Произвол

Звали его Василий Гриненко. В прошлом, до того как надеть зэковскую робу, он служил в истребительном авиаполку. В войну Вася лично сбил 20 вражеских самолетов, за что его должны были повысить до подполковника и представить к званию Героя Советского Союза. Дела шли бы в гору, если бы не одна роковая ошибка, стоившая ему свободы и всех почестей. Разговаривая с боевыми товарищами в 1944-м, летчик по неосторожности ляпнул, что нашу военную технику нельзя назвать передовой, до той же немецкой ей как до луны пешком; бдительным армейцам было хорошо известно, что от болтовни до измены один шаг и от умалчивания о преступлении до измены столько же, поэтому они покивали для виду, а затем передали слова кому надо. Так балабол Гриненко лишился майорских звездочек, получил десятку за антисоветскую пропаганду и впредь уже не распускал язык при ком ни попадя.

Вася запомнил меня и теперь каждый день выискивал на стройучастке. Я его чем-то зацепила. Он шутил, пытаясь развеселить меня, восхищался моей красотой, которую «надо бы маленько подкормить», и поддерживал в минуты слабости. Когда в следующий раз сильно закружилась голова, он выпросил для меня полчасика отдыха у конвойных, чем-то с ними расплатившись. Вася ухаживал за мной смело, напористо, он шел семимильными шагами, перейдя от знакомства к попытке поцелуя за два дня.

Он мне нравился, очень нравился, но я была не готова к такому напору. Он слишком торопился. И хотя по здешним меркам Вася действовал весьма деликатно и последовательно – многие переходили за два дня не к поцелую, а сразу к близости, – мне требовалось гораздо больше времени. Разведенка, раздавленная тем, что жизнь резко перевернулась с ног на голову, я была попросту не в состоянии крутить любовь. Да еще и Громов постоянно вылезал из закоулков памяти…

– А хочешь, моя бригада спишет часть выработки на твою? – шепнул Вася как-то раз.

– Ах ты жук! – не на шутку разозлилась я. – Люди горбатятся, а ты их заслуги чужим приписываешь! Несправедливо, Вася.

– Ну что ты, что ты! – вспыхнул Гриненко. Очевидно, я задела его за живое. – Мы норму каждый день перевыполняем. Бригада ударная, от нас не убудет. Иногда списываем на женские, если одна из девушек нашему приглянулась.

– Как романтично, – вырвалось у меня.

Переступив через свою слабость, я отказалась от их зачетов. Не хотела я быть в долгу перед посторонними людьми. Да и принимать подарки – значит, отвечать на симпатию взаимностью, включать зеленый свет. А мне нужно было сохранять дистанцию.

Но Вася неверно расценивал мою сдержанность и видел несуществующую подоплеку там, где ее не было. Он, похоже, решил, что я набиваю себе цену. Вообще, я не отношусь к тем дамам, которые строят из себя недотрогу и под «нет» подразумевают «да, но попытайся еще раз». Этого Вася не мог постичь. Сколько я ему ни объясняла, он отмахивался и придумывал новые способы завоевать меня. Он атаковал неприступную стену всеми доступными ему оружиями – юмором, комплиментами и обещаниями. Баночку печеночного паштета подарил, угодник.

В конце концов мне понадобился коллективный совет, как охладить пыл поклонника и при этом не уязвить его. Вернувшись вечером на базу, спросила у своих соседок по нарам, как бы они поступили с Васей на моем месте.

– Ну вьется он за тобой, нашла беду, – пробормотала Гаянэ, тщательно расчесывая роскошную кудрявую шевелюру и морщась, когда расческа натыкалась на спутавшиеся в комок волосы. – Не поощряй его, коли не хочешь. Поохотится-поохотится да перестанет.

– Да не поощряю я его, – пожала плечами я.

– Зря ты его отшиваешь, мужик-то видный, – со значением вставила Алена. – Бригадир, передовик! Эх! Уведут из-под носа – горевать будешь, второго такого искать.

– Точно, – поддакнула Тома. – Жаль только, мозги на место поздно встанут.

– Отдай мне, я найду ему применение, – хохотнула Валя.

– Ты, Нинка, баба молодая, хороша собой, – добавила Алена, – а молодостью и красотой нужно уметь распоряжаться. Была у меня знакомая латышка, села на три года за побег из места ссылки. Сказочная красавица! Словами не передать, какая была девка! Будто артистка! Высшие чины краснели, как мальчишки, стоило ей бросить на них смущенный взгляд. Она могла бы охмурить любого из них и позабыть про все горести! А она, дура, свой дар направо-налево растрачивала… Давала нарядчикам, чтобы на недельку отдохнуть от кайловки, давала учетчикам, чтобы больше выработки приписали, повару сосала, он ее жареной картошкой подкармливал. Потом соглашалась и за чулки, косынки, колбасу. В общем, подставлялась она всем, кто ей хоть что-нибудь предлагал. Однажды заманили ее пятеро, якобы на попойку, а сами попользовались и выкинули на улицу. С тех пор купить ее можно было за банку спирта или курево. К концу срока от прежней красоты не осталось и следа… А могла бы одного покровителя выбрать, он бы все для нее сделал! И Васька для тебя все сделает!

Я вздохнула, догадавшись, что помощи мне от них не получить. Гаянэ, смерив меня задумчивым взглядом, отложила расческу.

– Я тебе кое-что расскажу, Нинка, после чего ты Васькины приставания пустяком признаешь. Слыхала когда-нибудь про колымский трамвай?

Я покачала головой, хотя смутно вспомнила, что в трюме парохода звучало это выражение.

– Об этом, Нинка, каждая, на Колыме побывавшая, слыхала. Там мало женщин, а мужиков – прорва, и все голодные сама понимаешь до чего. Приехали мы в пересыльный лагерь новенькими, и в первую же ночь мужики на наш барак налетели. Никто им не препятствовал, зачем! Охране целую груду бутылей выставили, чтоб молча пили в сторонке! Мы дверь держали как могли, да не удержали, куда нам против этой своры. Мужики вломились, заперлись там с нами, девок похватали и давай очереди устраивать. Два дня мучились, некоторые, собственно, отмучились, потом охрана сподобилась разогнать. Вот тебе и колымский трамвай. Человек двенадцать на одну женщину считается трамваем средней тяжести. Мне повезло.

Гаянэ улеглась на шконку и натянула сверху пустой пододеяльник.

– Здесь, вишь, потише, – заключила она.

– Тоже нарваться можно, – подала тонкий голосок семнадцатилетняя Света. – Меня по приезду в восьмой лагпункт охранник за спирт продал, тварь. Досталась блатному на ночь…

– Была одна Ольга, на пятьсот первой стройке срок отбывала, – заговорила девушка с дальней вагонки, мне не знакомая. – Она жила с начальником лагпункта в Лабытнангах. Измотал ее, старый пень, никак натешиться не мог. Она и домработницей у него заодно была, вещи ему стирала, штопала. Если кто из лагерщиков выделялся, Богданов – такова была фамилия того начальника – в награду давал свою Ольгу на ночь. Однажды вохровцы пресекли побег, так Богданов к ним всем Ольгу-то и отправил. Наутро ее забрала бригада могильщиков и похоронила где-то в лесу.

Мы помолчали.

– А здесь ссильничать могут? – задала я давно мучивший меня вопрос.

– Да где угодно могут, – ответила Гаянэ. – Но многие сами соглашаются на сожительство, чтобы выжить. Алена права, зря ты Васю отшиваешь. Пригодится поди еще.

Я повторяла про себя леденящие кровь истории солагерниц каждый раз, когда Васька выводил меня из себя. Но горячность, эта чертова вспыльчивость, из-за которой я сюда и попала, одерживала верх. Как я кипятилась, когда он по-хозяйски целовал меня в щеку! Как взрывалась, когда вставал вплотную, заприметив рядом другого мужчину! Еще бы табличку на меня повесил – «Собственность Василия Гриненко»! «Экспонат не трогать!» А что с ним случилось, когда другой бригадир, в Васиных любовных делах несведущий, подкатился ко мне с развязным «Красючка, айда прошвырнемся на часок! Не обижу!» Он так разозлился, что непрошеный конкурент на следующий день потопал в карьер с кайлом. Вася уже тогда был влиятельным среди заключенных, с всесильным старшим нарядчиком он разговаривал на «ты» и был вхож на его вечерние застолья.

И вот заканчивался перерыв, рабочие возвращались к трапам, а Васькина рука легла мне на поясницу и спустилась ниже. Донельзя уставшая от его настырности, я уже без предупреждения, резко, со всей имеющейся в слабом теле силой бросила в его сторону ненавистную тачку. Колесо скрипнуло, тележка накренилась и въехала аккурат в мужское колено. Она была пустой и все же сама по себе увесистой, так что легко он не отделался. Распахнув глаза, Вася громко чертыхнулся и рухнул на землю. Тачка неожиданно проявила женскую солидарность и добила его, свалившись сверху на ногу.

Раздался сдавленный крик. Заключенные обернулись и, смекнув, что произошло, ударились в хохот. Гриненко скинул с себя тележку, потер колено и обиженно покосился на меня снизу вверх, точь-в-точь маленький ребенок, несогласный со своим наказанием.

А мне было плевать, согласен ли он, обижен ли он, – слушать надо было, когда до тебя по-хорошему пытались донести; ярость моя бурлила, прямо-таки пузырилась вся. С деланным равнодушием я стряхнула грязь с огромных черных штанов – они были привезены из мужского лагеря и постоянно сползали, пока я не затянула их бинтами, – затем поправила телогрейку с накинутым сверху бушлатом и нахлобучила шапку. Иными словами, я старательно игнорировала Васю и его щенячью мордочку.

Неподалеку от нас замаячила массивная фигура человека в служебной форме. Прораб, намеревавшийся вмешаться, отошел. Отлично! Теперь еще начальству объяснять, чего мы деремся…

– Здравствуйте, гражданин начальник! – заорали заключенные вокруг, подняв над стройучастком гам.

– Что здесь случилось? – спросил эмвэдэшник негромким, но звучным низким голосом.

Я припомнила этот бас. Он принадлежал начальнику 503-й стройки. Только там, на лесоповале, в голосе полковника слышались нотки веселья, сейчас же он сочился раздражением.

– Любовники ссорятся! – покривлялся кто-то.

Строители снова покатились со смеху.

– Расходимся! – скомандовал полковник и взмахом руки призвал продолжить работу.

Закрыв рты, заключенные подчинились. Снова поехали тачки, заскрипели трапы. Моя бригадирша, нервно стреляя глазами туда-сюда, маячила поблизости. Я, ее подневольная, одновременно прогневала авторитетного бригадира и всесильного хозяина здешних земель. Ведь это могло разрушить и ее карьеру тоже…

Начальник широко расставил ноги и сложил руки в карманы шинели. Он озадаченно посмотрел на опрокинутую тачку, на меня, на Васю и, словно одумавшись, словно почуяв что-то подозрительное, сдвинул брови и остановил взор на мне.

Я впервые разглядела его вблизи. Он обладал куда более высоким ростом, чем показалось в первую встречу, он аж возвышался надо мной – непривычное для дылды ощущение. Длинные, почти по колено, черные сапоги визуально делали его еще выше. И он был гораздо моложе, нежели я думала. Полковник ни капли не походил на того эмвэдэшника, которого я представляла, сидя в кругу бастующих.

– Так что произошло? – осведомился он, поправив фуражку.

У него были короткие черные волосы, прямой нос…

– Ничего страшного, гражданин начальник, – сказал Васька. Он бодро встал, хотя и с трудом оперся на ушибленную ногу. – Я хотел помочь уставшей девушке, но сам выронил чертову тачку.

…Тонкие губы, массивная челюсть. Ямочки на щеках еле заметны, но при улыбке они, надо полагать, становились отчетливее, очаровательнее…

– Гриненко, прекратите этот цирк, – потребовал полковник. На его скулах заиграли желваки. – Я видел, кто выронил «чертову тачку». Зачем вы это сделали?

Серые глаза сощурились и уставились прямо на меня. Очень невовремя – я как раз потеряла дар речи и хватала ртом морозный воздух. Пытаясь выдавить из себя что-нибудь, ну хоть что-нибудь, я изучала знакомые морщинки на веках и лбу, которые с возрастом углубились.

– Я… – начала и осеклась.

Вася и полковник буравили меня взглядами. Я судорожно кочегарила свою поплывшую соображалку.

– Я не рассчитала силу, я не собиралась его травмировать, – промямлила я наконец и, обращаясь к Васе, добавила: – Прости, но ты слишком настойчив. Я же говорила об этом. Ну почему ты меня не слушаешь?