43. Роман-психотерапия

Я очень надеялся, что в люксе окажусь один. Состав был московский, и мне совсем не хотелось будить кого-то среди ночи. Всё моё настроение располагало к одиночеству.

Открыв дверь купе, я облегчённо вздохнул и, скинув кеды, уселся на мягкую полку, подобрав под себя ноги. Через несколько минут поезд тронулся, покидая полуосвещённый перрон. Вползая в предрассветную мглу, я вспоминал, как уезжал из Киева в первый раз.

То трёхдневное путешествие посреди февраля обернулось большой любовью, к которой, я думал, вовсе уже не способен. Я ловил это чувство и боялся его упустить, не понимая, как вообще возможно полюбить нечто неодушевлённое и в целом – довольно абстрактное. Я стал сравнивать своё состояние с любовью к музыке, книгам, весеннему солнцу – ко всему тому, что тоже не было наделено способностью дать ответ. Я разрывался между линиями, проскальзывающими через мозг, в невозможности толком ухватиться ни за одну из них.

Можно ли считать любовью любовь безответную или это только желание избавиться от окружающего вакуума?

Можно ли считать любовью любовь к музыке или это только способ постижения мира?

Можно ли полюбить город так, как любишь человека, испытывая физическую нехватку, или это только ощущение красоты и комфорта, настигающее на перекрёстках?

Ожидая в снятой на три дня квартире машину в аэропорт, мы вдруг подумали – не остаться ли ещё на день?

– Может, останемся ещё на день? – спросила Диана, закуривая перцовку длинной сигаретой.

– Я бы сейчас хотел этого больше всего на свете, – ответил я, впервые жалея, что бросил курить. – Но нет. Завтра будет ещё хуже. Сегодня мы хотя бы морально готовы.

Самолёт вылетел вовремя. Домой мы приехали молча. Следующие три дня я никуда не выходил, словно мне нужно было время на акклиматизацию, на привычку к здешнему воздуху. К моему воздуху.

И теперь я снова уезжаю из Киева, зная, что ещё сюда вернусь. Но я впервые уезжаю не домой. Утверждая традиционность воспоминаний.

Заснул я не раздеваясь, и потому проснувшись ощутил некоторую брезгливость к самому себе. Спать в одежде всё же довольно сомнительное удовольствие, если, конечно, речь не идёт о борьбе с холодом. Первой мыслью был душ, второй – чай. Третьей – который час. Оказалось, половина третьего. За окном лупил дождь, и у меня было больше двух часов до прибытия. Умывшись и дождавшись поездного чая, всегда настолько отличающегося на вкус от всех остальных, что его пора бы ввести в меню дорогих ресторанов, я решил провести время за просмотром фотографий, сделанных за время оставшегося позади пути, чтобы заодно удалить откровенно неудачные.

Не успел я ввести защитный четырёхзначный код айфона, настроенный на год рождения Малера, как в дверь постучали.

– Открыто!

Купе отворилось. В проёме стояла девушка лет двадцати пяти, неявной национальности.

– Извините, здравствуйте, мне очень неловко, но я со вчера мучаюсь, ещё когда на перроне в Киеве вас увидела.

У неё был тихий, кто-то бы сказал – вкрадчивый, голос, с тонким привкусом неуверенности в себе. Это было странно, она была очень симпатичной, и я не думаю, что у неё были большие проблемы с мужчинами. Впрочем, внешность – лишь первый этап полосы препятствий.

– Я… можно я войду? – спросила она.

– Зачем? – ответил я вопросом на вопрос, надеясь, что это прозвучало не очень грубо.

– Я… вы меня не помните? – она выдержала едва ощутимую паузу. – Не помните, конечно, да. А я была на ваших концертах, на нескольких, – сказала она чуть смелее, хотя я понимал, что дело тут не в страхе.

И не в застенчивости. Она произносила слова так не потому, что стеснялась или опасалась чего-то – быть обиженной, непонятой, разочарованной, а потому, что у неё, в силу одной из известных ей причин, сложилась такая манера. Есть люди, которые бесцеремонно врываются в чужую жизнь, то ли считая, что нет никаких границ, то ли действительно полагая, что их поведение уместно. Есть и те, для кого такое свойское поведение с первого слова как раз результат неловкости, которую они испытывают в обществе и которую скрывают именно таким нарочитым образом. Есть люди действительно стесняющиеся до такой степени, что не пытаются это стеснение скрыть. Их вежливость порой доходит до абсурда, так что очень скоро приходится сказать им, чтоб они перестали, наконец, извиняться. Излишняя вежливость порой хуже самой откровенной грубости. Это как не к месту поставленные запятые. К тому же в этом есть какое-то самоуничижение, граничащее с потерей достоинства.

Но в моей гостье я не чувствовал ничего подобного. Её кажущаяся застенчивость была очень органичной.

– У вас же есть друг Алан? – она сделала характерный жест рукой, будто приглашая к ответу.

– Есть друг Алан, – ответил я.

– Так он и мой друг тоже! – она чуть не подпрыгнула от радости. – Он нас и познакомил как-то, и я даже была на вашем мастер-классе.

– Я никогда не давал мастер-классов, – заметил я.

– Вы правы, правы, – кивнула она. – Это был не мастер-класс, это была такая спонтанно сложившаяся компания, когда вы вдруг сказали, что не хотите больше играть. Что вот это всё… – она сделала несколько движений, имитирующих игру на пианино, – что это всё совершенно заоблачно, и человек не достоин ничего подобного. Ничего из этого. Вы правда больше не играете?

Я смотрел на неё и молчал. В сознании проносились картинки воспоминаний. Тот вечер до сих пор действовал на меня удручающе. Им не хотелось делиться. То есть начало было вполне сносным – я давал один из своих клубных концертов, играл Suite Bergamasque, Hommage a Haydn и разные мелочи, в конце окунувшись в собственные аранжировки песен Queen и фуги на темы из последнего альбома Tori Amos. Это был период, когда я почти отказался от выступлений в больших залах и перешёл на такой – камерный – формат. Мне очень нравилось играть в барах и клубах, не особо воспринимая это как концерт. Сегодня, когда всё или почти всё можно иметь в домашней коллекции в виде записей, живое выступление должно брать только атмосферой, которую – я был уверен – большие залы давно растеряли. Если только речь не идёт об опере – да и то.

После концерта мы отправились к Алану выпить по паре рюмок коньяку. Компания сложилась довольно тесная, а это значит, что было человек двадцать, в том числе и совершенно незнакомых мне людей. И именно там я вдруг понял, что больше не хочу.

Я НЕ ХОЧУ.

Наутро, вспоминая свои слова, я решил, что, пожалуй, сказал лишнее и что Алану следовало остановить меня посреди второй бутылки, но, во-первых, остановить меня невозможно, а во-вторых, с того дня прошло тринадцать месяцев, и я ни разу больше не поднимался на сцену.

Поэтому мне не пришлось ни врать, ни окутывать себя тайной, и на вопрос незнакомки я мог смело ответить, что да, я больше не играю. Можно было добавить: «По крайней мере – на публике», но я вовремя остановился, избавляясь от привычки отвечать на незаданные вопросы.

– Очень жаль, – сказала она и как-то так качнула плечом, словно и правда расстроилась.

И в этот момент я подумал, что чёрт с ними, с фотографиями. Ну, правда, почему бы не поболтать с милым человеком, не ворвавшимся, но ступившим в моё пространство, и кто знает, куда всё это заведёт. Тем более что она действительно казалась мне очень милой.

– Может, выпьете со мной чаю? – я повёл рукой, наконец приглашая её войти.

– Конечно, я сейчас попрошу, – она обрадовалась и разулыбалась во все свои прелестные губы, упорхнув в сторону проводников, прежде чем я успел хоть что-то добавить.

Вернулась она так же стремительно.

– Сейчас всё принесут. А, у вас уже есть стакан? Ну, ничего, чаю много не бывает, помните, как в фильме про певицу? – она осеклась. – Но вы, наверное, не захотите со мной разговаривать?

– Откуда такие сомнения? Я вас пригласил, это автоматически подразумевает, что я буду с вами разговаривать.

– Но только если я не стану касаться вопроса музыки и вашей игры, правильно? – перебила она и приподняла бровь. Понятия не имею, что это значит.

– Да, я бы предпочёл более нейтральные разговоры… ни о чём, – сказал я, удивляясь деланной официальности моего языка, будто я держал её на расстоянии и всячески старался это показать. Обозначить границы.

Я и правда выдерживал дистанцию, понимая, как же не люблю себя в такие минуты. Признавая, что именно вот так я не люблю больше всего. Мне настолько же легко бывает с совершенно незнакомым человеком, насколько трудно с теми, кто воспринимает меня в первую очередь со стороны того, что я делаю. Того, что принято называть работой. Хорошо, если не просят подписать диск. И я пою аллилуйю изобретателям mp3 – достать диски теперь всё сложнее.

– Но вас же наверняка интересует в первую очередь музыка? – рискнул я остаться в той же теме.

– Нет, – уверенность её ответа слилась со звоном вносимых проводником чайных стаканов. – Совсем нет. Я увидела знакомое лицо… ваше лицо… не просто знакомое… и, вы знаете, у меня такие трудности в общении в последнее время, совершенно не могу разговаривать – волнуюсь, терзаюсь, маюсь – а тут вы, совсем не чужой, и я решила – почему нет? Понимаете? Я просто вот так решила – почему нет? И пришла.

Она отпила чай.

– Ой, какой горячий. Как хорошо! Очень люблю чай, чтобы совсем кипяток. А вы?

И только тут я понял, что она знает моё имя, а я её нет.

– Я – Эльза. Знаете, как умная Эльза у братьев Гримм. Только такая же дура.

– Это которая пошла в погреб за пивом, увидела на стене кирку и села плакать, что кирка упадёт и непременно убьёт её будущего ребёнка?

– А потом она пошла работать в поле и уснула, а муж набросил на неё сеть с бубенчиками. Эльза проснулась и, глядя на бубенчики, задумалась: «Я это или не я?» Но кто знает ответ лучше мужа, она и пошла. Постучалась сама к себе и спрашивает: «Эльза дома?» А муж говорит: «Дома». Ну тут она и решила, что она это вовсе не она, и побежала куда глаза глядят. Вот и я так же. Пришла как-то домой, думаю – боже ж ты мой, я это ведь не я вовсе. Собрала чемоданчик наскоро да и поехала.