Девочка и пёс

Далив Варнего стоял в гостиничном номере на втором этаже "Одинокого пастуха" и, сложив руки на груди, безрадостно смотрел в окно. Только что он выслушал доклад от своего первого помощника Зитана о состоянии "груза" на данном этапе пути. Все пятьдесят четыре раба находились в добром здравии и в умеренно уныло-спокойном расположении духа. Симптомов какой-нибудь гибельной заразы, а также предпосылок для возможного всплеска эмоций не наблюдается. Каждый работорговец прекрасно знал, что болезни и бунты могли обернуться большими финансовыми потерями. И потому их следовало остерегаться и предотвращать всеми доступными способами, гася их в самом зародыше, не давая им обрести неконтролируемую мощь.

Плохое питание, недостаток гигиены, непрерывная депрессия, суровые условия транспортировки естественно подрывали сопротивляемость человека к разного рода заразам, а учитывая ту скученность, в которой содержались люди, любая инфекция мгновенно распространялась по всему фургону. И если болезнь была серьезная, торговец мог понести такие убытки, что уже речь шла не о сокращении прибыли, а о том чтобы хотя бы окупить саму поездку. Поэтому приходилось проявлять кое-какую заботу о физическом состоянии «товара». Никто естественно не устраивал рабам горячие бани с ароматным мылом и благовонными маслами, но при каждом удобном случае их загоняли в ближайшую речку или ручей и заставляли хорошенько промыть себя. Кормили тоже не слишком изысканно, но старались все же соблюсти приемлемый уровень чтобы человек мог хотя бы ходить и не падать в обморок. Питанием в основном служили пустые каши и пресные лепешки.

Сложнее было с эмоциональным состоянием рабов. Все люди были разные и у каждого свой склад ума, характера и темперамента. Далив всегда старался это учитывать, внимательно приглядываясь к каждому своему «приобретению», особенно к тем, кто действительно обещал хороший навар. По его мнению людей ни в коем случае нельзя было доводить до беспросветного отчаяния, до той последней черты, где они либо безрассудно бросаются на своих надсмотрщиков, пуская в ход и зубы и ногти и все что подвернется под руку, либо режут себе вены или разбивают голову о камень, сводя счеты со своей жизнью. Но с другой стороны проникать в зыбкие потемки чужих душ у него не было ни времени, ни желания. А потому, по большой части, он возлагал ответственность за поддержание надлежащей дисциплины на своих людей, заставляя их добиваться от рабов четкого исполнения установленных правил, но пресекая зверства и издевательства по отношению к своему «товару».

Но сейчас, после того как Зитан ушел, он смотрел в окно и думал не о своих рабах. Он чувствовал груз какой-то глухой тоски в своем сердце и пытался понять что же его гнетет. Он был самым младшим среди своих братьев и как самому младшему ему досталась очень скромная доля семейного бизнеса. Три фургона и полсотни рабов это все что он мог себе позволить со своими умеренными финансами. Он не мог нанимать опытных вербовщиков и надсмотрщиков, у него не было нужных связей среди судейских и пограничников, ему не доверяли отработанные каналы транспортировки и самые хлебные города. Ему приходилось самому прокладывать свой путь в этом бизнесе, полагаясь только на себя и несколько верных ему людей, одним из которых был Зитан. Однако сейчас его мысли были все-таки не об этом. Возможно это пакостное ощущение возникло из-за того что большая часть человечества ненавидела и презирала его за то ремесло которым он занимался? Он был проклятым шинжунцем, выродком, чудовищем, с черной душой или вообще без неё. Возможно. В отличие от своих трех старших братьев он наверно занимался этим еще не настолько долго, чтобы подобные мысли окончательно перестали тревожить его. Но с другой стороны, порой он совершал такие поступки и шел на такие мерзкие сделки, что вероятно и его родные братья посчитали бы его монстром, узнай они про это. Но в отличие от них, ему ничего не предлагали на блюдечке и он должен был получать прибыль любой ценой и любыми методами, которые только мог изобрести его изощренный ум, чтобы доказать безжалостному обществу Шинжуна что он достойный сын своего прославленного родителя. И все же наверно не презрение рода людского волновало его. Он вполне легко это переносил, презирая их в ответ ничуть не меньше. Весь мир использовал рабов, которых поставляли рынки Шинжуна, и при этом относился свысока к самим торговцам людьми. Но были еще женщины. О нет, у него никогда не было проблем с ними. Учитывая его внешние данные, родовитость и все-таки какой никакой финансовый достаток, он без труда получал их внимание, легко переходящее в постельные забавы. Но не всех. Многие презирали его, за его ремесло, за то что он шинжунец, за то что он сын своего отца. Да, здесь за границами Шинжуна, многие женщины смотрели на него свысока, искренне считая его ничтожеством, они относились к нему как к какому-то недочеловеку. Причем те из них кто имел какую-то власть или сильного покровителя и знали что им нечего бояться, выражали свое презрение вполне открыто. Это просто бесило его и сводило ума. Эти высокомерные ханжи, глупые и трусливые, смели смотреть на него как на животное, порой даже отказываясь сказать ему хоть слово, когда он обращался к ним. Но может быть злило его не это? Он мог иметь женщин десятками, но все это были просто недалекие самки, с которыми и поговорить не о чем, а настоящие женщины старались держаться от него подальше, несмотря на всю его физическую привлекательность, хорошо подвешенный язык, вкус в одежде и явное наличие денег, взять хотя бы его перстни, все камни в них были настоящими. Но нет, все это вздор, говорил он себе. Нет никаких настоящих женщин, все они одинаковые, примитивные самки-собственницы, неспособные ни на что кроме как раздвигать ноги и кормить грудью потомство. Но как-то это не убеждало его до конца, особенно когда он видел спокойных, без глупого выражения показной гордости, без яркой косметики и вычурных нарядов женщин, которые в его присутствии, просто не обращали на него никакого внимания, а он без ложной скромности был уверен что обращает на себя внимание. Или, если обстоятельства все-таки вынуждали их как то общаться с ним, он ясно чувствовал что он действительно им неприятен, но из-за своего какого-то природного воспитания, если таковое бывает, они старались этого не проявлять явно и держаться с ним достаточно вежливо. Это бесило его не меньше чем демонстративное презрение напыщенных дур. Хотя, может дело было вовсе и не в женщинах, а просто немного болела голова после долгой скачки. У него такое бывало, особенно на закате.

Впрочем, в следующий миг все его вялотекущие размышления о причине тоскливого состояния духа испарились. Он увидел как во двор постоялого двора на серой породистой лошади въехала светловолосая молодая женщина.

С каждым ударом сердца всадница становилась ближе к нему и он стоял не шевелясь, не в силах отвести глаз от ее прекрасного лица. Но конечно дело было не только в ее лице, он воспринимал весь ее волнующий образ и этот образ с приятным оттенком влечения будоражил его. Стройная, длинноногая, с длинными, волнистыми, золотыми волосами, с очень прямой осанкой и гордо поднятой головой, затянутая в исключительно черные облегающие одежды, она выглядела чрезвычайно эффектно. Но в какой-то момент Далив все же пришел в себя и отступил вглубь комнаты, чтобы прекрасная незнакомка случайно не увидела как он смотрит на нее.

Суоре еще не доводилось встречаться с шинжунцами и она никогда не видела ни их раскрашенных лошадей, ни их громадных фургонов для перевозки рабов. Хотя конечно она слышала о зловещей стране, большая часть населения которой так или иначе участвовала в торговле людьми. Но ее это мало касалось, она особо этим не интересовалась, и поэтому то что она увидела, проехав ворота, не вызвало у нее каких-то особых эмоций.

Во дворе с левой стороны от въезда, вдоль забора, друг за другом стояли три длинных фургона с черно-белыми тентами. Вдоль них важно расхаживали четыре широкоплечих мужика в какой-то смехотворной, с точки зрения девушки, форме, состоявшей из толстых гольфов, плетеных сандалий, подобия шорт и каких-то старомодных лат с широченными плечевыми накладками. Наверно предполагалось, что их вид должен внушать ужас и уважение, но у Суоры они не вызвали ничего кроме презрения. Кроме того она почувствовала идущую со стороны фургонов омерзительную вонь, которая явно была связана с продуктами человеческой физиологии. Это мгновенно вызвало у нее глубокое отвращение и отвернувшись, она поспешила к центральному входу главного здания. С правой стороны двора, возле, по-видимому, конюшни она увидела стреноженных лошадей, чьи головы были раскрашены в черный и белый цвета. Животные жевали разложенные перед ними охапки сена. За этим присматривал, опершийся на вилы, худенький мальчишка лет десяти. Впрочем, в данный момент он во все глаза рассматривал прекрасную светловолосую всадницу, затянутую в облегающие черные одежды, с гордой осанкой и изящной изогнутой саблей на бедре.

Суора лишь скользнула по нему равнодушным взглядом, направляясь к центральному входу. Прежде чем она приблизилась к нему, из дверей вылетел высокий, худой, загорелый мужчина, в котором девушка без труда опознала отца восторженно глазевшего на нее мальчика. С открытым умным лицом, одетый в черные кожаные штаны без единого пятнышка и чистую белую рубаху с закатанными рукавами, он в целом произвел на молодую женщину благоприятное впечатление. На левой стороне лба у него присутствовали длинные свежие царапины, а голова была обмотана белой тканью, на которой в одном месте проступило темно-красное пятно. Видимо он недавно пережил какое-то неприятное событие, но несмотря на это, держался бодро и приветливо. Мужчина бросился вперед и услужливо схватил поводья коня.

– Я рад приветствовать вас, благородная госпожа, в моем скромном заведении, – сказал он, осторожно улыбаясь и глядя на прекрасную незнакомку снизу вверх. – Позвольте представиться. Громми Хаг, владелец постоялого двора «Одинокий пастух», и ваш покорный слуга.

Суора холодно взирала на него с высоты своего местоположения. Её надменный взгляд сейчас был скорее просто соблюдением формальных правил общения между сословиями, чем искреннее презрение потомственной аристократки к безродному трактирщику.

– А почему «Одинокий пастух»? – Равнодушно поинтересовалась она.

– О, госпожа, есть одна красивая местная легенда. Когда-то давно здесь жил молодой пастух по имени Фаравель…

Молодой женщине моментально стало скучно.

– Достаточно, – сказала она и Громми Хаг тут же умолк.

Суора легко и умело спрыгнула с коня. При этом действии возникший поток воздуха донес до чувствительного носика гордой аристократки то легкое амбре, которое она источала сейчас. Запах прокисшего пота немытого тела, вперемешку с лошадиным потом и запахом кожаной одежды, приукрашенный чудным ароматом драгоценных духов из Кен-Альдо. Задетая до глубины души этим обстоятельством, Суора тем не менее, конечно, не позволила своему смущению хоть как-то проявиться внешне.

Спокойно глядя в голубые глаза хозяина постоялого двора, она положила ладони на рукояти своих мечей и сказала:

– Я хочу получить хороший ужин и тихую, уютную комнату для сна.

– Не извольте беспокоиться, госпожа. Вы получите все самое лучшее. – Заверил прекрасную незнакомку Громми Хаг.

Но в глубине души хозяин «Одинокого пастуха» вдруг ощутил смутную тревогу. Он чувствовал, что эта высокая, красивая женщина с двумя изящно изогнутыми клинками, облаченная в идеально подогнанные под ее совершенную фигуру черные одежды из тонкой вэлуоннской кожи, нежного сукна из Кантрои и кирмианского шелка, и пахнувшая изысканнейшими духами, приготавливаемыми из неуловимых цветков Кен-Альдо, таила в себе опасность. Не то чтобы непосредственно для него или его заведения, а вообще. Он понял что ему явно хочется чтобы она поскорее уехала.

– Как долго благородная госпожа, желает гостить у нас? – Спросил Громми Хаг, всем своим лучезарным видом давая понять, что он всем сердцем желает чтоб как можно дольше.

– Я уеду рано утром, – ответила Суора.

– Как жаль это слышать, – с горечью воскликнул Громми Хаг.

– Кстати, у тебя есть хорошая, свежая лошадь?

Лицо хозяина «Одинокого пастуха» сразу поскучнело, улыбка погасла, словно задули свечу.

– Э-э…, – начал он.

– Ясно, – коротко произнесла девушка. – Тогда, будь добр, позаботься о моей.

«Будь добр» прозвучало для Громми Хага как угрожающее шипение камарты.

– Сделаем все в лучшем виде, госпожа. Выскоблим, вычистим, напоим хрустальной водой из лесных родников, накормим отборным зерном с чудесными добавками из Вэлуонна, которые придают бодрость духа и ясность ума …

– Кому?

Громми растерянно замолк, прерванный на половине своей привычной речи.

– Кому?… – Озадаченно проговорил он. – Ну, лошади.

Суора внимательно смотрела на него.

– Будет как новенькая. Домчит вас быстрее ветра, – неуверенно пробормотал он. – Тем более у вас такой добрый конь, наши крестьянские лошади не ровня ему, – быстро закончил Громми Хаг, чувствуя себя неуютно под взглядом незнакомки.

Молодая женщина раздумывала о том стоит ли пригрозить трактирщику. Несомненно он был хитрый и алчный как и большинство его собратьев по ремеслу, решила она. Но все же выглядел вполне адекватным и сообразительным, чтобы оставаться в рамках разумного и понимать реальное положение вещей и возможные последствия.

Она засунула руку во внутренний карман плаща и вынула монету.

Увидев сверкание золота, Громми Хаг онемел.

– Надеюсь у меня не будет причин для разочарования в тебе и твоем заведении, – проговорила девушка и подбросила монету в сторону хозяина постоялого двора. Тот поймал ее и крепко зажал в своем костлявом кулаке, чувствуя как грани маленького сокровища врезаются в его плоть.

Поднимаясь по ступенькам крыльца Суора вдруг пожалела о своей небывалой щедрости. Ей не было жаль монеты, но ей пришло в голову что блеск золота может толкнуть трактирщика к необдуманным поступкам и тогда наверно придется убить его. Впрочем, в этом случае жалела бы она конечно не о трактирщике, а об испорченном отдыхе.

Тем временем Громми Хаг развил бурную деятельность. Позвал своего сына, сделал большие глаза и приказал ему немедленно заняться лошадью новой постоялицы. «Как родную», закончил он, показав сначала мальчику кулак, а потом усмехнулся и показал золотую монету. После чего устремился за молодой женщиной, торопясь распахнуть перед ней дверь и рассыпаясь в уверениях, что она не найдет ни одного повода для разочарования, ни малейшего. Затем он ударился в описания достоинств местной кухни, целебных свойств местного воздуха, благонравности местных жителей и прочих прелестей местного существования.

Когда они вошли в залу, Суора бросила беглый взгляд на интерьер самого помещение, а находящихся в нем людей она не удостоила даже мимолетным вниманием. От нее естественно не укрылось, что недавно здесь произошло какое-то побоище. Развороченная стойка, поврежденные винные стеллажи, разбитые полки, заколоченные досками окна, сваленная возле дальней стены куча из кусков разломанной мебели и в конце концов замотанная голова самого трактирщика ясно говорили Суоре, что недавно здесь было мягко говоря неспокойно. Это огорчило девушку, ибо ей хотелось провести те несколько драгоценных часов, что она позволила себе выделить на отдых, в тихой и мирной обстановке.

Ее огорчение не замедлило выплеснуться раздраженным вопросом к Громми Хагу:

– Что тут случилось? Твои местные благонравные жители гуляли? Надышавшись целебного воздуха? Я, вообще, хочу побыть в покое и тишине, без созерцания пьяных дебилов, избивающих друг друга, блюющих на пол и орущих похабные песни.

– О что вы, сэви, нет. Ничего такого здесь не бывает. У меня лишь приличные люди и я забочусь о покое моих постояльцев, будьте уверены.

Они вдвоем подошли к стойке.

В зале было около двух десятков людей. В основном шинжунцы, сопровождающие караван фургонов. В подавляющем большинстве это были мужчины и все они с интересом разглядывали надменную прекрасную особу, осчастливившую их своим появлением.

– Проведи меня в мою комнату. – Приказала она. – Я хочу побыть одна. Ужин подашь туда.

– Как будет угодно, вашей милости, – вежливо ответил Громми Хаг и показал на дверь, ведущую из залы в коридор с номерами. – Прошу вас.

Девушка величественно проследовала в указанном направлении.

Однако прежде чем она вышла из помещения от одного из столиков донеслось: