Произвол

Любой из этих штрафов был для меня равносилен удару по лежачему. Но наказание начальства маячило где-то в будущем, а воровки клацали челюстями прямо возле уха. К тому же меня не прельщала роль изгоя в лагере, среди народа мстительного и беспощадного. Поэтому я сидела смирно, и Наида тоже.

Ибрагимов вернулся и сообщил, что Аброскиной доложено. Сверяя время по наручным часам и шумно вздыхая, Семенов обходил наш круг – пожалуй, не порядка ради, тепла для. Он так старался маленько согреться, пока Ибрагимов разводил костер. Когда сложенные бревна охватило пламя, охранники придвинулись к ним и стали ехидно посматривать на нас.

Меня снедало желание подползти к огню и подставить холодные, как ледышки, конечности. Что и говорить про тех, кто искупался в Енисее и сейчас мерз в сырой одежде. Лица их побледнели, губы посинели, колени ходили ходуном. А ноги-то, ноги в мокрых сапогах! Так и помереть недолго…

Каша в полевой кухне (а я чуяла носом, что там каша, не омерзительная вода с картошкой, именуемая супом) тем временем бессердечно остывала. Семенов, стремившийся во что бы то ни стало извести нас, насолить нам, воздать за непокорность, достал свою миску и потребовал у повара наложить в нее двойную порцию пшенки. Ибрагимов последовал его примеру. Посмеиваясь, они с чавканьем жевали, заставляя мой желудок скрутиться, перевернуться и заколотиться в истерике.

Вскоре на лесоповал прискакала капитан Аброскина. Запыхавшаяся, встревоженная, с румяными щеками, она непрерывно подгоняла жеребца. Я про себя отметила, какой то был статный, стройный, резвый конь, не чета труженицам-кобылкам, запряженным в волокуши. Ухоженная черная шерсть его блестела, мускулы перекатывались в движении, длинные тонкие ноги пружинили, преодолевая препятствия и взбираясь в гору.

Начальница натянула поводья и спешилась.

– Здравствуйте, гражданин начальник! – выдали мы.

– Старший сержант, что тут у вас? – строго спросила она у Семенова, не смотря на заключенных.

– Здравия желаю, товарищ капитан! – Семенов, такой же злой, как и Аброскина, козырнул. – Докладываю… Ослушавшись приказа, заключенные бросили работу и убежали на реку. Там приплыли две бригады из тридцать первого ОЛП…

Не дослушав его, Аброскина поправила шинель и вознамерилась пройти к бастующим, однако Люда перегородила ей дорогу. Жучка решила сама изложить требования заключенных и вести переговоры, не подпуская начальницу к святая святых бунта. Семенов взвинтился, чтобы приструнить, но капитан остановила его взмахом руки, и тот отступил.

Воровка вещала кратко, емко и доходчиво. Она не пыталась облагородить речь перед Аброскиной и, прибегая к крепким словечкам, объясняла как могла, что женщинам осточертел запрет на свидания с мужчинами.

– Так что хрена с два мы начнем батрачить, если вы не вычеркнете это неебучее правило, – резюмировала Люда с искусственно вежливой улыбкой.

Тонкие бровки капитана то взлетали вверх, то хмуро опускались, а под конец монолога нервно задергались. Аброскина была не просто возмущена, она была вне себя, и все же прибегнуть к крайним мерам, а именно спустить на нас Семенова с пистолетом-пулеметом и поставить на бесчинстве точку, она не рискнула. Тщательно подбирая нужные слова, она ответила, что, хотя выполнить условия женщин весьма трудно, начальство сделает все возможное, оно будет отстаивать права заключенных, чего бы ему это не стоило, и так далее и тому подобное; в сущности, ничего толкового она не сказала – лапшу на уши повесила, и только.

– Не пойдет, зовите начальника стройки, – не купилась на доводы Аброскиной Люда. – Хули, он главнее.

– Что ж вы, хотите, чтобы я полковника по всяким пустякам вызывала? – разгневалась капитан. – Все уладим самостоятельно!

– Блядь, да вы уже два года как улаживаете, – в тон ей отрезала Люда. – Теперь базарить будем с ним.

Напыщенно хмыкнув, жучка вернулась к протестующим. Аброскина оценила масштаб бедствия и поджала губы.

«Громов утверждал, что в лагере мужики мне спуску не дадут, – вспоминала я перекошенное лицо министра. – А тут вон как: с точностью до наоборот. Лишь бы до брюк дорваться, неважно до чьих. Не знаю, что хуже».

И так мы томились в ожидании: рабочие, стучавшие зубами от озноба, – в кругу; повар – у полевой кухни; молчаливые Аброскина, Ибрагимов и Семенов – напротив, у костра. Подстреленные стонали, зажимая кровоточащие раны. Когда солнце склонилось к горизонту и поднялся ветер, добивая остекленевших узниц, приехал военный внедорожник. Люда и Саша деловито поправили до сих пор влажные бушлаты и выдвинулись навстречу. Аброскина быстро заняла позицию рядом с ними, сердитая на их самоуправство.

Задняя дверь машины открылась, и из салона вышел начальник Северного управления лагерей железнодорожного строительства. Мы находились слишком далеко, чтобы увидеть и расслышать его, но надо же было выяснить, примет ли полковник жучкин ультиматум, поэтому мы старательно щурились и обратились в слух. Начальник предстал пред нами без охраны, демонстрируя таким образом свое доверие к нам.

Пребывая в раздумьях, полковник оглядел сваленные в кучу деревья, сидевших женщин, скаливших зубы конвоиров. Не могу не признать: выглядел он в столь щекотливой ситуации достойно. Вместо того чтобы рвать и метать, он держался прямо, расслабленно, расправив плечи и сложив за спиной руки.

Обогнув Люду и Сашу, Аброскина козырнула, подскочила к нему вплотную и зашептала – оправдывалась, подлиза, ябедничала на нас, умывая ручки. Он выслушал ее, не перебивая, а потом, когда она умолкла, повернулся к нам.

– Добрый вечер, девушки! – добродушно крикнул полковник.

Я пораженно вскинула голову. Не может быть! Я предполагала что угодно: баталии, угрозы, наказание, – но никак не теплый прием. И от кого! От начальника стройки, у которого лесоповал простоял без дела полдня!

Аброскина аж подпрыгнула на месте, осознав, что мы его не поприветствовали по инструкции. Она сверкнула маленькими глазками и зашипела так, как не шипела на самых безмозглых малолеток:

– Ну-ка, живо поздоровались как полагается!

– Здравствуйте, гражданин начальник! – раздался хор.

Полковник, похоже, не рассердился.

– С кем мне говорить? – как ни в чем не бывало поинтересовался он.

– Со мной, со мной, гражданин начальник, – откликнулась Люда невнятно. Ее челюсть неестественно сковало от холода, что насторожило полковника.

Посыпались бесчисленные жалобы. Ни капли не стыдясь, Люда повествовала о естественных потребностях оторванных от мира женщин, о невыносимости жизни, в которой есть только работа и сон, о чисто женской необходимости ухаживать за близким человеком, и лагерницы в кругу горячо поддерживали ее, кивая и поддакивая. Не думаю, чтобы Люда действительно хотела ухаживать за кем-либо или вообще обременять себя какими-никакими отношениями: она собственному ребенку-то, куковавшему в приюте, не писала никогда; зато естественная потребность била в ней ключом, и чтобы удовлетворить ее, Людка соврала бы что угодно.

Подмечая единство заключенных, полковник сосредоточенно внимал ей. Он ни разу не вмешался и позволил ей высказать все, что накопилось в ее тесной груди. Закончив тираду, Люда скрестила руки и вопросительно посмотрела на начальника.

– Ваши требования понятны, – заявил он. – И все же по правилам я обязан пресекать контакты между заключенными противоположного пола.

Люда сию секунду напыжилась, запыхтела.

– Вижу, да, вы настроены категорично, – предотвратил он ее выпад и выставил перед собой открытую ладонь, призывая к спокойствию. – Я передам требования в Москву, поскольку сам не имею полномочий выносить подобное решение. Будем надеяться, что нас услышат. А пока прошу закончить забастовку и приступить к работе. Когда мне дадут ответ, я приеду сюда с вестями.

«Пошел на попятную, ничего себе, – изумилась я. – Или сделал вид, что все устроит, а сам слиняет, пальцем не шевельнет. В любом случае на большее нашим рассчитывать не приходится».

Полковник задрал голову и проорал:

– Девушки, вы согласны? Возвращаемся к работе?

– Да-а-а-а, – протянули те.

Он, если меня не подвело зрение, улыбнулся, а затем поднял взгляд на Люду. Жучка стояла, сдержанно сомкнув рот, – победы же еще не одержали, лишь обещание получили, а обещание что, это пустой звук; с другой стороны, рассуждала, должно быть, она, начальство не ополчилось, не обрезало переговоры на корню, значит, не все потеряно.

– Впрочем, я не вижу ничего противозаконного в том, чтобы вы снова пообщались с заключенными из тридцать первого лагпункта, – продолжал полковник. – Скажем, во время спектакля, который завтра дает наша труппа?

Люда встрепенулась, словно крохотная птичка.

– Культурное просвещение должно затрагивать как можно больше граждан, не так ли? – Казалось, полковник сам забавлялся своей импровизацией. – Ну а после представления устроим маленький праздник в честь перевыполнения плана в прошлом месяце. Сто шестьдесят процентов! Отличный результат! Вы неплохо потрудились и заслужили отдых, как и мужчины из тридцать первого лагпункта.

Над лесоповалом взорвался восторженный рев. Женщины повскакивали на ноги и поздравили друг друга с небольшим, но долгожданным успехом. Люда расцеловалась с Сашей, Даша зачем-то обняла меня, Лида заплакала, воображая, наверное, предстоящее свидание с Матвеем Сергеевичем. Семенов фыркнул, Аброскина подобрела, обрадованная мирным разгоном протеста.

По мере того как заключенные выходили из состояния анабиоза, отогреваясь у костра, начальник стройки становился мрачнее. Он не спешил покидать лесоповал и, озираясь, внезапно обнаружил полевую кухню.

– Они что, не обедали? – спросил он у Аброскиной.

Она принялась что-то доказывать, снова изъяснялась, оправдывалась, и полковник, на сей раз не дослушав, возразил ей.

– Вы серьезно? – улавливали мы обрывки его реплик. – Они вот так провели несколько часов – мокрые, голодные, раненые? Что значит ничего страшного?.. Тепло? Вы считаете, что тепло? У вас не возникло мысли, что они могут заболеть? Умереть? Тогда вообще весь план полетит к черту…

Аброскина виновато опустила голову. Уходя, начальник бросил ей через плечо:

– Кормите. И отправляйте на базу, пускай обсыхают. Еще не хватало, чтобы весь лагерь слег. И окажите медицинскую помощь!