Петербургское действо. Том 1

Через несколько часов, в полдень, вся площадь была покрыта экипажами и верховыми лошадьми, и весь Петербург, знатный и богатый, толпился во дворце, поздравляя государя. Но на этот раз торжественный прием Светлого воскресенья вышел чем-то другим… вышел, по замечанию многих сановников, «машкерадом».

В Светлое воскресенье было приказано всем полкам и всем должностям в первый раз надеть новые мундиры. И всех цветов костюмы, от ясно-голубого и желтого до ярко-пунцового и лилового, с бесчисленным количеством галунов, шитья и аксельбантов заменил собой одноцветный, общий всей гвардии, темно-синий. Прежний покрой тоже исчез, длинных фалд не было, и все, от фельдмаршала до сержанта, явились куцыми, будто окургуженными.

И в горницах дворца то и дело раздавалось:

– О господи, вот чуден-то! Это кто ж будет?

– Кирасир.

– Гляди, гляди, а это кто?

– Да это Трубецкой, Никита Юрьич…

– Батюшки-светы, не признал. Да в чем же он?

– Преображенцем.

– Матерь Божья! Ну а белые-то, белые?

– Это по флоту!

– А энтот весь в золотых веревочках, в постромках, будто пристяжная! Голубчик, да ведь это полицмейстер Корф! Никого не признаешь. Ну, машкерад!

И вместо христианского приветствия, христосования, во всех покоях дворца ходило новое приветствие:

– Машкерад, родимый! Воистину машкерад!

И весь день во дворце толклись кучи народа до обеда, потом все пообедали за огромными столами и остались до ужина.

И за этот день были две интересные новости. Елизавета Романовна Воронцова явилась в Екатерининской ленте и звезде, а при выходе шла рядом, даже почти на четверть впереди, с государыней Екатериной Алексеевной. Воронцова, закинув голову, с бессмысленно важной усмешкой на красноватом опухшем лице, с заплывшими жиром глазками, молча и глупо оглядывала толпы теснящихся при ее проходе придворных. Государыня Екатерина Алексеевна прошла все горницы, понурившись и не поднимая глаз и от обиды, и от стыда…

Другая новость была смешнее и любопытнее. По приезде принца Жоржа в Россию государь приказал всем посланникам явиться к нему, не дожидаясь его визита. Никто из них не поехал, кроме прусского посланника. Теперь государь приказал, через канцлера Воронцова, всем иностранным резидентам из дворца ехать тотчас же с поздравлением к Жоржу, принимавшему у себя после большого приема. Поехал прусский посланник Гольц и хитрая, румяно-рыжая особа, посланник гордого Альбиона, Кейт. Остальные послы и иностранные министры опять не поехали.

Государю даже побоялись в первый день праздника и доложить об этом. На его вопрос уже вечером, за ужином, были ли у принца Жоржа послы, Жорж покраснел как рак и отвечал:

– Были.

Почти до рассвета шло во дворце ликование за ужином. Многие сановники, вернувшись по домам зело во хмелю, через силу кое-как расцепились с своими новыми мундирами и амуницией.

– И трезвому мудрено сразу привыкнуть ко всем веревочкам, бирюлькам, постромкам и цацам, – ворчал фельдмаршал Трубецкой у себя в опочивальне, – а уж во хмелю и совсем… аминь! Что тебе гишпанская запряжка!

– Ну что, родимый, каков тебе кажет твой новый мундир? – спросил граф Алексей Разумовский брата своего, гетмана.

– Да что, батя, – отвечал гетман старшему брату, – прелюбопытно! Перетянули всего, связали по рукам, по ногам, и по горлу, и по спине. Да гремит, стучит, хлобыщет все. И вот, ей-ей, сдается, будто тебя на цепь посадили! Хочешь двинуться – громыхает да звенит все! Хочешь слово молвить, а от громыхания этого голоса своего не узнаешь. И сдается тебе, будто и впрямь скачешь да лаешь, как пес на цепи.

– Знаешь что, голубчик, как горю пособить?

– Как?

– Помирать… Ей-ей, пора! А то еще козой оденут и плясать заставят с медведем…

– Ну что ж. И попляшем! Не важность… Ведь недолго…

– Что? Плясать-то недолго… Ну, Кириллушка, это бабьи сказки.

– Нету, батя, погляди… Будет перемена погоды и вёдро!

– Кто ее сделает?!

– Не мы!..

XIV

На другой день после торжественного приема во дворце государь поднялся довольно поздно, угрюмый и с сильной головной болью. Любимый его слуга негр, по имени Нарцисс, напомнил ему, что головная боль проходила у него несколько раз после двух или трех кружек английского портера.

Петр Федорович тотчас же приказал себе подать портеру, и через час времени головная боль прошла, и он повеселел.

Оглядевшись в своем кабинете, он с удовольствием заметил, что почти все было на местах. Некоторые вещи, которые он не успел сам пристроить, устроил умный Нарцисс, хорошо знавший его привычки. Покуда во дворце пировали, обедали и ужинали, Нарцисс все до мелочей привел в порядок и в спальне, и в кабинете; даже любимой собаке государевой Мопсе он придумал отличное место в углу за шкафом с книгами и нотами.

Обстановка кабинета государя была довольно простая, но можно было подумать, что это кабинет какого-нибудь прусского, довольно богатого генерала, так как все мелочи, даже некоторые гравюры и картинки на стенах, – все говорило о Германии. Несколько акварельных видов города Киль занимали одну стену; на другой были развешаны в два ряда портреты нескольких предков в иноземных мундирах. Целая стена была занята оружием холодным и огнестрельным, и коллекция эта была действительно замечательна. На самом видном месте висели рядом два портрета двух дедов государя. Эти два человека, два врага при жизни, нарисованные вполоборота, теперь совершенно случайно у внука на стене повернулись друг к другу спиной и смотрели в разные стороны. Эти два портрета, два деда государя, были – Петр Великий и Карл XII.

Под портретами стояла большая турецкая софа, обставленная столиками, сплошь покрытыми коробками с разным табаком и с кнастером, тут же лежало бесчисленное множество всякого рода глиняных трубочек и больших фарфоровых трубок с кривыми чубуками. Несмотря на недавний переезд во вновь отделанный дворец, кабинет государя уже сильно проникся крепким запахом кнастера, так как он целый день почти не выпускал изо рта свою любимую фарфоровую белую трубку, узенькую и высокую, на кривом чубуке и с видом Потсдама.

В спальне государя мебель была почти не видна, так как была сплошь завалена всякого рода мундирами. Государь любил иметь все эти мундиры на виду и под рукой, чтобы перед выездом выбрать и надеть тот, который вдруг вздумается. Не раз случалось ему надеть мундир, подойти к зеркалу и тотчас же сбросить и надеть другой. Теперь, благодаря новой обмундировке всей гвардии и замене прежнего темно-синего и темно-зеленого мундира различными новыми и ярких цветов, выбор был гораздо больше.

В спальне не было ничего особенного, и в глаза бросался только большой портрет Фридриха Прусского в великолепной раме, который висел над кроватью, в головах. Под ним висело нечто вроде картинки в черной бархатной раме под стеклом. Это был очень затейливо и хитро сделанный вид церкви и могилы герцога, отца государя, но вид этот был не нарисован, а сделан из волос покойного.

На столике у постели лежала довольно большая книга в красивом переплете из алого бархата. Это была любимая книга Петра Федоровича, но в ней было, в сущности, переплетено две разные книги: одна – псалмы, которые государь знал наизусть и даже умел петь, и затем другая – прусский новый военный артикул, который он тоже знал наизусть.

Был уже двенадцатый час, а между тем никто еще не приехал с докладом к государю, отчасти вследствие большого праздника, а вероятнее, оттого, что вчера все первые вельможи государства далеко за полночь пропировали во дворце и разъехались по домам сильно во хмелю.

От нечего делать государь еще в утреннем атласном шлафроке бродил с трубкой в зубах из комнаты в комнату, из кабинета в спальню и обратно. Прогуливаясь так, он тоненьким фальцетом напевал то псалом, то любимую песенку своих голштинских солдат, в которой рассказывалось, как два голштинца победили пятитысячную армию датчан.

Нарцис несколько раз появлялся, дополнял кружку портером, ухмыляясь глупо и раздвигая страшно толстые губы. При этом два ряда блестящих, белых как снег зубов сверкали так, что могли бы испугать любого ребенка.

Наконец государь бросил трубку, подошел к углу, где висело несколько скрипок, и взял одну из них. Выбрав смычок, он остановился среди комнаты, настроил инструмент и стал стараться поймать один мотив. Это была русская песенка, слышанная за несколько часов перед тем от Елизаветы Романовны. Но вдруг он остановился, топнул ногой и нетерпеливо махнул смычком по воздуху.

– Разумеется, нельзя! – воскликнул он, как всегда, по-немецки. – Я говорил, что эти дикие песни на музыку нельзя перекладывать. Ни одного русского мотива на скрипке сыграть нельзя!

Он бросил скрипку и, взяв бич, стоявший в углу, начал, стоя среди горницы, хлопать удивительно ловко и искусно. Длинный и тонкий бич невидимкой летал вокруг его головы и, извиваясь как змея, со свистом и шипением резал воздух и щелкал так громко, что издали каждый удар казался выстрелом из пистолета. Любимец Мопса, жирный и ленивый бульдог, знакомый отчасти с этим бичом, поднялся на своей подушке и смотрел на своего хозяина во все глаза, очевидно, не будучи вполне уверен, коснется ли сегодня его спины, и конечно без всякого повода, один из этих звонких ударов. Но Петр Федорович на этот раз был в добром настроении и только забавлялся.

Вскоре, однако, бич надоел, он бросил его на скрипку и, отцепив со стены большой палаш, начал экзерцицию. Он приблизился к большому зеркалу и, сбросив шлафрок, в одной рубашке начал принимать разные позы, то выступая или нападая, то будто отступая и парируя удар воображаемого противника. В то же время, при всякой новой позе, он взглядывал на себя в зеркало и, видимо, оставался доволен своими движениями, эволюциями и умением владеть оружием.

Наконец он опустил палаш и, стоя перед зеркалом, постепенно глубоко задумался. Воображению его предстала вдруг целая картина… Он видит себя на поле битвы командующим громадной армией, состоящей из своих полков и из прусских, которые поручил ему Фридрих. Он дал генеральное сражение датчанам… неприятель бежит повсюду, и во главе этой тысячной армии он преследует врага, скачет на коне среди дыма, огня, воплей, грохота оружия и победных кликов. И вот, наконец, все успокаивается, победитель ликует, и Фридрих II обнимает его при многочисленной свите генералов и послов всех европейских держав и говорит ему, что он своим мужеством и гениальными распоряжениями полководца спас Россию и Пруссию. Он уже собирается отвечать прусскому королю то же, что всякий генерал всегда отвечает, хотя неискренне: не он, а солдаты все сделали… Но в эту минуту за ним раздается громкий голос:

– Ваше величество!

Поле битвы исчезло, он у себя в кабинете перед зеркалом с бессознательно поднятым снова палашом в руке, а перед ним Нарцис, давно докладывающий о приезде барона Гольца.