Произвол

– Михаил Абрамович, – принялась я уговаривать его, – я вынуждена напомнить вам, что я замужем и люблю своего супруга. Пожалуйста, не толкайте верную жену на измену. Это убьет меня, это разрушит мою семью, важнее которой для меня нет ничего на белом свете. Будьте милосердны, прошу вас. Отпустите меня в зал. Я никогда в жизни не заикнусь о том, что вы… что вы…

– Ты разве не одумалась? – оторопел он.

«Разве Сережа не договорился с ним?» – тоже оторопела я, инстинктивно сжав кулаки. Догадалась, что без боя мне отсюда не уйти.

Громов остановился рядом и внимательно меня рассмотрел. Ладонь его медленно прошлась по открытой спине. Чертово новое платье! Раньше вырез сзади казался мне венцом творения портной. Раньше, но только не сейчас, когда он в одночасье превратился из изюминки в проклятие.

– Я полагал, Загорский образумил тебя, – посетовал Громов, бесстыдно меня лапая. – Он-то поумнее будет…

«Предатель!» – впервые по-настоящему разочаровалась я в муже.

От круговых движений по обнаженной коже поползли мурашки. Громов подумал, будто они вызваны удовольствием, но нет – это был неподдельный ужас. Меня трясло. Он поднял руку, спустил просвечивающую ткань с плеча. И хотя лиф сидел как влитой, я крепко обхватила грудь – так надежнее.

– Ну, прекрати жаться, – беспечно ухмыльнулся Громов. Второе плечико скатилось вниз. – Давай теперь без закидонов. Поиграли, и хватит. Вот что. Я арендую теннисный корт, и ты приедешь ко мне. Скажем, через недельку, а? И да, можешь не брать с собой спортивный костюм.

Похолодев, я вытаращилась вникуда. Похоже, он решил отомстить мне за прошлую выходку, сломить меня самым унизительным способом. Пытаясь успокоиться, я задышала глубоко и размеренно. Не взрывайся, Нина! Не смей!

– А зачем тебе одежда, когда ты со мной? – поддразнил меня Громов заплетающимся языком, обдав запахом перегара.

Как он забавлялся тем, что поймал в капкан ту самую суку! С каким удовлетворением блестели его карие глаза! Едко засмеявшись, Громов присел на столик, положил одну ногу на другую и выпятил вперед нижнюю губу. Две верхние пуговицы на его рубашке были расстегнуты, волосы растрепаны, щеки не просто румянились – они уже покрылись багровыми пятнами.

– Опусти руки! – рассердился он, осознав, что платье до сих пор на мне.

– Нет, – сказала я твердо и подняла плечики обратно.

Выругавшись, Громов кинулся вперед и попробовал опрокинуть меня на столик животом вниз, и у него обязательно получилось бы, если бы он не нажрался вусмерть. Ни с того ни с сего он споткнулся на ровном месте, едва не разорвав на мне платье. Хватка ослабла.

В этот раз я не кусала его. Хлесткая пощечина, в которую было вложено все мое отчаяние, вся моя жажда свободы, – и я понеслась вон из гримерной, оставив задыхающегося от гнева министра одного. Ладонь моя долго горела, напоминая об очередной победе.

* * *

Звонкое цоканье каблуков по мраморному полу, разрушающее мертвую, холодную, давящую тишину. Вот что я помню о своем аресте.

Это произошло спустя три дня после премьеры «Медного всадника». И не где-нибудь, а в общей столовой дома на Берсеневской набережной. Сегодня, как и в любой другой день, здесь было очень людно. Невзирая на большие площади квартир «братской могилы», кухни в них сделали маленькими, не больше шести квадратных метров. Готовить в таких каморках неудобно, поэтому квартиранты ели в столовой. И вот в обеденное время сюда неожиданно вошли два сотрудника Министерства государственной безопасности, да так тихо, буднично вошли, словно сами пожелали отведать запеченную семгу или бифштекс с яйцом; они не прятались под гражданскими плащами и кепками, не притворялись комендантами, уборщиками, почтальонами, они гордо несли униформу с погонами и сине-красные фуражки.

Люди в очереди готовили талоны на проверку буфетчице, но, завидев приближающихся чекистов, враз сжались и побледнели. «Только бы не я! Не я, не я!» – сверкнул страх в глазах у каждого из них.

Я же нутром чуяла: по мою душу.

Эмгэбэшники шагали в ногу через просторный зал, направляясь к линиям раздачи питания. Цок, цок, цок, неумолимо надвигалась на меня беда. С грустью глянув на миску с дымящимся бульоном, в котором плавали листья петрушки и вареное куриное яйцо, я опустила свой поднос на перекладину. Так и не успела попросить повара положить мне щучью котлетку с картофельным пюре и соусом тартар на второе. Хоть бы поесть дали, сволочи…

Сотрудники наспех продемонстрировали мне скомканную бумажку, на которой гремели «Ордер №3741» и какой-то набор ничего не значащих для меня цифр. Тучный мужчина позади, набравший целую гору золотистых булочек к борщу, сдавленно ахнул и попятился, словно мой арест был заразен и передавался воздушно-капельным путем. Следом за мужчиной попятились другие.

Меня взяли под локти, как какую-нибудь убийцу, воровку или дебоширку. Сопротивления я не оказывала, вопросов не задавала. Эмгэбэшники невозмутимо повели меня к выходу, будто бы не замечая, как остальные жильцы «дома предварительного заключения» нарочно рылись в сумках, искали салфетку, утыкались носом в тарелку, в общем, делали все возможное, лишь бы не привлекать к себе внимания.

Самая впечатлительная дамочка вытерла в уголке глаза слезу – то ли из сочувствия ко мне, то ли уповая на свою свободу. Наша соседка сверху, Прасковья Ивановна – она обожала перехватывать меня в подъезде и мучить пустой болтовней, – нынче делала вид, что встретила арестованную первый раз в жизни. Обрюзгший толстяк Никитин, постоянно тянувшийся якобы по-отечески приобнять меня, то есть в действительности потрогать где-нибудь слишком высоко или слишком низко, злорадно хохотнул и швырнул в рот целый шницель, а потом, чавкая, хорошенько его прожевал. Две очаровательные девочки с косичками округлили глаза и громко спросили у мамы, чего это дяденьки уводят тетю Нину, и та быстро приложила палец ко рту.

Меня посадили в черный воронок[9 - Так в народе прозвали легковой автомобиль ГАЗ М-1, состоявший на службе советских органов госбезопасности. Прибытие черного воронка, как правило, предвещало очередной арест, поэтому при въезде ведомственной машины во двор дома жильцы задергивали шторы, выключали свет и закрывали окна.] и уже через полчаса проводили во внутреннюю тюрьму МГБ на улице Дзержинского[10 - Сегодня эта улица носит название Большая Лубянка.]. Завели в светлую комнату, где короткостриженая коренастая женщина, больше напоминавшая мужчину, проводила обыск. Голые женщины подходили к ней по очереди.

– Раздеться! – велела она мне, копаясь в волосах у одной интеллигентного вида девушки.

– Зачем? – возмутилась я, упрямо оставаясь в дверях. – Ведите сразу к следователю! Мне к шести надо быть дома!

Надзирательница расхохоталась, запрокинув голову. Голые женщины посмотрели на меня с сочувствием. Многие из них были новенькими, как и я пару часов назад гулявшими на воле, остальные же прибыли поездом из тюрем других городов и уже имели весьма потрепанный вид.

– Раздеться, я сказала! – строже повторила тюремщица, оттолкнув от себя интеллигентную девушку. Та поспешила прикрыть наготу.

Меня заставили снять с себя всю одежду, распустить волосы, открыть рот, раздвинуть ноги и нагнуться. Надзирательница со скукой проверяла меня, как какую-нибудь кобылу на смотре. Серьги, обручальное кольцо, часы и пояс изъяли, бросив на стол к кипе других серег, колец, часов и поясов.

– Отложите в сторону, я здесь долго не задержусь! – потребовала я.

– А ты веселая, – улыбнулась женщина в форме, махнув мне рукой, чтобы одевалась.

За обыском последовало снятие отпечатков пальцев. Потом меня завели в каморку, где задержанных фотографировали в профиль и в анфас. Позировала я обокраденной, растерянной и злой. Волосы были взъерошены прокуренными пальцами тюремщицы, рот плотно сжат, в глазах горел недобрый огонек. Фото и отпечатки пальцев шили к личному делу, а мне не нравилось, что у меня есть личное дело. Это усложняло мое положение.

Камера была скромной: четыре шага в длину, три – в ширину. Голые стены, железная кровать с прохудившимся матрасом, застиранным бельем и зеленым шерстяным покрывалом, повидавшая виды тумбочка, туалетное ведро, прикрытое крышкой, – вот и все нехитрое убранство моего нового жилища. Окно было высоко, прямо под потолком, стекло замазано светло-серой краской. Из крохотной щели в душное помещение слабо доносился свежий ветерок, напоминая, что где-то за стенами осталась воля.

Именно тогда, и ни минутой ранее, я поняла, что очутилась за решеткой.

«Ну-ну, без паники. Сейчас начальство разберется и выпустит меня, – убеждал внутренний голос. – Я же ни в чем не виновата! Меня взяли по ошибке!»

«Сережа заступится. Он этого так не оставит», – поддакивал второй.

Самый рассудительный отчего-то молчал.

Вскоре настал час моего первого допроса. Замок лязгнул, тяжелая дверь отворилась. Чекист сурово велел мне выйти. Я выпорхнула из камеры, исполненная решимости доказать свою невиновность и немедля уехать домой, а затем встала позади мужчины с погонами. Он рыкнул, чтобы шла впереди, и стал распоряжаться. Прямо, налево, направо. Короче шаг! Прямо, направо, налево. В пути он беспрестанно постукивал ключом по металлической пряжке своего ремня. Я семенила перед ним и недоумевала, зачем он это делает. Не выносит тишины? Испытывает мое терпение?

Коридор был длинным и безлюдным. Я с любопытством изучала изнутри зловещую тюрьму, что внушала ужас всему Союзу: ее серые стены без окон, голые лампочки под потолком и красный ковер-дорожку. Светильники висели на большом расстоянии друг от друга, из-за чего в коридоре царил полумрак. Ничего, в общем-то, особенного; но, находясь здесь, трудно было определить, день на дворе или глубокая ночь, а это значило, что я вскоре должна была потерять связь со временем. И все-таки почему чекист настукивает? Нервное у него это, что ли?

Пока мы шли, я восстанавливала в памяти еще свежие зарисовки из ускользнувшей свободной жизни – можно сказать, зазубривала их наизусть, как стих, чтобы в нужный момент вдохновить себя, если сразу освободиться не получится. Перед глазами мелькали кишащие людьми центральные улочки Москвы, брусчатые мостовые, груда спелых дынь в универмаге, прозрачные капли на листьях после дождя, густой, как сметана, мазок масляной краски, бархатистые руки мамы, хохочущая Ирка Чернова, запах акварели, автомобиль, несущийся по пустой областной дороге, кроткая улыбка Марии, моя домашняя библиотека, кричащая чайка в безоблачном небе, однокурсница Аллочка, лепящая снеговика, ласковая дворовая кошка, тоже ласковый случайный любовник в 1938-м, залитый солнцем балкон, отец, принесший мне в яблоневый сад стакан промытой в холодной воде малины…

Стук-стук-стук, прерывал поток моих воспоминаний ключ, бившийся по пряжке.

Вдруг впереди послышался точно такой же стук по металлу. Мой конвоир остановился.

– Лицом к стене! – приказал он.

Я развернулась и прижалась к холодному камню лбом. Что за цирк? Почему я обязана отворачиваться? Что там такого секретного?..

Правое ухо уловило глухой звук шагов по мягкому ковру. Снедаемая любопытством, я, прикусив губу, осторожно выглянула и увидела другую пару: охранника и скрюченного, еле передвигающего ногами подследственного. На нем была порвана посеревшая от грязи рубашка, у губ запеклась кровь, волосы клоками падали на потный лоб, по коже расползлись следы от укусов насекомых. Но сильнее прочего будоражили его глаза. Это были глаза ходячего мертвеца, человека, заранее распрощавшегося с жизнью. Забыв про приказ, я провожала его ошеломленным взглядом.

Жгучий удар по щеке. Настолько сильный, что я взвизгнула.

– Не пялиться! – пролаял чекист прямо мне в лицо.

Умудренный опытом горбач даже не посмотрел на меня, только испуганно согнулся еще ниже. Безмолвно миновав нас, он и его конвоир растворились в тени.

– Вперед, – скомандовал раздраженный моим непослушанием конвоир.