Ромашковый лес

Она готова была уже зарыться в землю и похорониться, а тоннель готов был окончательно и совершенно разочароваться в себе и всех тех, кто выбирает его, самый непростой путь. Он готов был перестать верить, что прекрасный мир, который он так тщательно берег этой непроходимой земляной черной трубой, никто так и не увидит, как вдруг стрекоза оживилась и рванула вперед.

Свет! Она почувствовала свет и со скоростью света помчалась к свету. Тоннель был рад настолько, насколько тоннели вообще способны радоваться. Он был в восторге! Он знал, что когда-нибудь кто-нибудь дойдет до самого конца!

Стрекоза вылетела из тоннеля и еще долго кружилась, кружилась, кружилась, наслаждаясь яркостью, которую только что обрела. Мир, в который она попала, и правда был потрясающе удивительным и стояще-красивым! Он был похож, на ее старый мир, только во много-много-много-много-много-много раз лучше. Она так долго летела к нему! Она не жалела ни об одном мрачно-беспроглядном сантиметре, который ей пришлось преодолеть, ведь она знала: в конце ее ждёт самая лучшая награда. И она ей наслаждалась.

Свет в конце тоннеля – это всегда выход. Не смерть, а выход, финал, награда, за терпение, неусомнимость и решительность. В прекрасном мире стрекозка жила совсем недолго, ровно 50 часов. Но в последний миг своего дыхания она вспомнила не эту жизнь. Она вспомнила тоннель, ведь это он привел ее сюда. Сюда, где она была так счастлива.

Про…промолчу

Он всегда вдыхал жизнь полной грудью и наслаждался каждой милиграмминкой воздуха, попадавшей в его гостеприимную душу. Он летал по небу и был счастлив, ведь он умел летать. Летать! Любой мечтает ощутить, каково это: парить в облаках, ни о чем не думать и просто быть невесомым. Он умел наслаждаться. Он дышал, он затягивался приятными ощущениями и делился ими. Ему очень нравилось делиться! Ведь если бы он только забирал удовольствия и совсем никому их не отдавал, они бы попросту переполнили его, и он бы лопнул. Шарик знал, что для того, чтобы жить, надо делиться.

Но и он иногда ошибался. Помимо солнечных дней выпадали и хмурые, и дождливые. Дождем он тоже дышал – он не мог по-другому, потому что не мог не дышать. Его душа, хоть и была и тягучей, и вместительной, но очень хрупкой. А шарик все равно вдыхал в себя не только теплый, затисканный солнечными лучами, воздух, но и горький дождь, холодный снег и колючий град. Вот ими-то он ни с кем и не делился. Он так любил всё, что его окружает. Он знал и видел, как все кругом радуются теплу и солнышку и как все морщатся от раздирающего изнутри мороза, как все уворачиваются от метких капелек и как все бегут от небесных прочных комочковых снежочков. Он давно заметил, что все любят, когда кругом ярко и светло, а из мрака все ищут выход. И когда находят – несметно этому радуются. Поэтому он не делился тем, что ему казалось «нехорошим», «неприятным», «нерадостным». Он не любил обижать, он не любил, когда кто-то расстраивался. Он мечтал вечно всем дарить тепло и улыбки. У него получалось. Получалось…

И получилось бы, наверное, сейчас, если бы тогда он знал, что солнце и теплый воздух очень легкие, и что в душу они вмещаются в огромном количестве, совсем ее не утяжеляя. Он может вдохнуть в себя несметное количество восторга, еще больше отдать и потом вдохнуть в себя новую дозу. А вот все то, что связано с мраком – очень тяжелое. Если впитать это в себя, и там же оставить, совсем скоро не останется ни щелочки для того, чтобы пустить в свою душу свет. Надо освобождать себя от всего того, что утяжеляет ее. Но шарик не мог. Он хотел быть послом солнышка, связующим звеном между небесным светилом и живым миром, доставляющим согревающие лучи на землю. Он совсем забыл: для того, чтобы жить, надо делиться. Делиться не только теплотой, но и мокрым снегом, дождем с градом, метелью, если так случилось, что они ворвались в душу. Делиться не для того, чтобы отдать их кому-то другому. Они не долетят! Они исчезают тогда, когда осмеливаешься выпустить их на волю. Да, рано или поздно их кто-то вдохнет. И никто не виноват.

Шарик не знал, что невозможно схоронить в себе всю тьму. Если ее не выпускать из своего нутра, она рано или поздно все равно выберется, только от твоей души, от тебя, уже ничего не останется. Шарик забыл, что для того, чтобы жить, надо делиться, иначе можно переполниться и…лопнуть. Он забыл.

И ещё кое-что…

О жизни в лицах

–Псс! Эд! Видишь там, за соседним столиком сидит? По телефону базарит.

–Ага. Засек! Красотка такая! Улыбается!

–Хохочет даже, я бы сказал!

–И одета как пафосно! А резмалевана-то, размалевана: глазищи, бровищи! Сразу видно – удалась у девушки жизнь!

–Но сегодня ей погрустить немного придется. Ничего! Такие люди недолго страдают из-за «случайно утерянных» вещей. Так что я пошел, заработаю себе то, что она сегодня потеряет.

–Ты только не спались!

И Эд стал следить за своим другом, который, проходя мимо девушки, разговаривающей по телефону за соседним столиком, незаметно зацепил сумку, небрежно оставленную ей без присмотра, и уже через несколько минут вернулся на свое место к Эду.

–Чисто сработал! Молодец, брат!

Эд с другом воровали уже давно. Но вы не подумайте ничего плохого! Они воровали только у тех, у кого было что воровать. У тех, кто, как они считали, и так слишком хорошо живут, поэтому могут пожертвовать небольшую сумму денег (а иногда и большую – как повезет) двум недостудентам. Почему «недо»? Потому что и Эда, и его тогда еще товарища-однокурсника отчислили из универа со второго курса. Научиться за это время они мало чему успели, а работать даже и не начинали. Что делать? Ребята-то они из другого города. Из одного из тех уголков России, которые обычно называют «глубинкой». Но это не деревня какая-нибудь! Это город. Просто не столичный. Так вот, поскольку приехали они из «глубинки», родителей «под рукой» не было. Вся родня была далеко, и только иногда, раз в месяц – не чаще – высылали деньжат. На это и жили. Много-то было и не надо: несколько пачек лапши на день, да общагу оплатить. Плюс стипендию получали, так что жили, как помещики, можно сказать. А теперь…Родителям про отчисление они ничего не сказали, поэтому мамы и папы думают, что дети уже доучились, устроились на работу и все у них прекрасно – дети ведь сами так говорят, дети не врут. А дети врут. Детям стыдно признаться в своем провале, только жить-то теперь на что? Раньше на жилье экономили, а как отчислили, так и без жилья оставили, и без стипендии. А на одни присылаемые родней деньги особо не пошикуешь. Парни на работу достойную устроиться пытались, но их гнали отовсюду: опыт всем нужен, а где ж его взять на втором-то курсе? Пошли ребята в официанты. А потом как-то раз друг Эда украл у посетителя кошелек, и так он увлекся этим делом, что не смог остановиться, и Эда в это дело втянул.

–Давай смотреть, что у нас здесь имеется.

–Что, прямо сейчас?

–Эдик, ты как в первый раз! Ей богу! Тааак. Косметичка: ну какая женская сумочка без косметички? Влажные салфетки, зеркальце, блокноты какие-то, ежедневник, телефонка…меня все это не интересует…книги тоже не интересуют. Хотя я любил когда-то. Помнишь, Эд?

–Помню, конечно! Кто за меня зарубежку на третьей сессии сдавал?

–Даа…были времена…Так, мы отвлеклись. Поехали дальше.

И ребята продолжали тщательно копаться в сумочке. Им ведь не нужно было всё, они же воровали не со зла, а по необходимости. Их интересовали только деньги. Остальное они возвращали владельцу. Им даже телефон был не нужен: на кой черт он им? Что с ним делать? Перепродавать – лишние заморочки, себе оставить – так есть ведь уже. Поэтому искали они только деньги. И, да, воровали только у тех, у кого было что своровать. Они как Робин Гуды: обворовывали богатых в пользу бедных. То есть себя.

–Давай скорей! Она сейчас закончит трещать, потянется за кошельком счет оплатить, заметит, что сумка пропала, и такой кипиш тут поднимет!

–Да, Эдик. Ты прав. Надо торопиться. Это что еще за ерунда? Таблетки какие-то, пилюли…Фигня короче.

И он случайно кинул лекарства прямо Эдику в лицо.

–Эй! Поаккуратней можно!

–Прости, дружище! Давай сюда.

–Подожди. – Эдик открыл полиэтиленовый пакетик, в котором лежало сразу несколько упаковок разных таблеток, капсул, ампул, шприцев. Открыл и застыл.

–Эээ, чувачок! Ты чего там замер?

–Это лекарства от рака.

–Чего ты там бормочешь?

–Я говорю, эти лекарства. Они нужны для того, чтобы вылечить рак.

–Откуда ты знаешь?

–Смотри: вот для печени таблетки, ампулы для лейкоцитов, а вот, похоже, она…

–Кто она?

–Химия…

–Слушай, не заморачивайся. Может это и не от рака совсем.

–Я знаю. У меня бабушка болела. Умерла. Но это бабушка, понимаешь? А тут…Да ей не больше 30 лет! Совсем девчонка!

Он глянул на девушку за соседним столиком, которая продолжала болтать по телефону, весело смеяться и что-то эмоционально рассказывать, размахивая свободной рукой.

–Эд! Так она, может, бабушке и несет. Мы ей всё вернем. Одолжим только денег из кошелька, как всегда, и отдадим ей всю сумку вместе с этими её роковыми раковыми лекарствами.

Но Эд не спускал глаз с девушки. «Боже мой! – думал он, – Боже мой, как мы не справедливы к окружающим! Как любим мы осуждать за видимость. Как мы вообще любим осуждать. За что мы так?»

–Ура! А вот он наш кошелечек! Ооо! Да тут всё более чем прилично! Подфортило нам, друган!

–Верни деньги и дай сюда сумку.

–Чего? Эд, ты рехнулся?!

–Деньги вернул, я тебе сказал! И сумку быстро мне отдал!

Друг всегда очень боялся разъяряющегося Эда. Эд злился очень редко, но так, что лучше бы он злился часто, но не так по-хищнически дико. Его глаза покрывались кровавой сеточкой, зубы сжимались так сильно, что его и без того выразительные скулы казались еще более острыми, а взгляд был настолько уничтожающим, что объект, сумевший его разозлить, готов был испепелиться сам, лишь бы не стать жертвой этого взгляда.