Петербургское действо. Том 1

И Скабронский вдруг воскликнул, как бы спеша выговорить:

– Маргаритка, иди сюда… Слушай меня, что я скажу. Да ведь ты умница! Нечего тебе сказывать! И так все поймешь. Поди же. Сядь сюда! Слушай! Когда я собирался жениться, то скупал четыре года… Да иди же… Сядь!

Маргарита обернулась и подошла с опущенной головой и со сложенными на груди руками. Лицо ее было чересчур сурово и мрачно.

– Я не сяду… Нет. Оставьте меня. Уезжайте! Уезжайте! – глухо выговорила она вдруг. – Лотхен! Лотхен! – вскрикнула она.

– Что ты? – изумился Скабронский.

– Безумная… Я не знаю, что я делаю… Но так жить нельзя. Ведь я вдова… Я даже не вдова, а хуже… Вдова свободная, а я нет… Я не ребенок и не старуха… Я жить хочу. Поймите! Поймите! А как выйти из этого положения! Как? – горячо говорила Маргарита, наступая на Иоанна Иоанновича. – Любовник! Взять его немудрено. А если он меня обесславит!.. А вся эта столичная молодежь – хвастуны… Я не хочу иметь прозвище женщины, которая дурно ведет себя… А как найти и где найти человека, который бы сохранил тайну… Ах, дедушка, зачем вы мне не чужой… Зачем вы… Что я?! Я с ума схожу… Я сама не знаю, что говорю!

Маргарита вдруг схватилась руками за голову и выбежала из горницы в ту горницу, где была ее временная спальня. И слова, и голос, и лицо, и движения – все дышало искренностью.

Старик поднялся задумчивый, смущенный… и стал искать по всей горнице шляпу свою, которая была уже на голове его. Через несколько минут Иоанн Иоаннович отъезжал от дому, конечно не повидавшись с больным внуком.

А горничная была уже у графини и, разинув рот от внимания, слушала рассказ ее.

– Ведь поверил… поверил?.. А ведь он хитрый, умный. Он, Лотхен, очень хитрый, а поверил! Что значит человеческое самолюбие! – закончила речь графиня.

И кокетка изумлялась и себе, и старому деду…

– Ну и я тоже искусная актриса. Я даже не ожидала от себя… Ну а все-таки я боюсь… – прибавила она, помолчав.

– Чего? – рассмеялась Лотхен.

– Не хватит умения довести до конца! Или боюсь… дорого обойдется! Я не шучу, Лотхен, – прибавила графиня задумчиво.

Лотхен перестала смеяться и развела руками.

– Что ж тут делать? – сказала она тихо. – Зато деньги. И какие деньги? Куча! Кучи червонцев!!

XI

В доме Тюфякиных, стоявшем вдали от городской суеты, среди пустырей и сугробов, было всегда мирно и тихо, но теперь стало точно мертво. В обыкновенное время у них бывали гости, но теперь, вследствие Великого поста и, наконец, приближавшихся дней Страстной недели, считалось совершенно неприличным и даже греховным ездить в гости. Но если было тихо и мирно в доме сирот княжон Тюфякиных, то не было мира и тишины на сердце как у старой опекунши, так и у двух княжон. За последнее время случилось что-то странное, и никто не знал даже, как назвать случившееся. Все три обитательницы были печальны, и каждая поглощена своей заботой и своим горем. При этом все три молчали, так как у всех трех было тайное горе, которым поделиться было нельзя.

Тетка-опекунша с неделю назад через приятельницу узнала нечто, поразившее ее и смутившее до глубины души. Она узнала, что Настя с самой Масленицы обманывала ее и, уезжая с «киргизом», не бывала вовсе в гостях, а с ним наедине сидела в его квартире.

Это было невероятно и необъяснимо! Какое удовольствие могла находить Настя просиживать дни или вечера у своего сводного брата, вместо того чтобы веселиться на вечеринках? Гарина невольно оробела и думать боялась о том, что назойливо лезло ей в голову.

«Сводить у себя в квартире! И с кем?!» – думала она поневоле.

В такие для нее великие дни поста и молитвы Гарина сидела по целым часам молча в своем кресле и думала, что делать, с чего начать. Она боялась даже приступить к допросу Насти.

Младшая княжна, со своей стороны, часто ловила теперь на себе косой и подозрительный взгляд тетки-опекунши и иногда отворачивалась, иногда же, будто вдруг вспыхивая, но не от стыда, а от гнева, упорным взглядом встречала взгляд тетки-опекунши. И Пелагея Михайловна по этому взгляду догадывалась, что на днях им предстоит помериться силами.

Наконец совесть начала мучить старую девицу. Она упрекала себя в том, что не выгнала совсем из дома «киргиза», позволила себя провести за нос и сама виной той беды, которая чудится ей.

Настя перед Страстной перестала выезжать, потому что князь Глеб не являлся, и стала сумрачна, иногда печальна, иногда раздражительна и привязывалась ко всякому пустяку, чтобы только повздорить с теткой, а в особенности с сестрой.

Княжна Василек была всех грустней, но грусть ее была кроткая, почти робкая. И без того несловоохотливая, не болтунья, теперь Василек почти рта не раскрывала. Так как все хозяйство в доме лежало на ней, то, встав до восхода солнца, Василек целый день хлопотала и в доме, и во дворе, и в службах. Раза два или три в день она надевала теплый капор, кацавейку и выбегала взглянуть в кухню, в погреб, коровник, даже конюшню. Часто вся пунцовая от долгого стояния перед печью в кухне, она выбегала прямо на мороз, потому что кто-нибудь из людей приходил и звал ее ради какого-нибудь пустяка.

К этому прибавились теперь службы церковные. По два раза в день Василек старалась избавиться от домашних хлопот и успокоиться на минуту в храме от дрязг домашних, а главное, забыться в молитве от того странного чувства, которое теперь завладело всем ее существом.

Из головы ее ни на минуту не выходила мысль – где и что сестрин жених, Дмитрий Дмитриевич? Что делает этот юноша и почему уже давно не был у них? Она узнала нечто, подослав тихонько лакея в квартиру Квасова, что немного утешило ее, она узнала, что Шепелев немножко хворает.

«Стало быть, через хворость свою не бывал у нас, – утешала она себя, – а не от какой другой причины».

Тем не менее она давным-давно не видела его, не беседовала с ним, и вдруг, к ее собственному ужасу, на душе ее ощутилась какая-то страшная пустота. Все, что хотя немного занимало ее прежде, теперь опостылело ей. Во всем их доме был только один предмет, или, скорее, одно существо, к которому с каким-то странным чувством, почти любви, относилась Василек. Предмет ее нежного внимания был тот петух, который когда-то сломал себе ногу и которого они перевязывали вместе с Шепелевым.

Василек думала иногда, что у нее ум за разум заходит, потому что ей казалось, что этот глупый петушок ей дороже сестры и тетки. Принуждена она была убедиться в этом довольно просто.

Однажды утром Гарина, не спавшая всю ночь от своей новой тревоги, в которой боялась признаться даже себе самой, почувствовала себя довольно плохо и осталась, против обыкновения, на два лишних часа в постели.

Василек тихо и молча принесла тетке к ее утреннему чаю меду и варенья, заменявших ради поста сливки. Она решила посидеть около хворающей Пелагеи Михайловны. Она уже поставила было стул около кровати тетки, но случайно выглянула в полузамерзшую раму окна и вдруг ахнула. Опрометью бросилась она бежать по коридору и по лестнице на крыльцо и, несмотря на мороз, выскочила в одном платье на двор.

Она увидела, что ее любимец, или, как звала она, «его петушок», бегал на своей хромой ноге по двору, преследуемый какою-то чужой забеглой собакой. Прогнать собаку и передать его на руки птичницы было нетрудно, но затем Василек, смущенная, вернулась в дом. Сердце ее билось отчасти оттого, что она пробежалась, но отчасти и от того чувства, которое она испытала. Идя по коридору к хворающей тетке, она вдруг остановилась и, круто завернув, вошла в свою горницу. Заперев за собой дверь, она села на маленький диванчик, прижала ладони рук к пылавшему лицу и вдруг заплакала, сама не зная отчего.

Она давно хотя смутно сознавала, что именно с ней делается, но постоянно повторяла себе:

– Нешто это можно?!

Слова эти относились к тому чувству, которое давно сказалось в ней к красивому юноше и которое удвоилось за его последнее отсутствие.

Когда это чувство чересчур ясно сказывалось на душе Василька, то она вскакивала в испуге, даже в ужасе и крестилась, говоря:

– Спаси, Господи! Спаси! Не допусти!

Василек открещивалась и молилась, как если бы ясное сознание этого чувства было сознанием приближающегося несчастья, смертельной болезни или потери любимого существа. Она будто чуяла, что когда это чувство совсем, вопреки ее воле, подползет к ней и захватит ее, то овладеет ею так, что спасения никакого уже не будет. Надо будет выбирать один из двух исходов: или смерть, или то, что невозможно, что от нее не зависит. Разве он может полюбить ее и жениться на ней вместо Насти?! Да и кто ж, не только он, женится на ней, изуродованной ужасной болезнью?!

И в доме Тюфякиных было томительно тихо и тяжело. Даже люди под влиянием настроения своих господ тоже глядели как-то сумрачно. Конца, однако, не виделось, потому что ни одна из трех обитательниц не решалась и не знала, как прервать это тяжелое положение и вызвать объяснение. Случалось, что тетка и обе княжны садились за стол, сидели около часа и вставали, не сказав друг другу ни слова, или же сдержанно и через силу беседовали о таких пустяках, которые никого из трех не интересовали.

Только однажды вечером Василек, увидя Настю в темном углу гостиной, давно сидевшую с головой, опущенной на руки, не совладала с сердечным порывом и, подойдя к сестре, опустилась перед ней на колени.

Настя вздрогнула, слегка вскрикнула и, оглядевшись, оттолкнула сестру.

– Ах какая ты… дура! – воскликнула Настя. – Перепугала меня насмерть.

– Что с тобой, Настенька? – кротко спросила Василек. – Не теперь, а вот уже давно… ты не по себе, ведь я вижу. Скажи мне, что с тобой?

Настя вдруг выпрямилась, поднялась с кресла и, презрительно глянув на старшую сестру, оставшуюся на коленях перед пустым креслом, вымолвила насмешливо:

– А с тобой что? Ты-то по себе?! Я хоть, по крайней мере, знаю, что со мной, а ты и не знаешь. У меня хоть забота настоящая, а у тебя что? Петушок ваш другую ногу, что ли, сломал, а энтот любезный знахарь не идет?

Василек ахнула, оперлась рукой на пол и осталась так, в полулежачем положении. Сердце ее замерло как от удара. Она никому ни разу не сказала, даже не намекнула о том, что сама себе боялась назвать, и эти последние слова, брошенные ей в лицо сестрой, заставили ее содрогнуться. Она поднялась с пола, тихо вышла из горницы и только к вечеру оправилась, утешив себя, что сестра, намекая на Шепелева, не хотела ничего сказать особенного.

Наступила Страстная. В понедельник утром к подъезду дома подали колымагу Тюфякиных с цугом сытых красивых лошадей, чтобы ехать в церковь, начинать говение.

В то же время княжна Настасья вошла в спальню к одевавшейся тетке и объявила ей, что она говеть не будет.