Произвол

Начался он с душного темного фургона с надписью «Почта», в котором не было ни единого окна, зато битком – осужденных, таких же немытых, потных, обозленных, как и я. Потом нас запихнули в вагонзак, где мы ехали по шесть-восемь человек на четырехместную клетку. В Красноярске этап сдали на несколько дней в огромный пересыльный лагерь. Там мы ждали речного этапа. Пароход доставил нас в конечный пункт назначения, и вот, уже в последних числах августа 1949 года, мы причалили в Игарку.

На Крайний Север.

Во время трехнедельного плавания я присматривалась к своим подругам по несчастью – остальным женщинам-заключенным – и осторожно стала расспрашивать про лагерь, в котором нам предстояло отбывать срок. Сидя на нарах в трюме, я воображала серо-синие воды Енисея за глухой стеной парохода и слушала о какой-то там Трансполярной магистрали, которую мы, стало быть, едем строить.

Будущая железная дорога должна была протянуться от берегов Баренцева моря до побережья Охотского моря и Чукотки. А почему этап везли столь торопливо, так это потому, доходчиво объясняли мне, что в Заполярье короткая навигационная пора. Грузы с Большой земли нужно было доставить до наступления морозов, а они тут ранние гости. Пока путь не сковало льдом, пароходы и лихтеры один за другим закидывали рабочих, уголь, продовольствие, мотки колючки, лесоматериалы, паровозы, горючее для двигателей, инструменты и оборудование для строительства. Даже экскаваторы сгружали – эти машины считались редкой роскошью по меркам ГУЛАГа.

Проектом занимались стройки №501 и 503. Первая сейчас прокладывала участок Чум – Салехард – Коротчаево, вторая – Коротчаево – Игарка. Они как бы шли навстречу друг другу, чтобы сомкнуть магистраль где-то в середине маршрута. Мы плыли на 503-ю стройку, административный центр которой расположился в Игарке. И хотя полевые работы по Северному железнодорожному пути начались еще в 1947 году, я до сих пор ни разу не слышала о нем, при том что муж всегда держал меня в курсе последних событий.

– Ничего удивительного, – вяло пожала плечами Наташа, переведенная на 503-ю из Вятлага Кировской области. – Стройка засекречена, ты не могла знать о ней на воле.

Она сглотнула, сдерживая рвотный позыв. Уже третий раз за минуту. Наташа страдала морской болезнью и временами, когда покачивание парохода усиливалось, зеленела от тошноты. Лоб ее покрывался холодным потом, руки сжимались в кулаки от головной боли. Потом вроде бы легчало, но легчало только до нового приступа.

Я заприметила Наташу на второй день плавания. Привлекли меня то ли ее живые голубые глаза, то ли серьезное, терпеливое выражение лица бывалого заключенного, но я сразу захотела быть ближе. Наверное, нуждалась в ком-то уверенном, матером, постигшем науку выживания. Наташа оказалась из своих, осужденных по 58-й статье[11 - Статья советского Уголовного кодекса, по которой осуждали за контрреволюционную деятельность, государственную измену, шпионаж, террористические акты, пропаганду и агитацию, контрреволюционный саботаж и другие государственные преступления.]. Измена Родине.

– Вот в лагерях, расположенных в центральной части страны, про пятьсот первую и пятьсот третью наслышаны, – продолжала она, подавив очередной позыв. – Начальники администраций у нас клич били. Искали добровольцев на тяжелую стройку.

– Искали добровольцев среди зэков? – переспросила я с недоверием. – Да кто же поедет на Север по своему желанию?

– А многие едут, между прочим, – возразила Наташа сквозь зубы, почти не открывая рта. – И я тоже поехала. Понимаешь, там систему зачетов ввели. Год на той стройке засчитывается за полтора, а если план перевыполняешь, так и за два сразу. Боже милосердный, что ж так дурно-то!.. Тебе, например, сколько дали?

– Десять лет, – сказала я, и слова мои пронеслись мимо ушей пустым звуком. В реальность своего приговора я так и не поверила.

– У-у-у-у, – протянула Наташа со значением и бросила на меня полный зависти взгляд. – Детский срок. Повезло… Если постараешься, лет через пять-семь можешь выйти.

– Вот так удача, – усмехнулась я с сарказмом. – А у тебя какой срок?

– Двадцать пять лет. – Она улыбнулась в ответ, но ее улыбка получилась грустной. – Или, как в лагерях говорят, вышка. Полная катушка. Три года в Вятлаге я уже отпахала, осталось двадцать два. А с системой зачетов, надеюсь, лет через пятнадцать освобожусь.

Я прикусила язык, почувствовав себя неловко со своей жалкой десяткой. Двадцать пять лет! Это же четверть века. Да нет, это целая жизнь. Потерянная, загубленная зря жизнь. Каторжные дни будут идти один за другим, потихоньку умерщвляя душу и тело, пока не наступит смерть – безвестная, одинокая, долгожданная. И похоронят-то не на малой родине, не возле родного дома, а прямо там же, в чужой, холодной для тебя земле. И на могилке вместо плачущих членов семьи будет стоять незнакомый человек в робе, раздраженный лишними хлопотами в морозный день. Двадцать пять лет – слишком много. Уж лучше в самом деле было поступить как Чернова.

– Так здесь большинство – добровольцы? – спросила я.

– Насчет большинства ручаться не могу, но то, что заключенные сами стали в Заполярье вызываться, – чистая правда. Говорят, только из моего Вятлага тысячу человек набрали. Охота поскорее срок отбыть, знаешь ли.

Девушку, стоявшую напротив нас, внезапно вырвало. Вонючая желтоватая масса расплескалась по стене и потекла на пол. Дневальная немедля подскочила к люку и забарабанила, требуя от конвоя швабру с водой. Спустя пару минут дежурный передал ей вниз грязную тряпку, пахнувшую немногим лучше рвоты. Не обращая внимания на то, что девушку до сих пор мутит, дневальная сунула ту тряпку ей под нос и велела затереть следы.

Позеленев опять, Наташа зажала рот рукой и отвела глаза.

– И все-таки не укладывается в голове, – обронила я, когда в трюме прибрались, а к щекам моей новой знакомой вернулся относительно здоровый оттенок.

– Что не укладывается?

– Ты не думала, что это, возможно, ловушка? Как бесплатный сыр в мышеловке? Ну то есть зэков поманили льготами, посулили им досрочное освобождение, но что придется отдать взамен? Выгодна ли эта сделка? Мы едем на Север. В опасные, необжитые края. Вот ты привыкла к лютым морозам? Градусов эдак пятьдесят ниже нуля?

– Я родом с Юга, из Ставрополя, – сухо пояснила она.

– И я не привыкла… А вдруг там первобытные условия? Вдобавок кормят, как свиней? Не выдают теплых вещей? Селят в плохо отапливаемых бараках? Заставляют работать часов по четырнадцать? Лечат абы как? Не лучше ли отбыть весь срок в другом лагере, но выжить, чем купиться на байки о бонусах и умереть прежде, чем получишь заветную бумажку?

– Прикончить где угодно может, – отвергла Наташа мои умозаключения. – А здесь – свобода у носа маячит, сил придает. Прямо как весеннее солнце в конце зимы. Ты, Нинка, еще не знаешь, что такое надежда. Погоди, будет с тебя. Еще научишься за кости свои бороться…

– А как за них бороться? – Я придвинулась к ней.

– Выбиваться на более легкие работы, – сказала она. – Главное – получить лагерную профессию, которая спасет тебя от каторжных работ. Какая у тебя профессия, кстати?

– Филолог.

– Не пойдет, – сморщилась Наташа. – Филологи здесь не нужны. Повара, парикмахеры – это да. Я в Вятлаге сидела с художниками, преподавателями, литераторами, музыкантами, партийными работниками, а в люди выбился кто? Маникюрщица! Прислуживала лично начальнице лагеря! Но больше всех везет специалистам, которые разбираются в строительстве. Они живут почти как вольные… А вот тебе тяжко будет. На худой конец говори, что медсестрой была. Может, в санчасть куда-нибудь пристроят. Хотя меня так и не пристроили за три года…

– Да тут каждая вторая говорит, что на фронте медсестрой работала, – хмыкнула наша соседка, в прошлом генеральская жена.

Когда пароход прибыл в Игарку, измученная морской болезнью Наташа счастливо выдохнула и ринулась наружу. Я же шла из трюма, как на эшафот.

Выстроившись в гигантскую очередь, мы поднимались на палубу парами, парами же сходили с трапа на пристань, а на пристани занимали места в колонне. Все прижимали к себе кулечки, сумки. Мы с Наташей тащили фанерные чемоданы.

Началась перекличка. Пытаясь удержаться на подгибающихся ногах, мы смотрели невидящим взором перед собой, дышали друг другу в затылки и ждали каждый свою фамилию. Наташа откликнулась на Рысакову, я – на Загорскую, после чего мы обе замолчали, уткнувшись носами в воротники. Некоторые женщины робко поглядывали назад: там мужчины, тоже из заключенных, разгружали судно.

Крайний Север встретил нас настоящей осенней промозглостью. В этот августовский день, когда далекая Москва наверняка еще сияла яркими зелено-голубыми красками и раскалялась на жаре, пахла созревающими в лучах солнца яблоками и готовилась принимать поставки спелых арбузов с юга, Игарка мрачно посерела и охладилась примерно до семи градусов тепла. По крайней мере я ощущала именно столько. Небо сдавили грозные тучи, и вид их был настолько унылым, что внутрь меня тут же закралась невыносимая тоска. Город могло в любую минуту затопить то ли дождем, то ли уже мокрым снегом, что было непостижимо уму коренной москвички, привыкшей встречать первый снегопад не ранее чем в октябре или ноябре. Порт, слабо освещенный высокими фонарями, скоропостижно погружался во тьму.

Енисей причудливо изгибался у Игарки полукругом. С приходом сумерек он казался глубже, холоднее, но вместе с тем и заражал своей умиротворенностью. Пока пристань кишела народом, по ту сторону берега чернели безмолвные, бескрайние просторы лесотундры. Я различала лишь острые верхушки деревьев, клиньями врезавшиеся в небосвод. Этот город, пусть и маленький, был спасительным буйком, нет – уютной колыбелью среди дикой, беспощадной к людям природы.

Когда старшина, начальник конвоя, досчитался всех из списка, нас поместили в Игарский пересыльный лагерь, а уже со следующего дня стали распределять на работу. Лагпунктов тут было много, по одному через каждые 10—15 километров. Большинству, в том числе и Наташе, предстояло отсыпать железнодорожное полотно. Пару сотен женщин из нашего этапа направили в так называемые «Уклад городки», где занимались укладкой рельсов и шпал. Меня вместе с еще несколькими десятками зэчек определили в женскую лесоповалочную колонию №25.

«Лес валить – это как? Разве женщины это умеют?» – сомневалась я, разглядывая свои тонкие, нежные руки.

Нас и наши скромные пожитки погрузили в волокуши, прикрепленные тросами к тракторам. Громыхая, прыгая на кочках, ревя двигателями, четыре машины катили по тропам, а мы в волокушах болтались у них позади. Тракторы пробирались по бездорожью туда, к непримиримой лесотундре, прочь от привычной мне жизни. Огни порта Игарки тускнели, а потом и вовсе канули в темноте, забирая вместе с собой глупые надежды на возвращение.

– По краю болота едем, – боязливо шепнула одна из осужденных, заметив, что в свете фар «поджигается» поверхность топи. – Ох, как бы не поскользнулись колеса! Не приведи господь рухнуть в пучину!

Женщины испуганно вскрикнули и кинулись к бортам саней, чтобы тоже взглянуть на болото. Меня, сидящую как раз у края, придавило под их натиском.

– Дура! Хватит каркать, не то и впрямь свалимся, – ощетинилась женщина в полушубке. В добротном таком, теплом полушубке. Не двинувшись со своего нагретого места, она зевнула. – Шофер-то целыми днями туда-сюда мотается. Авось знает, куда машину направить.

– Иисусе! Спаси и сохрани… – не поверив той, что в полушубке, одна из девушек принялась молиться вслух. На ней были поношенная одежда, зато крепкие кожаные сапоги.

В лицо дыхнул студеный северный ветер. Пробивая броню тонкого шерстяного пальто и ботинок без подкладки, присланных Загорским, он пробирался под кожу, к костям и внутренностям. Как бы в подмогу ему, заморосил мелкий, противный дождичек. Я обхватила плечи и согнулась пополам, стараясь унять дрожь. Шерстяные чулки с шарфом не спасали от непогоды. Свитера у меня больше не было, его своровали уголовницы. Прихватили они также большую часть моих денег – три тысячи – и роскошный бюстгальтер из персикового шелка (а потом представали в нем перед красавцем-надзирателем, продававшим им курево). Хорошо хоть, не догадались заглянуть ко мне в кармашек трусов, куда я спрятала оставшиеся две тысячи…

Спустя пару часов и несколько молитв, распетых бесчисленное количество раз хриплым хором обращенных к небу заключенных, тракторы добрались до лесоповалочного лагпункта. И наконец – вот она, впереди. Приветствовала новый этап. Колючая проволока, протянутая в несколько ежистых рядов, огибала всю режимную зону и поблескивала в лучах фонарей. «Труд в СССР – дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!» – гордо гласила надпись на табличке, подвешенной над въездной аркой.

Охранники открыли ворота, чтобы впустить тракторы. Истошно залаяли собаки, срываясь с поводков у вооруженных мужчин.

Одноэтажные деревянные дома, узкие тропинки, сонно прогуливавшиеся люди. Колония могла бы сойти за обыкновенную деревушку, если бы не заскучавшие стрелки? на вышках (попки, как их тут величали) и угрюмые конвоиры, месившие грязь сапогами в ожидании этапа. Проходившая мимо девочка-подросток в шерстяном платке остановилась и, разинув рот, с любопытством вытаращилась на нас.

– Пшла! – будто на дворовую шавку, гаркнул на нее конвойный.

Поджав невидимый хвостик, девочка убежала.

Я наблюдала за происходящим отчужденно, словно меня здесь не было, словно я просто развалилась в мягком кресле перед экраном и смотрела тяжелое кино. Не могла я свыкнуться с тем, что этот грубый, неуютный лагерь будет моим домом. Домом!.. Шутка ли? Подходит ли такое теплое слово столь убогому пристанищу?