Петербургское действо. Том 2

И графиня оперлась на белую балюстраду террасы, под которой шумела сплошная чаща ветвей, облитая ночной синевой. Она склонила голову на руки и вся обмирала от собственных же мыслей.

«Да! Завтра! Через несколько часов! Даже страшно! И как это просто все совершилось!»

Месяца два тому назад, думая об этом, она считала себя глупенькой мечтательницей, сама над собой часто подсмеивалась.

«А теперь?!»

Маргарита вдруг поднялась, отошла от перил и, став среди пустой и белой террасы, изящно увитая с руками, с головой и до полу пунцовым платком, гордо оглянулась кругом себя.

В эту минуту с высокой террасы действительно и весь Ораниенбаум, и дома, и сады, и окрестность, и вдалеке ворчащее море – все это было как будто у ног этой красавицы женщины. Но на днях она будет по закону повелительницей не только над тем, что может окинуть теперь ее взгляд, но и над всем тем, что простирается далее, за видимым кругозором, на громадном пространстве, между двух частей света, между четырех морей, включая в себя почти все языцы земные.

Маргарита невольно подняла голову и окинула, будто влюбленным взором, все небо, широко и далеко разверзающееся над ней. И все сотни тысяч этих ярких звезд глянули вдруг с мягкой синевы в ее красивое лицо и отразились таинственно мерцающим светом в ее влажных, восторженных глазах. Будто все они разгадали тайну, узнали великую долю земную этого маленького изящного существа и будто приветствуют ее… И Маргарите почудилось, что она стремительно взлетает!.. Она быстро близится к этим звездам! А вся окрестность, даже вся земля и все земное, остается там, далеко внизу… и рабски ложится у ее ног!..

XXXVII

В те же минуты за полночь в квартире Григория Орлова сидело несколько человек друзей из самых близких и человека четыре посторонних, так же, как когда-то Великим постом. Теперь только особенно преобладал один элемент: измайловцы. Их тут было восемь человек: три брата Всеволожские, два брата Рославлевы, Ласунский, Похвиснев и Вырубов. Кроме них были Баскаков, Барятинский и, наконец, Федор Орлов, отлучавшийся за вечер уже четыре раза.

В числе посторонних был здесь адъютант государя Перфильев. Он почти двое суток не выходил от Орловых, пил и играл в карты.

Григорий, конечно, не сомневался, почему Перфильев почти безвыходно сидит у него. Да и сам откровенный и добродушный Степан Васильевич промолвился, что государь на время приставил его надзирателем к ним.

Григорий, сумрачный, тревожный, переходил из комнаты в комнату, от игорного стола к другому, заставленному закуской и блюдами, и на неоднократные вопросы Перфильева отвечал уже в десятый раз:

– Голова трещит, черт с ней! Да и знобит…

Но наиболее мрачный и озлобленный на всех был старик Агафон. Он чуял, что господа, перепуганные утром насмерть арестом Петра Богдановича, затевают что-то.

«Должно быть, силком освободить его! – думал старик. – Озорник Алексей Григорьевич нанял к тому же четверку дивных коней, посулил за нее шальные деньги, благо их совсем нет в доме… и поскакал куда-то в самую полночь. Уж, конечно, какое-нибудь глупство или озорничество! Федор Григорьевич тоже все бегает. А вдобавок еще младшего братишку, кадета Владимира Григорьевича, тоже впутали. Тоже среди ночи гоняют ребенка-то то туда, то сюда! Два раза тайком и задним ходом гоняли на квартиру к княгине Дашковой! И зачем? Поглядеть, у себя ли она сидит и не собирается ли в Рамбов к государю? Очень нужно!»

И Агафон злился и ворчал, вымещая злобу то на полотенце, то на тарелке, то на мухах, гудевших в кухне.

На заре в квартире игра карточная приостановилась, и компания села есть и пить. Но, против обыкновения, никто не был пьян.

Только один человек, страшно захмелев, не выдержал, повалился на диван и скоро захрапел. Это был Перфильев. Он страшно обыграл других, а это с ним случалось так редко, что на радостях он хватил через край.

Когда солнце показалось над городом и сверкнуло в окнах квартиры Орлова, офицеры тревожно переглянулись, некоторые перекрестились, и все поднялись на ноги.

Лица их были далеко не таковы, какие бывают всегда у людей, встающих из-за стола, покрытого остатками ночного ужина и бутылками.

– Ну, с богом! – вымолвил глухо Григорий. – По местам. Ну, братцы, вы, измайловцы… Вам первая, трудная доля… Вам бог помочь! А мы за вами…

Офицеры не прощаясь смущенно, молчаливо разъехались в разные стороны.

Только один Барятинский остался… и молчал, стоя у окна… Перфильев громко храпел на диване. Григорий Орлов тоже молчал и шагал по комнате.

– Что ж? Спать-то? Не надо! Полуночники!.. – буркнул Агафон, собирая посуду. Но никто не ответил…

Через часа два Григорий тихо вымолвил Барятинскому:

– Ну, пора!.. Ох, что-то будет… Мы-то… наплевать!.. Спаси бог ее!..

Еще через час оба были уже за заставой и мчались в карете по дороге на «Красный кабачок».

Отъехав пять верст, они остановились, вышли из кареты и стали, не спуская глаз с дороги.

– Ох, Алехан!.. Боюсь, загнал сгоряча коней! Пали на дороге… А мы здесь прождем!..

Было уже десять часов…

– Вот! Вот!! – вскрикнул Барятинский.

Вдали, за версту, показалась мчащаяся с каретой четверка коней, и пыль громадным серебристым облаком, сверкающим на солнце, взвивалась за ней.

Будто шел на столицу ветхозаветный столп огненный! И если не руководил, не вел мчащихся путников, то шел следом…

XXXVIII

Были те же десять часов утра, когда из Ораниенбаума многолюдное общество вельмож и дам, где были Воронцовы и Нарышкин с женами, Миних, Гудович, Корф, старик Трубецкой, Шувалов и другие, двинулось в шести экипажах по дороге в Петергоф.

В передней карете вместе с государем ехали Миних и Трубецкой, но старики сидели на переднем месте, так как рядом с государем сидела красивая, красивее, чем когда-либо, графиня Скабронская.

Все знали, какое событие совершится в Петергофе, и кто его вызвал, и кто более всех воспользуется последствиями.

Через час все были в Петергофе… Но теперь все общество, смущенное, сначала обходило все горницы Монплезира, а затем все горницы большого дворца. А вскоре все уже не обходили, а бегали за бегающим и потерявшимся императором… Государыни не было нигде.

Петр Федорович был вне себя, но не гневен, а смущен и, обшарив все комнаты, оглядев все шкафы, шаря чуть не в комодах, восклицал без конца:

– Вот вы видите, на что она способна! Вот вы видите! Я всегда говорил!..

Более всех была смущена Маргарита. Один Миних успокаивал Петра Федоровича, говоря, что найти государыню будет нетрудно.

– А если даже она бежала с целью пробраться за границу, то и пускай! Стоит ли тревожиться? – говорил Миних. – Через день-два полиция узнает, где она, и разыщет.

– Конечно, конечно, будьте спокойны! – воскликнул полицмейстер Корф, хотя на душе его кошки скребли.

«Как! – думал он в эту минуту. – Неужели то, что я знаю и о чем из боязни давно молчу, теперь начинается! А я здесь…»

Обшарив все шкафы, все углы, чуть не чердак Петергофского дворца, государь вернулся со свитой снова к маленькому Монплезиру.

Все сели около домика и сидели, не зная, что подумать и что делать…

Было уже далеко за полдень, часа три…

На дорожке парка, близ Монплезира, показалась фигура добролицего мужика с окладистой бородой. Корф сразу узнал своего спасителя.

Это был новый «Минин», Сеня. И теперь в эту трудную минуту если Сеня появлялся, то, конечно, не зря и не с пустыми руками.

Зная хорошо государя в лицо после своей беседы с ним в церкви Сампсония об иконах и идолопоклонстве, Сеня сам отличил Петра Федоровича и, подойдя к нему, протянул ему записку.