Петербургское действо. Том 1

Государь бросил палаш на тот же диван, где был бич и скрипка. Легонький инструмент подпрыгнул под тяжелым палашом и как-то жалобно отозвался на удар, будто взвизгнул. Государь быстро накинул свой шлафрок и принял прусского посла.

Красивый, умный и еще молодой человек – прусский барон Гольц был недаром любимец Фридриха и недаром был избран ехать в Россию и создать дружеские и крепкие отношения между берлинским кабинетом и новым императорским. Гольц со времени своего приезда не дремал ни минуты. Теперь он был другом всех влиятельных лиц в столице, а главное, любимцем государя и бывал у него ежедневно. Между тем главная задача в России и цель его не были достигнуты: подписание мирного договора с крайне важными, тайными пунктами, которые были известны только государю, тайному секретарю его Волкову и канцлеру Воронцову.

На этот раз Гольц явился мастерски заключить тонко придуманную им интригу. Усевшись на стуле против государя, получив тотчас же глиняную трубку с кнастером и кружку портеру, он с озабоченным видом спросил государя, что он думает о вчерашней выходке господ иностранных резидентов.

Государь вытаращил глаза: он ничего не знал.

– Вы изволили перед Светлым праздником приказать господам послам явиться после вас с поздравлением к принцу Георгу.

– Ну да, ну да! – воскликнул Петр Федорович.

Голос его, вообще тонкий, при усилении, при восклицаниях становился всегда резко визгливым.

– Но ведь они не поехали! Никто! Кроме английского министра, господина Кейта.

Петр Федорович вскочил с места, и мгновенно лицо его побагровело и пошло пятнами, как у человека, болевшего оспой.

– Успокойтесь, ваше величество, гневаться нечего, но надо тотчас же принять меры, решить что-нибудь. Не могут же резиденты европейские, при вашей особе состоящие, вас ослушаться.

– Я их всех тотчас же попрошу отозвать и прислать других, – гневно взвизгнул Петр Федорович.

– О нет, ваше величество. Разве это можно? Вы можете навлечь на себя, на империю… целый союз, и дело может дойти до войны. Позвольте мне посоветовать вам. Объявите господам резидентам, что вы не примете их до тех пор, покуда они не сделают официального визита с поздравлением к его высочеству. И не давайте ни одному из них ни единой, хоть бы и краткой, аудиенции, покуда они не исполнят вашего приказания.

– Отлично! – воскликнул государь. – Именно так. Вы говорите: один Кейт был. Ну и отлично! Мы с Англией можем всему миру перчатку бросить.

– Только Кейт и был, ваше величество. И то я его уговорил ехать со мной.

– Благодарю вас, – вдруг с чувством выговорил государь и, протянув обе руки Гольцу, крепко пожал его руку. – Вы не можете себе представить, барон, как я благодарен королю, что он прислал вас сюда, именно вас. Мы с вами вполне сошлись… В нас двоих ужасно как много общего. Ваш ум, ваши познания, ваши привычки, ваши склонности – все они совершенно те же, что во мне. Мне кажется иной раз, что мы с вами родные братья. Мне говорила сегодня, то есть вчера, Романовна, то есть Воронцова, что между нами есть даже маленькое сходство в лице и походке, хотя вы выше меня.

Дипломат любезно поклонился, как бы благодарил, а внутренне он не мог не смеяться: он был чуть не в полтора раза выше государя, плотно, но стройно сложен, и если не вполне красив лицом, то во всяком случае с правильными чертами лица и великолепными умными глазами. Между ним и государем во внешности не было и тени общего.

Через несколько минут апартаменты дворца, а затем и кабинет начали наполняться съезжавшимися сановниками. В кабинете появились генерал-адъютант государя Гудович, старик фельдмаршал Трубецкой, Миних, Корф, Волков; остальные ждали в других комнатах… В числе первых, конечно, явился и принц Жорж и тотчас узнал о решении государя. Когда государь заговорил с полицмейстером, принц отвел Гольца в сторону к окну и стал просить убедить государя не делать того, что он задумал относительно иностранных послов. Жорж и не подозревал тонкой игры Гольца.

– Не могут послы ко мне так ехать, – вразумительно и убедительно говорил Жорж. – Вы это лучше меня понимаете. Наконец, покуда они будут переписываться со своими кабинетами и просить о разрешении простого вопроса дипломатического этикета, пройдет много времени. Мало ли что может случиться!

Гольц стал успокаивать принца, уверяя его, что если кому из резидентов непременно понадобится аудиенция у государя, то он явится примирителем обеих сторон.

– Это все уладится, – сказал Гольц. – Ведь это все одно упрямство. Ведь я же поехал к вам, английский посол тоже поехал. Неужели же Пруссия и Англия державы третьего разряда, ниже стоящие, чем Дания или Франция?

В эту минуту веселый, раскатистый хохот государя заставил обоих собеседников обернуться к нему. Петр Федорович долго смеялся и, наконец, обратился ко всем объяснить, в чем дело.

Полицмейстер Корф сообщил ему о странном случае на площади перед дворцом. Поутру в полицию донесли, что около дворца, под окнами государя, нашли целую кучу каких-то книг, неизвестно кому принадлежащих и с неизвестными литерами. Потерять их при перевозке не могли, так как они были, очевидно, разбросаны умышленно и некоторые даже порваны. Теперь оказалось, что все эти книги принадлежат государю и что он сам с вечера пошвырял их в окошко, устраивая свою библиотеку.

– Это все латинские книги, – сказал государь, смеясь. – Я про них забыл, а то бы я давно порвал их и пошвырял. Мне этот проклятый язык слишком дорого дался. Вспомнить не могу, как меня еще в Голштинии мой учитель, господин Юль, мучил латынью, и я еще тогда клялся, что всю мою жизнь буду преследовать латинский язык и всех латинистов. Я как теперь помню, как этот проклятый Юль приходил ко мне. Только что проснусь, не успею позавтракать, лезет ко мне Юль; сложит вот так свои толстые ручищи, как бревна, на груди крестообразно, кланяется с порога и говорит нараспев гнусливым голосом: «Bonum diem, tibi, opto, serenissime princeps!»[50 - «Благоденствия желаю тебе, ваша светлость!» (лат.)] Потом спросит всегда о здоровье и опять запоет: «Si vales, princeps, bene est!..»[51 - «Если ты здоров, ваша светлость, хорошо…» (лат.)]

Так как Петр Федорович отличался замечательным искусством подражать голосам, передразнивать и представлять других, то все бывшие в кабинете невольно начали смеяться. Принц Жорж хохотал без конца и даже опустился на диван, чуть-чуть не раздавив скрипку и чуть не напоровшись на палаш.

Петр Федорович, видя эффект, произведенный изображением Юля, стал среди комнаты, поднял руку с двумя вместе сложенными пальцами и начал длинную речь по-латыни, стараясь как можно больше гнусить. Принц Жорж, видавший когда-то этого бывшего воспитателя Юля, хохотал до слез. Когда государь кончил, он встал и вымолвил:

– Замечательно, замечательно! Вы не можете себе представить, господа! Это живой Юль!

Петр Федорович вдруг переменил позу, как-то странно вывернул ноги и, выпятивши грудь, подошел к принцу и начал ему говорить по-французски быстро и грассируя:

– Choiseul et madame de Pompadour, а eux deux, vous savez, ont plus d’esprit que tous les souverains et tous les cabinets!.. Quant au resident Wan der Hoffen, il peut bien sentir la bassecour, puisqu’il est le representant des Pays-Bas!.. Saperlotte! Altesse! Vous avez l’air de ne pas le saisir…[52 - Шуазель и мадам де Помпадур, они оба имеют здравого смысла больше, нежели все высочества и члены правительства. Что касается резиденции Ван дер Хоффена, то там хорошо разбираются в «птичьем дворе», так как представляют Нидерланды! Черт побери! У вас такой вид, как будто ничего не понимаете… (фр.) («Птичьим двором» называли компанию мадам Помпадур.)]

Все присутствующие тотчас узнали общего знакомого, французского посла Бретеля, который отличался тем, что обращался со всеми фамильярно, постоянно острил и всегда превозносил до небес свое отечество, и в особенности покровителя своего, министра Шуазеля.

Через минуту Корф, воспользовавшись паузой, решился напомнить государю, что уже второй час, а он еще в двенадцать обещался быть в манеже его, Корфова, кирасирского полка для испытания учеников Котцау в экзерциции на эспадронах.

Фехтмейстер прусский, несмотря на случившуюся с ним неприятность, начал давно прилежно и усердно давать уроки и теперь хотел похвастать и представить государю лучших своих учеников, из которых некоторым было уже по пятидесяти лет.

Кроме того, в этот второй день праздника государь обещал быть в церкви Святого Сампсония на Выборгской еще до полудня на богослужении, но послал сказать поутру, что будет в два часа. И там после обедни с утра ожидали его теперь первенствующий член синода Сеченов с другими высшими членами столичного и синодального духовенства.

Теперь государь не знал, что делать и куда ехать прежде. Хотелось скорее в манеж, а приличие и необходимость заставляли ехать в церковь.

Петр Федорович вышел в спальню одеваться, и когда вернулся в кабинет, то нашел в нем приехавшего старшего графа Разумовского.

– А? Вам что? С повинной?! А?.. То-то…

Разумовский молча поклонился.

– Вы, как хохол, упрямы! Упираетесь… не хотите учиться экзерциции, – резко, но несердито продолжал государь.

– Увольте, ваше величество… Мне уже не по летам…

– Тогда… тогда… Я дал дворянам вольность!.. Не служить, кто не хочет или не может. А на службе всякий военный, старый и молодой, должен знать дисциплин! – быстро визгливо выкрикивал государь, но вдруг, приглядевшись к лицу Разумовского, смолк и через мгновение прибавил: – Ну, вы не пример… Забыл! Тетушка, умирая, все только об вас меня просила. Забыл! Так и быть… Не надо. Лежите на печи!.. Но… но мне это не нравится: вы, фельдмаршал, должны быть примером для других. Ведь я, наконец, – государь, могу приказать… Ну, ну, не надо, не надо.

XV

Между тем у подъезда дворца стояли экипажи сановников, съехавшихся теперь к государю с обычным утренним докладом.

Впереди всех стояла великолепная венская колымага принца Жоржа с цугом кровных серых коней, подаренных ему государем. За ней стояла другая карета, голубая с серебром. Это была давнишняя и любимая карета графа Алексея Григорьевича Разумовского, которая в продолжение почти двадцати лет всегда и подолгу стояла у дворца впереди всех других. И народ хорошо знал этот экипаж первого в империи вельможи, которого стоустая молва давно назвала тайным супругом царствующей императрицы. И всякому прохожему и проезжему, и боярину, и простолюдину, странным и неприличным казалось теперь видеть эту знакомую голубую карету не на первом месте. Теперь она всегда стояла за другой, ярко-желтой каретой с иностранным гербом, принадлежащей всем известному и бог весть за что ненавистному Жоржу.

Ближе к подъезду несколько конюхов держали под уздцы более десятка оседланных коней. Впереди всех, отдельно от прочих, четыре голштинских рейтара стояли вкруг красивого вороного коня, на котором всегда выезжал государь.

Все, что было народу кругом подъезда: кучера на козлах экипажей, верховые форейторы, конюхи, зеваки из простонародья, столпившиеся близ карет, – все тихо перекидывались словами. Их говор был едва слышен. Только четыре рейтара около коня государя громко болтали на своем, чуждом окружающему наречии, и часто раздавался между ними дружный взрыв хохота. Один из них болтал не переставая, часто оборачиваясь на народ, то мотая на него головой, то подмигивая товарищам. Речь его была непонятна, но было ясно и понятно каждому, что рейтар острил насчет зевак и народа и подымал на смех все, что было или казалось ему достойным внимания. И все кругом, до последнего пятнадцатилетнего парня форейтора, исподлобья, досадливо и злобно поглядывали на четырех ражих и рыжих голштинцев.

В числе других прохожих появился в кучке народа, недалеко от подъезда, высокий и худощавый старик без шапки на голове, с образом и мошной в руках. Старик был сборщик на храм.

Едва выглянул он из толпы, его заметили. Отовсюду, даже с разных козел и коней, потянулись руки, передавая алтыны и гроши. Старик принимал и крестился за каждый полученный медяк.

Не прошло нескольких мгновений, как ражий шутник-голштинец, разумеется, обратил на него особенное внимание своих товарищей. Бесцеремонно указывая на него пальцем, он начал болтать что-то, вероятно, особенно смешное, потому что трое товарищей начали покатываться от смеха. Даже добрый конь и тот не мог устоять на месте спокойно, вздрагивал и прыгал, слегка робея этих дружных взрывов хохота.

Наконец ражий рейтар, повернувшись к народу, сделал и повторил какой-то быстрый жест… Окружающей толпе показалось, что он будто крестится, передразнивая старика.

– Эхма! – раздалось вдруг громогласно на всю улицу. – Колесо поганое!

Все обернулись на голос. Восклицание это вырвалось у старика кучера Разумовского. Не глядя ни на кого с высоких козел, старик начал вдруг хлестать по колесу кареты, приговаривая: