Петербургское действо. Том 1

– Небось, небось! Я в долгу…

Оружие скрестили снова. Котцау показалось, что Квасов шепчет слово «швейн». Через мгновение тот же вольт и тот же удар по Квасову произвел уже взрыв хохота.

Квасов оглянулся на весь манеж почти дикими, кровью налившимися глазами, но не отступил, а лез еще яростнее, и Котцау уже, ради удобства фехтования, приходилось отступать. После нескольких вольтов и пас государь что-то такое крикнул по-немецки. Котцау, не принимая эспадрона, обернулся на голос государя, но в ту же секунду неискусный, но довольно сильный удар Акима Акимыча, хотя и плашмя, оглушил немца по голове. Лейб-кампанец нечестно воспользовался минутой рассеянности!!

Котцау не ахнул от боли, но, видимо, взбесился страшно и решился примерно поквитаться с матерым лейб-кампанцем, чтобы проучить его. Но, вероятно, пруссак или слишком рассвирепел, или слишком на себя понадеялся, и через минуту, желая непременно и поскорее снова хлопнуть лейб-кампанца в третий раз по тем же местам, но только гораздо сильнее… он вдруг совершенно раскрылся… Удар его действительно попал по месту назначения, но в то же мгновение Квасов, собрав все свои силы, со всего маху так треснул фехтмейстера по голове, что Котцау вскрикнул и, отступив, схватил себя за голову.

Государь быстро встал с места, вся свита последовала за ним, и все приблизились к поединщикам.

– Это не по правилам! – воскликнул государь, обращаясь к лейб-кампанцу. – Так не фехтуют, так мужики дубинами дерутся!

– Ваше величество! – воскликнул Квасов громко и со сверкающими по-прежнему глазами. – Виноват! Но, стало быть, на войне, если я немца убью этим способом, то меня не похвалят и не наградят мои командиры, а накажут за то, что я победил, а не поддался врагу?

– Во-первых, с немцами за все мое царствование русскому офицеру воевать не придется, – многозначительно произнес государь, – а второе, на войне совсем другое дело! А здесь это только наука, искусство, а у искусства есть правила.

– Зачем же правила сии нужны, ваше величество, если офицеру на войне они непригодны?

– Котцау сейчас мог тебя убить сто раз, однако только посек! – воскликнул государь и хотел еще что-то сказать, но запнулся.

Жорж что-то такое бормотал около него по-немецки, как будто успокаивая.

Гольц был уже около Котцау и спрашивал, как он себя чувствует. Фехтмейстер, улыбаясь, старался казаться спокойным и вымолвил по-немецки, презрительно мотнув головой на лейб-кампанца, происхождение которого давно знал он:

– Он, верно, смолоду привык дубиной драться, а не шпагой. Впрочем, я сам виноват.

Вероятно, под влиянием тех слов, которые прошептал принц Жорж, государь повернулся ко всем спиной, сделал несколько шагов, потом снова обернулся к офицерам и произнес:

– Ну, учитесь. Надеюсь, что через несколько времени все будут уметь.

Государь со свитой направился к дверям манежа. Вкруг Квасова и Котцау остались только одни офицеры. Квасов, все еще слегка взволнованный, но довольный, обратился к Пассеку, говорившему по-немецки, и вымолвил:

– Скажите ему, Петр Богданович, что я у него прощения прошу, что ударил его по больному месту. Виноват, совсем об этом забыл!

– Какое больное место? – отозвался Пассек.

Видя на лицах ближайших офицеров, что они тоже не понимают его слов, Квасов прибавил:

– А по тому месту, где голубушка орловская кастрюлька сидела.

Разумеется, смех пошел в толпе офицеров, и перевести слов, конечно, никто не взялся, тем более что Котцау уже двинулся одеваться и уезжать.

На этот раз с десяток гвардейцев разных чинов, от бригадира до сержанта, вернувшись домой или отправившись в гости, волновались до ночи.

На другой же день по странной случайности, если только это была случайность, братья Орловы побывали в гостях и у Бибикова, и у Талызина, и у Пушкина, и у всех тех, которым не повезло накануне! И через несколько дней эти офицеры уже особенно подружились с Орловыми, стали часто бывать у них, очевидно примкнув к их кружку.

Алексей Орлов явился ввечеру и у героя дня, матерого Акима Акимыча, у которого прежде никогда не бывал, хотя был в одном полку.

– Молодца, Аким Акимыч! – воскликнул он, входя в маленькую квартирку Квасова. – Нарочно пришел поздравить и поблагодарить, как ловко отпотчевали вы бранденбуржца. Сказывал государь: не по правилам. Может быть, не по-немецки, а по-российски. Может быть, неискусно, неумно, да здорово.

И Алексей Орлов хотя не любил Квасова, но ласково и любезно старался польстить лейб-кампанцу. Но Аким Акимыч мрачно бурчал на все его любезности, косо взглядывал на него и только объяснил:

– Как сумел. А там коли не по правилам, так ведь я в фехтмастеры и не лезу! Я просто офицер российский, да еще из мужиков. Чем богаты, тем и рады… по немцевым башкам щелкать.

– Воистину так! – весело и искренне расхохотался шутке Орлов. – Чем можем, тем и рады… только бы по ним!..

Несмотря на недовольный, почти невежливый и мрачный прием Квасова, Орлов решился закончить теми словами, ради которых пришел:

– А вы, любезнейший Аким Акимыч, загляните к нам когда-нибудь, к брату. Милости просим. Мы народ простой, веселый, вам у нас полюбится.

– Нету, Алексей Григорьич, – вдруг мотнул головой Квасов и с присвистом нюхнул из тавлинки. – Нету, не пойду, извини.

И Квасов, держа в руке тавлинку, прихлопнул крышку другой рукой.

– Я, государь мой, вам ведомо, что за человек. Мы, лейб-кампания, вам, господам Орловым, Всеволожским, Чертковым да Барятинским, не компания! Хоть многие из наших ныне помещики по милости Лизавет Петровны – упокой ее, Господи, в селениях праведных, – многие возмечтали о себе, что они и впрямь дворяне. Ежедневно, коли не еженочно, доказывают они теперь свое дворянское происхождение на разных местах своих вновь подаренных рабов. То и дело, как вам ведомо, в палатах производятся разбирательства о том, как лейб-кампанец задрал, да заколотил, да замучил то рабу, то раба крепостного. Что делать? Внови. Хочется мужику над своим братом мужиком потешиться; иной свои старые колотушки на другом отколачивает… Ну, вот вы, столбовые, от нашего брата и сторонитесь, и хорошо делаете. Я, как вам ведомо, получил тоже двести душ, но продал их и счел, что не к лицу. Так вот-с, очень вам благодарен за приглашение, но не пойду. Я вам не камрад и не компания. А вот детки наши да внучки, ну те будут не хуже вас, столбовых, коли не лучше. Так-то-с!

Алексей Орлов, выслушав длинную речь, или, как называли в гвардии, «отповедь» лейб-кампанца, поднялся и, внутренне посылая к черту Квасова, подумал: «И без тебя найдутся!»

Однако, в сущности, Орлов сожалел о неудаче.

За последнее время три брата старались побольше сходиться именно с лучшими и главными участниками переворота в пользу покойной государыни, которых в Петербурге налицо уже оставалось очень мало. Большая часть жила в своих новых пожалованных поместьях, другие умерли, третьи вели себя отчаянно и были под судом за всякого рода дикие проступки и преступления.

XVII

Государь между тем выехал из манежа несколько не в духе, но дорогой, вспоминая с Гольцем и Жоржем некоторые случаи фехтования, снова развеселился.

Когда все остановились перед маленькой церковью Сампсония, духовенство с первенствующим членом синода, Сеченовым, встретило государя на паперти. Уже часов шесть дожидалось оно его приезда.

Государь со свитой вошел в старинную церковь, довольно простенькую и очень бедную на вид. Сеченов с этой целью именно и просил государя приехать, чтобы убедиться, в чем нуждается знаменитая церковь, построенная великим Петром Алексеевичем в память боя под Полтавой.

Сеченов тотчас же спросил что-то тихо у Корфа, полицмейстер обернулся к государю с вопросом, не прикажет ли он молебен?

– Что? Нет. Когда же теперь! – И государь, обернувшись к Сеченову, прибавил: – Нет, спасибо. Не время. Да и потом, вы знаете, я ведь этого всего не люблю. Ведь это все притворство и комедиантство одно… Вот императрица – другое дело: если бы моя Алексеевна сюда приехала, то, чтобы вас всех размаслить, она бы вам три молебна заказала.

И Петр Федорович начал добродушно смеяться.

В церкви, где давно ожидали приезда государя, было несколько семейств из общества, был и простой народ, хотя очень мало.

В ту минуту, когда государь хотел пройти в алтарь, несколько десятков человек, стоявших вдоль стены, потеснились. Вдруг раздался легкий треск и что-то такое странно застучало по полу, трелью огласив церковь, точно будто градом или горохом посыпало по полу.

– Что такое? – воскликнул Петр Федорович, и в сопровождении всех он вернулся к месту происшествия.

Оказалось простое дело. Во всех петербургских церквах, как и по всей России, было всегда вдоль стен устроено нечто наподобие полочек. Эти длинные полки в несколько рядов явились вследствие необходимости: на них помещались рядами постоянно и щедро жертвуемые в церкви иконы всех сортов и величин, от самого плохого и маленького образа и до аршинного. И всегда церковь по стенам была переполнена подобного рода полочками с образами. Толпа, вдруг двинувшаяся, затеснила добролицего мужика Сеню, а он пришел именно затем, что хотел поближе да получше разглядеть батюшку государя Петра Федоровича. Сеня догадался, как горю пособить, ухватился за верхнюю полку и хотел подтянуться на руках, чтобы через толпу глянуть на царя. Но мужик был дородный, без малого пяти пудов весу. Полка не выдержала… Все грянулось об пол, и иконы угодников Божьих попадали, будто горохом посыпая по полу.

Государь приблизился и ласково спросил, в чем дело.

Сеня, на которого уже обернулась толпа, очутился чуть не впереди и, сам не зная как, среди всеобщего молчания подал голос и упал в ноги:

– Прости, ваше императорское величество! Я виноват. Хотел, батюшка, разглядеть тебя хорошенько, уцепился, влез, да и согрешил вот.