Произвол

Нет, тот стонущий, извивающийся комок тел не слышал охраны. Это был настоящий пир сладострастия, чистое наслаждение, которому чужды какие-либо условности, это был экстаз, разделенный не двумя, а десятками людей. Мужчин вскоре перестало хватать, поэтому женщины беспардонно подстраивались вторыми, а то и третьими. Каждая жаждала урвать себе кусочек. Нашедшие пару самочки агрессивно защищали своих самцов от конкуренток, выпустив коготки и шипя матом.

Разве мужчин не сопровождали конвоиры? А бригадир их где? Там, там, среди переплетенных рук и ног… Бились на женщинах, потонув во всеобщем упоении.

– Елисеев, мать твою! – узнал сослуживца Семенов. – Ты-то куда! Немедленно разгоняй!

Елисеев не подчинился, не на того напали; закончив с первой девушкой, он пододвинул к себе следующую – бедняжка грустила без порции любви. Вынослив, надо же…

– Донесем, – кивнул Ибрагимов Семенову.

Еще несколько отважных женщин подплыли к ближайшему понтону и попробовали вскарабкаться на него с разных сторон. Все кавалеры были заняты, но разве же их это волновало? У них счет шел на минуты! Подтягиваясь, они раскачивали, раскачивали, раскачивали платформу и в результате перевернули ее. Любовники рухнули в реку, с ними упали и тюки. Поднялись волны, подкидывая оставшиеся на плаву понтоны.

Семенов и Ибрагимов прицелились. По поверхности воды и понтонам со свистом ударили пули. Один бугай, заслонивший жучку Сашу, охнул, прикрыл рукой раненый бок и свалился в реку. Нисколько не расстроившись, Саша сосредоточилась на втором. Бригадирше Маше прилетело в голую ляжку. Самые разумные в панике посмотрели на берег, другие лишь ускорили темп, подходя к своему краю обрыва.

Забомбила череда залпов. Раз, два, три. Разрывало мясо, сочилась кровь.

Женщины заверещали – то ли от ужаса, то ли от боли, то ли из-за неутоленной страсти – и нехотя вырвались из объятий. Они натянули на белые ягодицы мокрое белье и юбки, похватали бушлаты и кинулись к безопасной суше, еле передвигая окоченевшие ноги. Охранники прекратили стрельбу.

«Неужели я стану похожей на них? – похолодела меж тем я. – Сколько лет должно пройти, прежде чем я начну выпячивать зад перед первым встречным мужиком, как течная сука при кобеле?»

На понтонах внезапно разразилась борьба. Это мужчины, до сих пор не достигшие кульминации, но отчаянно желавшие ее достигнуть, удерживали девушек под собой, не позволяя им выбраться. Вохровцы снова прицелились, и мужчины подчинились, подняв над собой руки.

Ветераншу Раису прибило к берегу с дырявой головой.

Задыхавшихся, раскрасневшихся, плачущих, раненых женщин увели наверх. Семенов и Ибрагимов перебросились парой резких фраз с отнюдь не усовестившимся Елисеевым и поторопили заключенных, чтобы те быстрее разгрузили понтоны и убрались восвояси. Мужчины свалили тюки на берег, вытащили сено из реки, выволокли труп Раисы на сушу и направились назад на базу, с печалью глядя на своих любовниц с удаляющихся платформ. Подстреленный в бок лежал на понтоне, мученически стеная.

– Пошли! – поднявшись к нам, грубо рыкнули охранники.

Мы побрели на лесоповал. Конвоиры гнали нас, как пастушьи псы стадо, разве что за пятки по-собачьи не прикусывали. Их очень рассердило то, что мы улизнули аккурат у них из-под носа. Срывая слепую ярость, они подталкивали всех мокрых, окровавленных и уставших, ругались на них, угрожающе прицеливались им в затылки. Женщины погрузились в свои грустные мысли и подзуживали растущее внутри недовольство.

Поравнявшись со мной, Лида выжала сырую юбку. Сапоги ее хлюпали. Я посмотрела на нее, и она покрылась стыдливым румянцем. «Обидишь ведь», – предостерегла я себя. Тщетно.

– Как бог-то твой отреагирует на то, что ты сделала, Лида?

От холода она едва помнила себя, но, услышав мой вопрос, немедленно воодушевилась и машинально схватилась за грудь, где во внутреннем кармашке покоился крестик.

– П-простит, – отозвалась Лида сиплым голосом. – Бог справедлив. Он все видит, все знает: н-не развратная я женщина. Просто по любви истосковалась, вот и ищу ее в любых проявлениях. Слабый я человек… Я у Него каждую ночь буду вымаливать прощения за эти минуты.

– Умно, – сказала я с кислой улыбкой. – Выходит, ты грешишь, потом просишь тебя простить, и грех сам собой обнуляется. Но разве можно считать себя верующей, когда сбиваешься с пути и каешься? Если муж постоянно изменяет жене, а она его прощает – он не перестает быть бабником, верно? Значит, раз любой грех можно замолить – все разрешено на этом свете?

– Господь отпускает грех в том случае, если христианин искренен в своем р-раскаянии. – Лида расстроилась, что я не постигла простых истин. – Грешнику надобно доказать, что он раскаялся, исцелился, очистился. Бог терпелив, путь к Нему – тернист. Тебе, наверное, не понять.

Под уголовником она, однако, раскаянной не выглядела.

– Не думай, будто ты сама святость, – продолжала она несвойственным ей жестким тоном, позабыв про озноб. – Тебе невдомек, через что нам пришлось пройти. Многие женщины тут годами обходятся без мужниной ласки, мужчины – без женской. Слыхала, что в мужские лагеря нельзя заезжать на кобылах? Нет? Это потому, что они на лошадей набрасываются, бедолаги, залезают на них как-то, покуда охрана не собьет… Так что к ним только на жеребцах пущают. У женщин тоже жизнь не сахар. Женщина, она ж для чего устроена? Для любви, для семьи, для детей. Ей нужны эмоции и ласка. А ее отрывают от близких и заставляют лес валить… Немудрено, что она, сломавшись, сойдется с соседкой! Или найдет утешение у служивого! Я вот пятый год веду переписку с одним заключенным. Его зовут Матвей Сергеевич. Начинали мы с невинных записочек, потом как-то закрутилось… Мы друг другу в письмах самое сокровенное доверили, самое сердечное, мы в вечной любви друг другу поклялись. Подобного чистого чувства, как к Матвею Сергеевичу, я и не испытывала никогда, пусть и не видала никогда его лица. Бог знает, может быть он и был сегодня там, на понтонах, да не признал меня, а я – его. Так я тянусь к своему Матвею Сергеевичу, что бес меня путает. Передо мной чужой – а я представляю его, родимого, дорогого моего…

Тихонько всхлипнув, Лида понурилась.

– Ты здесь всего пару недель! – метнула она мне. – Не тебе языком молоть, не тебе нас осуждать! Погляжу я, что с тобой станется через пару лет!

– У меня все впереди, – согласилась я с ней мрачно. – Но когда я встану на четвереньки перед незнакомым мужчиной, то хотя бы не буду тешить себя мыслью, что поддалась сиюминутному порыву, не обвиню каких-то бесов, кои тут совершенно ни при чем. И не стану оправдывать естественную потребность, искать способ, как бы отречься от нее.

– Я не отрекаюсь от нее, – жарко запротестовала Лида. – Я ее признаю и сожалею о своем грехопадении. Это разные вещи.

– А если все станут жить по принципу «согрешил – покаялся», что ж тогда будет? Поступать нужно по совести. И нести ответственность за все свои поступки.

– Безбожница, что с тебя взять, – презрительно умозаключила Лида и отошла от меня, хлюпая сапогами.

Жучки были бешено злы, что охрана прервала их акт любви – если, конечно, оргию можно назвать столь возвышенным словом; они были настолько злы, что даже отказались возвращаться к работе. А поскольку неудовлетворенность оказалась тут проблемой коллективной, следовательно, бунт тоже был общим. И полученных пуль было недостаточно, чтобы сломить волю заключенных.

Подстрекательницы плюхнулись на землю и демонстративно скрестили ноги. Одна за другой садились Лида, Даша, моя соседка по шконке. Римма и та поддержала восстание, отрешившись от благоволившей ей администрации. Замешкались всего четыре девушки, включая меня – чего мне, собственно, протестовать, – но жучки взглянули на нас с предостережением, плавно перетекающим в угрозу, поэтому и мы послушно опустились вниз.

Заключенные сбились в плотный круг.

– Вы че, охренели? – опешил Семенов. – За работу! Сегодня будете до ночи пахать, чтобы норму выполнить!

Приехали, воскликнула я про себя, еще за других расплачиваться! До упаду проклятые сучья рубить!

А недолюбленные наши проигнорировали приказ. Восседали, все из себя такие равнодушные. Семенов зарядил оружие и навел его на толпу – как раз туда, где притаилась я. Сердце подскочило к горлу.

– Встать! – рявкнул он. – Иначе всех на хуй перестреляю!

– Кто ж тогда въебывать будет на лесоповале у тебя? – хохотнула жучка Люда. – С начальством свидеться хотим. Организуй.

Семенов открыл рот, чтобы огрызнуться, но его прервал шум – подкатила полевая кухня. Время обеда.

– Если жрать хотите – пиздуйте по местам, – ухмыльнулся Семенов, довольный благоволением фортуны.

– Пожрем, когда проблемку решим, – отказалась Люда, крутанув в воздухе пальцем: давай бегом – за начальством!

– Мразота! – вскипел Семенов.

Немного поразмыслив, он все-таки послал Ибрагимова с новостями для Аброскиной. Ибрагимов ускакал на самой резвой нашей кобылке – ее недавно привезли с материка, она еще не успела «дойти».

Полевая кухня стояла в нескольких метрах от нас, и я, не отрывая от нее взора, терпела, облизывала пересохшие губы. До помутнения рассудка хотелось есть, и ведь даже хлебом не закусишь – я его, дура, опять съела за полдня, не сумела растянуть до ужина. В лагере еда проваливалась в меня, как в пропасть, не насыщая, а лишь поставляя немного топлива для следующего рабочего дня.

Я покосилась на других в надежде, что не одна изнываю от голода. Может, на сем закончим и пойдем обедать? Или оборзеем настолько, что самовольно поделим пищу, наплевав на наших церберов? Я уже была на все согласна, лишь бы дорваться до еды. Мой желудок поднял свой бунт.

Для заключенных же кухни будто бы и не существовало вовсе. Они были непоколебимы и упрямо отворачивались от нее. Повар, удивленный, качал головой и курил. Доведенная до того, что появились скверные мысли своровать горбушку у запасливой Юлечки, устроившейся подле меня, я приготовилась на свой страх и риск покинуть место в кругу, как тут заговорила осетинка Наида. Она выразила опасение, не накажут ли всех скопом из-за горстки протестующих.

– Может, я отойду поем, а вы бастуйте на здоровье? – озвучила Наида вертевшийся у меня на языке вопрос.

Ответ не заставил себя долго ждать. Уголовницы обрушили на нее ушат отборного мата – все равно что вылили на несчастную содержимое ночной параши. Если перевести звонкую реплику на русский язык, вышло бы что-то вроде: раз вся колония протестует, значит, исключений быть не может.

– Так что закрой ботало, – прорычала Саша. – Покантуйся с наше без горячей ебли! Сама запрыгнешь на любого, хоть с венерой, хоть безногого, хоть беззубого!

– Батюшки, что ж это такое творится, – отпрянув, запричитала впечатлительная Наида.

У меня мгновенно отбило охоту идти наперекор толпе. «Если ту девчонку упекли в ШИЗО только за то, что она стегнула полудохлую лошадь, как же поступят с нами, когда узнают о забастовке? – горевала я. – Ведь мы бездельничаем, норму не выполним сегодня. Нас лишат зачетов? У меня и так их было немного… Или пайку урежут? Тогда я в дерево свое вгрызусь зубами с голодухи».