел сказать ему, что я тебя любила как безумная. Что же? Это теперь преступление перед тобой? Что я, разлюбив тебя, послала на смерть! Это ложь! Я и теперь люблю тебя! Но что же мне делать, если иные чувства заглушают во мне эту любовь? Мне захотелось иного. Честолюбие заговорило… Иди, делай что хочешь, но ты слишком добрый, хороший, чтобы делать зло… – Голос Маргариты дрожал и стал едва слышен… – Помни, что за мою любовь к тебе, хотя и недолгую, тебе грех…

Она не договорила, отступила в сторону и, будто очищая ему дорогу в залу, хотела прибавить: «Иди…» – но это слово от волнения и прилива чувства осталось у нее в гортани, и Шепелев не слыхал его, а только понял.

В зале взвизгнули смычки, и началась вторая часть концерта.

Шепелев двинулся, но не в залу, а назад и вымолвил голосом, отчасти слабым от болезни:

– Идите, графиня, за мною!

И Маргарита повиновалась быстро и почти безотчетно. Она смутно понимала только, что они двигаются в противоположную сторону от той бездны, в которую она была уже готова пасть. А куда ведет он ее, все равно. Если даже он пришел исполнить ту угрозу, которую когда-то среди безумных ласк постоянно ей повторял! Если он хочет просто зарезать ее на подъезде дворца или в садах, окружающих дворец?

В эту минуту гордой и самолюбивой красавице, царившей в придворном кружке этого дворца, казалось, что позор среди залы хуже смерти в глуши дворцового сада.

Сделав несколько шагов, Шепелев вымолвил:

– Где ваша горница? Проведите меня туда и не бойтесь. Я вам простил. Я не мстить здесь. Я исполняю святой долг верноподданного, многим лично обязанного особе государя. Хотя и ради вашей прихоти. Я устал, я недавно начал вставать с постели, проехался… Дайте мне сесть!

И Шепелев вдруг опустился среди прихожей на первую попавшуюся скамью. Маргарита стала над ним, скрестив на груди руки, и вдруг странное чувство шевельнулось на душе ее, и странная мысль ясно и глубоко сказалась в голове:

«Если б я была другая женщина, как бы я любила тебя!»

Много перечувствовала Маргарита в эти минуты! Резкий переход от убеждения, что юноша пришел губить ее, к известию, что он простил ей все и, больной, явился по чувству долга и признательности к государю, – заставило встрепенуться ее сердце.

Через мгновение Шепелев снова поднялся и тихо двинулся за графиней, которая повела его в свои комнаты.

Шепелев объяснил Маргарите, что он должен сообщить ей ужасную весть о громадном, правильно организованном заговоре против государя, во главе которого находятся даже ближайшие к нему вельможи. Тот, который коноводом этого заговора, теперь, быть может, в зале сидит около государя.