Десятый самозванец

– А чего переживать-то? – выпив и откусив от огурца, стал рассуждать Конюхов. – Из-за морды битой? Так, плюнь – не девка красная. Все заживет, как на собаке. Из-за того, что в приказ не пошел? Я ведь, когда ты вчера не пришел, пождал-пождал, да спать лег. А с утра, когда ты пьяный да битый пришел, в приказ сходил, да сказал – болен, мол, Тимофей Демидов, сын Акундинов. Может, еще день-два проболеешь. Боярин, правда, спрашивал – не запил ли, свежий старшой-то от радости? А я уж соврал, что съел, дескать, чего-то … Ну, так он и говорит – пусть мол, выздоравливает, а тогда уж и на службу приходит. Знает, ведь, боярин-то наш, что муж у евонной крестницы – не пьяница, да не прощелыга. Ну, то, что бабник, дак тоже ничего. Все ж таки, у боярина в любимцах ходишь.

– Благодарствую, – как-то спокойно поблагодарил Тимофей. Ну, а как же не ходить? Он у Патрикеева, еще с Вологды в любимцах ходит. Не зря же, его на Таньке женили, да в Москву в приказ Новой четверти определили. Правда, было подозрение, что боярин не о нем беспокоился, а о крестной своей. Ну, кто бы ее в Вологде-то замуж взял? Пожалуй, он бы тоже не взял, зная, что придется оставаться дома. Уж Танькина «слава» до замужества была такова, что ей бы только в деревню, за какого-нибудь бобыля-холопа замуж идти. А ведь, если кому сказать, что дед у нее – владыка Вологодский да Пермский! – не поверят…

– Слушай, а где ты весь день-то болтался? – спросил Тимофей. – Вроде бы, дел к тебе из приказа не было. Если б было что, так я бы знал.

– Так из нашего-то – не было, – кивнул Костка. – А вчера, уже после того, как ты за водкой пошел, прибег ко мне мальчонка – посыльный, из Посольского приказа. Там мол, бумажка старая нашлась, во времена Василия Шуйского писана. А письмена, не то – польские, не то – латинские. Разобрать никто не смог. Так вот, сам дьяк Чистой хотел знать – что в ней этакого прописано, если она в тайном сундуке лежит?

– Прочитал? – равнодушно поинтересовался Тимофей, занятый своими грустными мыслями.

– А как же! – ухмыльнулся Костка. – Только, не польские, не немецкие там письмена, а русские… Почерк такой, что и не прочитать вовсе. Вот, сидят там какие-то трескуны, что и читать-то, как следует, не умеют.

– А-а, – только и сказал Акундинов и замолчал.

– Слышь, Тимош, а чего ты не спрашиваешь, что в той бумаге было? – слегка обиделся Костка.

– Ну, что в той бумаге было? – послушно спросил Тимофей.

– Э, – довольно погрозил пальцем Конюхов. – Тайная бумага. До сих пор про нее никому говорить не велено!

– И правильно, – вздохнул Акундинов и налил еще по стакану. – И не говори тогда никому.

– Благодарствую, – сглотнул Конюхов слюну и выдул весь стакан одним махом, ровно стакан квасу на жаре опрокинул. Потом посидел, покрутил башкой и радостно сказал: – Эх, какой же ты человек-то хороший! Ну, так вот, – продолжил он рассказ. – О бумаге-то той, тайной-претайной, никому говорить не велено, а тебе скажу! В бумаге-то этой, о самозванце речь шла. О сыне Бориса Годунова. Дескать, не удавили царя Федора Годунова по приказу Лжедмитрия окаянного, а жив он! Жив, да у верных людей скрывается. Укрылся, дескать, он в Устюжне Железной, у кузнецов тамошних, что на болоте железную руду добывают, а теперь своего часа ждет. А скоро, как срок его выйдет, то придет он на Москву с верными людьми, да боярам-предателям, что в верности ему клялись, да полякам на убиение отдали, всем худо сделает. Только, – захрустел Костка остатками огурчика, – не дошел он до Москвы…

– Ну, а что с самозванцем-то сделали?

– А, – небрежно отмахнулся Костка. – Царь Василий Иванович его зарезать велел, тайком, что бы никто и не знал. Не он первый – не он последний…

– Вон как, – улыбнулся чему-то Тимофей. – Да сколько же этих самозванцев-то у нас было?

– Сщас, посчитаю, – пьяненько икнул Костка, загибая пальцы. – Лжедмитрий, который Гришка Отрепьев. Ну, а может – вовсе он и не Гришка, а настоящий Димитрий Иоаннович был… Кто его знает? Ну, да ладно – один Лжедмитрий, самый первый, это – раз. Еще один Димитрий, который Мишка Молчанов, тот, что Лжедмитрий второй, «вор тушинский» – два. Потом, вроде бы, было еще, не то, два, не то три. Заруцкий, атаман, да еще кто-то. В Посольском-то приказе, их считали как-то, да плюнули. А, – вспомнил вдруг Конюхов, – был еще Петр Федорович, что себя за внука царя Иоанна себя выдавал, за сына Федора Ивановича. Тот, что Илейкой Муромцем звался. В общем, – заключил он, тупо глядя на сжатые в оба кулака пальцы, – у всех царей, что последними из Рюриковичей были, по два, да по три воскресших сынка объявилось. Вроде, штук девять было…

– Ну, а за сынка Шуйского-то, Василия Ивановича, вроде никто себя не выдавал? – поинтересовался Тимофей. – Шуйский-то ведь тоже, Рюрикович.

– Ну, у этого – никого, – сказал Костка, потянувшись к штофу. – Но у Шуйского-то, две девки были, да померли. Малы они были, чтобы рожать-то… Но, какая разница? Было б надо кому, так и девки б воскресли, али – сынок бы какой объявился. Вон, как в прошлый-то раз – только ляхам Москва понадобилась, так живенько царь Дмитрий и объявился. Ну и сейчас … Ежели, ляхам, шведам, а то – туркам, нужно будет, так и найдут.

– Слушай, а на хрена им это нужно? – поинтересовался Акундинов, отбирая у друга штоф, что бы тот не расплескал и, сам разлил оставшуюся водку. – Что им-то с того?

– Ну, брат, – хмыкнул Костка, даже забыв про стакан. – Это же ежику понятно! Одно дело – идти простой войной. И, совсем другое, если повод есть. К тебе ведь, коли на улицу пристанут, дак морду-то бить тоже не сразу зачнут, а покобенятся вначале. Спросят – кто таков, да почему не здороваешься, да почему шапку не снимаешь… А коли царство-государство на другое царство-королевство напасть захочет, дак оно всегда лучше, коли повод есть. Ну, коли причина есть, то повод-то – несложно найти. А лучший повод – так это, ежели законного царя пошли на престол возводить. Тут ведь, и среди русских сумнения начнутся.

– Что за сумнения-то? – не унимался Тимофей.

– Ну, ты еще спрашиваешь, – понизил голос Костка, оглядываясь по сторонам – не услышал бы кто! – Царем-то нашим, Михайлом Федоровичем, разве ж все довольны? А как его на престол выбирали, знаешь?

– Знаю, рассказывал батька, – кивнул Тимофей, также понижая голос. – Казаки черкасские его выкликнули да люди лихие… А Пожарский-то, освободитель – он против Михайлы завсегда был.

– Откуда знаешь? – подозрительно прищурился Конюхов.

– Так говорю – батька рассказывал, – пояснил Тимоха. – Он же у князя Пожарского в ополчении был и Москву освобождал. Ну, а как Михайлу-то на престол избрали, то князь Дмитрий в немилость попал. В Думе окольничим сделали, ровно – кость кинули. А те, кто ляхам, да тушинскому вору задницу, да все остальное лизал, те в боярах-то и остались… Батя, почитай, года три вместе с ним ляхов гонял. Потом уж только, в Вологду служить назначили.

– Вот, видишь… – туманно изрек Константин. – Как все было-то. Так и сейчас, кто против Михайла царя, какие пакости, мыслит, может, к самозванцу тому и перекинуться…

– Может, – согласился Тимофей, но, решив оставить разговор, от которого все равно никакого толку, спросил о другом: – Что там, в нашем-то Приказе деется?

– Да вот, неверстаные, навроде меня, тебя ругмя ругают. Мол, из-за тебя, выскочки, денег им не дают.

– Это почему же, из-за меня? – удивился Тимофей.

– Ну, а кто же у нас старшой подьячий? – вопросом на вопрос ответил Конюхов, грустно поглядев на пустую скляницу.

Акундинов аж подскочил. А ведь, верно! Он, как старшой, заведовал теперь теми деньгами, что положены были на покупку перьев, чернил да бумаги. Если с умом подойти, то старшой, всегда мог заполучить какую-никакую денежку в свой кошелек. Ну, скажите, пожалуйста, кто разберет, из какого крыла у гуся брали перья? Чем, скажем, перья из левого крыла отличается от правого? А ведь, те, что из левого, ценились выше. Купчины, об этом прекрасно знали и, посему, оценивали такие перышки дороже. А бумага? Ну, кто будет разбирать – купил ты отличную бумагу или, просто хорошую, если брать не одной кипой, а двумя-тремя? А кто проверит расходы на неверстаных приказных, вроде Конюхова? Что, тот же Костка, не напишет расписку на три копейки, если дать ему две? Напишет! Еще как, напишет! Знает, что в следующий раз, его вообще не позовут. А кушать-то хочется…

А отпускалось, на все про все, сто рублей в год! Деньги, бешеные! Половину долга покроешь! Только вот, хранились те деньги у приказного казначея. А он, считай, третье лицо, после боярина да дьяка. А ведь казначей, деньги-то выдает не на год, а на полугодие! Только потом, сволочь, стребует с тебя расписки да купчие на все, до последней денежки! Как, отчитываться-то будешь? Ну, как деньги будут, то можно чего-нить да придумать…

* * *

…Утром Акундинов стоял в каморе, которую занимал казначей на пару с огромным железным сундуком.

– Здрав будь, Прохор Степаныч, – поприветствовал Тимофей, кланяясь старшему по возрасту и положению.

– И ты, будь, здрав… Тимофеюшка, – сощурил подслеповатые глаза казначей, не сразу узнавая гостя. – С чем пожаловал?

– Да вот, – виновато почесал голову Тимоха. – Заболел я вчерась…

– А, знаю-знаю, – добродушно засмеялся Прохор Степанович. – Старшинство свое отметил, да заболел… Бывает!

– Ну, скажешь тоже Прохор Степаныч … – деланно обиделся старший подьячий. – Будто бы я самый пропойца из пропойц…

– Ладно-ладно, – примирительно сказал старик. – Дело-то молодое, сам знаю. Знаю, что пить ты умеешь. Ну, чего пришел-то?

– Да вот, жалобился на меня Конюхов. Говорил, деньги из-за меня неверстанные получить не могут.

– Точно! – хлопнул себя по лбу казначей. – Тебе же теперя, деньги расходные нужно дать. На неверстаных подьячих, что перья гусиные изводят – по полкопейки в день. Ну, да сами перья, песок да бумагу – тоже тебе закупать. Сто рублев на год, по полста на каждое полугодие, – кивнул казначей и принялся открывать сундук тремя имевшимися у него ключами.

Дело это оказалось не таким уж и простым. Прохор Степанович морщился, слегка матерился, проворачивая ключи в каком-то странном порядке: вначале – средний, потом – левый и правый, а потом – опять средний…

– От, ведь, немцы, заразы, – привычно ругался старик, – понаделают же сундуков с секретами, а ты, как дурак, возись с ними.

– Ух, ты! И, как это ты, Прохор Степаныч, один, да с ними справляешься-то? – подивился Тимофей. – А я и не знал, что такие замки есть! Вот, мне бы ни в жисть не удалось. Все бы забыл, да перепутал…

– Да так вот и справляюсь, – ответствовал польщенный старик, но, будучи мужиком справедливым, заметил: – В приказе Большой казны замки еще хитрее. Не немцы делали, а англичане, еще при Иване Васильиче. У нас-то что – если ошибся, то можно все обратно переделать. Так у нас и деньги-то такие, что тьфу… Что же такое, получили за нонешний месяц с Москвы, да с посадов только двадцать тыщ? Курам на смех. (Тимофей, заслышав, что двадцать тыщ – это «курам смех», чуть не упал!) А там – из всей России свозят! Десятки, да сотни тыщ… Так в том сундуке, самом большом, если ошибешься, то пистоль в тебя стрельнет…

– Ну и ну, – покрутил головой Тимофей. – Это же надо, такое удумать?

– Вот те и ну. Англичане, они, на разные премудрые хитрости – самые хитрожопые будут! Ладненько, забирай свои деньги, – вытащил казначей из сундука увесистый мешок. – Тут, пять тысяч копеечек. Считать будешь, али, на слово поверишь?

– Ну что ты, Прохор Степанович, – заотнекивался Тимоха, представив, сколько времени он будет пересчитывать каждую «чешуйку». – Да разве же я не верю? Токмо, – робко попросил он, – А нельзя ли мне не пятьдесят рублев, а сразу, всю сотню выдать?

– А на что тебе, сто-то рублев? – удивился старик. – Ты и эти-то деньги не скоро потратишь. Хорошо, ежели, к Пасхе. Бумаги в приказе – завались. Перья в октябре покупать – невыгодно. Гусь-то, линялый идет, щипаный. И то, мы их в сентябре брали. Ну, чернила, там. Так ить, чернила-то не водка, пить их, что ли? Вот, когда потратишь, да расписки с подьячих предъявишь, так и вторую полусотню возьмешь.