Произвол

Лицо Гриненко смягчилось, а у полковника наоборот – напряглось. Темные брови взмыли вверх.

– Вы могли смело обратиться к охране, к своему бригадиру, к прорабу, – негодовал он, приведя мою подслушивавшую бригадиршу в мучительный трепет. – На крайний случай – ко мне лично или к кому-нибудь из моих заместителей…

Я будто вновь стала школьницей, которую отчитывала учительница по черчению. Эх, Татьяна Петровна! Вас, похоже, переплюнули…

– Я часто бываю на этом участке, – давил на меня начальник. – Незачем самой решать подобные вопросы, тем более накидываться. Вы мне работника из строя вывели, понимаете? Ценного, между прочим, работника!

Недовольный взгляд метнулся на Васю. Я перевела дух.

– Гриненко, предупреждение. Больше к девушке не суйся, иначе из бригадиров вылетишь.

– Есть, гражданин начальник! – выпрямился Вася.

– Иди в санчасть, пускай тебя осмотрят…

Больше он ничего не говорил. Круто повернувшись, начальник стройки прошествовал к своему наблюдательному посту.

Вася подмигнул мне на прощание. В прежде игривых глазах его сквозили грусть и уязвленная гордость. Прихрамывая, он направился на базу, в санчасть.

Я будто получила удар в солнечное сплетение; я не дышала, не шевелилась, я никак не могла прийти в себя и очнулась только тогда, когда моя бригадирша грубо ткнула меня в бок. Поставив на колесо опрокинутую тачку, я машинально пошла сваливать в нее грунт. Руки тряслись, ноги стали ватными.

Спустя столько лет встретить его! Он был призраком из прошлой, давно забытой жизни, и мне было страшно, не помутился ли мой рассудок, не обманули ли меня мои глаза… Ведь невозможно сопоставить этого холеного, холодного, вышколенного полковника МВД и того беззаботного, добродушного, охочего до ласки студента. Начальника исправительно-трудовых лагерей и моего первого любовника, подарившего мне самые романтичные в жизни дни.

Глава 3

В ноябре температура опустилась до 30 градусов ниже нуля – по крайней мере так утверждали те, кто сверял ее по уличным термометрам. В стужу мы надевали маски с вырезами для глаз и рта, сшитые на скорую руку из нескольких разноцветных клочков ткани; они спасали от обветривания и обморожения, но в придачу к плотно завязанным шапкам-ушанкам, серым телогрейкам и бушлатам, валенкам, ватным брюкам и варежкам вконец обезличили заключенных мужчин и женщин. Белье у меня под одеждой и то было мужским. Никогда в жизни я не чувствовала себя столь блеклой, невыразительной. Бесполой, черт возьми.

Несмотря на то что мы активно двигались, у нас замерзали руки, пальцы ног. Глаза слепил блестевший на солнце снег. Шквальные порывы ветра стремились свалить людей навзничь, поэтому нам приходилось оседать к земле и держаться друг за друга. Хорошо, наш участок находился не у отрогов Уральских гор. Там, говорят, ураганы поднимали в воздух железнодорожное полотно, скручивали в спираль стальные рельсы. Раньше я бы ни за что не поверила в такие байки, а теперь верила, очень даже верила. И удивлялась, когда мимо трассы, выплывая из белого снежного облака, не спеша проезжали ненцы в санях, запряженных оленями. Казалось, что оленям любые морозы и ветры нипочем. В снегу они не тонули. Я много читала о них в школьные годы, но только сейчас смогла по-настоящему оценить их способности к выживанию.

В пургу трассу буквально заваливало снегом. Высота заносов достигала одного, порой двух метров и тем самым парализовала работы; тогда женщин посылали на расчистку снега – или, как тут выражались, на снегоборьбу. Куда октябрьским сугробишкам до нынешних белых завалов! О какой лафе может идти речь, когда ты без устали машешь лопатой, уничтожая гору в собственный рост! А начальство гонит, поклевывает нас: некогда отдыхать, некогда медлить, гражданочки, сроки, сроки, сроки! Да как закончите, марш к мужским бригадам – насыпь сама себя не насыплет, знаете ли!

Сроки, сроки, сроки! Какие же они короткие! Какие мимолетные! Иногда казалось, что я больше не вынесу ни дня и просто тихонечко умру себе во сне. Тяжелый физический труд вышиб из меня последние крупицы духа. До кома в горле хотелось расплакаться навзрыд, и единственное, что меня сдерживало, – то, что свидетелями моих стенаний стали бы все остальные лагерницы. А я не могла себе позволить прослыть плаксой, истеричкой, дохлячкой. Чувство собственного достоинства пока не покинуло меня, оно изредка напоминало о себе, повякивая где-то в глубине.

Заключенные ни на миг не оставались по-настоящему одни. Мы вместе спали, справляли нужду, мылись, ели, стирали грязное белье и работали. Ночью я залезала под одеяло с головой, оставив лишь маленькую щелку для свежего воздуха. Там, в моем шалаше, почти не были слышны сопения, храп и вздохи спящих женщин. Эти душные минуты дарили мне жалкую имитацию личного пространства.

С приходом холодов куда более невыносимым казался голод. Если раньше организм страдал из-за убогого рациона и непосильных нагрузок, то теперь он к тому же должен был противостоять низким температурам. Чаще всего нам выдавали на кухне овощной суп и хлеб да ссыпали спичечную коробку сахарку – мы складывали ладони ложечкой и слизывали его прямо так, без чая. Тоже мне, рацион строителя! Жалкие крохи даже для подростков! А ведь они вдвое меньше взрослых и работали по сокращенному графику…

Я стремительно худела, теряя привычные формы. Круглые щеки впали, руки и ноги высушились, волосы сыпались с макушки, лицо побледнело и приобрело землистый оттенок. Терзали головные боли и тошнота. Я понимала, что последствия недоедания будут постепенно усугубляться и когда-нибудь меня тоже сразят цинга, куриная слепота и пеллагра, поэтому всю свою зарплату спускала на продукты в ларьке. Хорошо, что не курила, иначе все деньги уходили бы на «Беломор».

Моя зарплата составляла 150 рублей, из них на руки я получала лишь половину (а другая половина лежала на личном счете). Я покупала окаменевшие пряники, хлеб, консервированные горох и помидоры. Однажды горох попался с истекшим сроком годности, но я все равно его съела – нечего добру пропадать. В честь дня рождения я решила побаловать себя вареньем «морковь в меду». Потратила на него последние деньги за месяц, а оно, как выяснилось, было отвратительно на вкус. Похуже гороха… Я давилась, через не хочу запихивала ложку в рот, слезу пустила – но нет, отвергали мои внутренности эту отраву. Отдала малолеткам. За милую душу вылизали баночку, посчитали даже, что вкусно.

Сама же покупка продуктов давалась с боем. Воровки курочили чуть ли не каждую посетительницу магазина, поэтому я брала с собой трех-четырех подруг, чтобы помогали отбиваться. Боевые товарищи, разумеется, делали это не за спасибо – я делилась с ними купленной едой. Мы располагалась на чьей-нибудь шконке и устраивали общий пир. В следующий раз боевой подругой выступала я.

Перед сном я иногда думала о своей прошлой жизни – восстанавливала в памяти те самые зарисовки, которые отчаянно зазубривала на Лубянке. Но они меня уже не вдохновляли. Они лишь напоминали, сколько всего я потеряла и насколько кошмарна моя новая реальность.

Мне довелось снова повстречать Наташу Рысакову – заключенную, с которой я плыла на пароходе в Игарку. В пасмурный ветреный день несколько мужских и женских бригад, в том числе и мою, отправили в карьер добывать гравий. Я не сразу заметила Наташу в толпе. Ее природная хрупкость больше не бросалась в глаза из-за мешковатой робы, а мягкие белокурые волосы были прикрыты меховой шапкой. Зато я признала широкую улыбку Наташи, да и ее живые голубые глаза выделялись на фоне унылой гулаговской серости.

– Как ты? – справилась я, пока мы работали в карьере бок о бок.

– На железке-то ничего, – рассеянно молвила Рысакова. Выглядела она еще хуже, чем в трюме, когда ее одолевала морская болезнь. – Спустя пару недель после прибытия в двадцатый ОЛП меня перевели в Ермаково, это в ста километрах от Игарки. Там сейчас строят крупный жилой поселок и новые лагпункты при нем. Хорошо, я к окончанию работ прибыла, не застала той дикости, с которой столкнулись первые заключенные. Людей привезли в чисто поле, представь себе. Жили в землянках, в палатках. Ты была права – самые что ни на есть первобытные условия… Зимой эти землянки с палатками утепляли снегом, чтобы не околеть, по весне вода стояла до самых нар. Первопроходцам всегда тяжелее.

– А сейчас как? – спросила я, встревожившись за ее здоровье. Вообще-то мне не следовало привязываться к кому бы то ни было в лагере – своих забот с лихвой хватало. Однако Наташа была исключением из правил.

– Лагпункты готовы, – сказала она. – Нас переселили в бараки, новеньких присылают. Расширяемся кое-как. Работаем кто на железной дороге, кто в станке – там еще много чего строить в ближайшие годы. Но вот как же меня угораздило попасть в этот адский карьер… Хуже работы не придумаешь…

– Наташа! – донесся крик. – Наташа, здравствуй!

Рысакова вздрогнула. Ей издалека радостно махал заключенный. Уперев лопату в камни и поставив ногу на полотно, он отчаянно старался привлечь ее внимание. Серая шапка-ушанка съехала набок, открывая взору отросшие блеклые волосы, на щеках мужчины темнела щетина.

– Здравствуй, Толя, – ответила Наташа и тут же отвела взгляд.

Он притворился, будто не расстроился из-за столь прохладного приема, и принялся отрешенно черпать гравий.

– Твой приятель? – предположила я.

– Нет, – отрезала она. – Он тоже живет в Ермакове, пересекаемся изредка, вот и здоровается.

– Думаю, у него есть иной мотив, – улыбнулась я, наблюдая за Толей, который до сих пор косился на блондинку. – Он тебе как?..

– Хороший парень, – передернула плечами Наташа, приняв равнодушный вид.

– Но? – Я по ее тону догадалась, что есть какое-то «но».

– Но… – растерялась она. Верно, придумывала на ходу. – Знаешь, он не в моем вкусе. Простоват, неумен. Нос картошкой…

Я еще раз посмотрела на Толю, но ничего подобного не увидела.

Объявили пятиминутный перерыв. А поскольку отдыха в карьере почти не предоставляли (за смену каждому нужно было загрузить по 30—40 грузовиков), мы с Наташей поспешили отойти в сторону костров. Не сговариваясь, одновременно вытащили из внутренних карманов припасенный хлеб и откусили по два раза. Жевали тщательно, глотали с горечью.

– Глянь-ка туда, – кивнула Наташа на мужскую бригаду, когда перекус был закончен. – И как мы сами не додумались?

Вот что в лагерях называли «зарядить туфту». Чистой воды халтура! Заключенные не скидывали камни в машину, а больше деловито размахивали полупустыми лопатами. Грузовик заполнился лишь наполовину, а надо-то с горочкой…

– Трогай! – наказали мужчины шоферу, опустив лопаты.

Учетчик схватил зубами зажженную самокрутку и сделал запись в журнале. Появилась галочка: машину загрузили и отправили. От его глаз не укрылось качество работы, и все же водителя он не остановил.

Это был уголовник по кличке Баланда. Вопреки моим предположениям, он получил столь звучное для режимной зоны прозвище не в честь привычного, можно сказать традиционного, тюремного супа. Просто Федя – таково было его настоящее имя – появился на свет в поселке Баланде Саратовской области. А воры, придумывая друг другу клички, часто вдохновлялись именованиями родных городов и сел.

Костлявым, угловатым каким-то был этот Федя. Острижен коротко, почти под ноль. Уши лопухами, губы отвислые. Передвигался он мелкими шажками – вороватая такая, причудливая походка. И хотя по лагерной карьерной лестнице Федя вскарабкался к завидным высотам (ведь до учетчика дорасти непросто), он еще был очень молодым человеком. «Не больше двадцати лет, совсем мальчишка», – навскидку прикинула я, оценив его юношескую наглость и самонадеянность.

– Почему конвоиры молчат? – спросила я, мотнув головой на теплую кабину грузовика. Там отдыхали двое рядовых. – Они что, не видят?

– Всё они видят! О том, что Баланда и его приятели – халтурщики, знают все, от работяг до командного состава. Но вохра отнекивается: наша, мол, забота – охранять, а не за качеством следить. Им же приписки на руку! Они у нас на довольствии. Часть денег, которые мы, трудяги, зарабатываем в бюджет стройки, управление ИТЛ Обского и Енисейского строительства перечисляет на содержание охраны. Стало быть, чем больше у нас нарядов, тем сытнее кормежка у конвоиров и премиальные у офицеров.

– Езжай давай! – велели урки шоферу. Грузовик был полупустым, конечно.

Наташа резко схватила меня за рукав и приблизила к себе, словно забыла рассказать о чем-то важном.