Произвол

Казалось, что в коридоре сегодня холоднее, чем в предыдущие дни. И еще сыро, очень сыро. Меня прошиб озноб, поползли колючие мурашки.

Стук ключей. Навстречу шли! Прозвучал приказ. Вздрогнув, я скорей прижалась к стене всем телом: и лбом, и животом, и коленями. Опустила голову так низко, как могла, аж шея заболела. Зажмурилась на всякий случай. Лишь бы конвоир не заподозрил, что подглядываю.

Молчал – выходит, не сердился. Повезло.

Шаги удалились. Я стояла ни жива ни мертва, и только когда чекист велел продолжить путь, посмела отлепиться от стены. Налево! Мы свернули за угол и оказались на лестнице. «Почему лестница… – не понимала я. – Раньше был лифт. Всегда лифт. Ну и пес с ним».

Мышцы ног отяжелели, точно их набили гирями. Я споткнулась о ступеньку, ударив голые пальчики, и ругнулась на свои ни в чем не повинные босоножки. Некстати вспыхнуло очередное головокружение, в глазах закружились звездочки. Я схватилась за макушку, восстановила равновесие. С опаской покосилась на своего спутника. Его не прогневала заминка. Хорошо…

Вот она, лестничная клетка, конец моих страданий. Из груди вырвался облегченный выдох. Чекист кивнул своему сослуживцу, дежурившему на этаже, и повел меня дальше. Вокруг маячили офицеры – холеные, румяные, надменные. Я плутала между ними, как юродивая в кругу блистательных дам и кавалеров. «Хлебушку, что ли, выклянчить», – старалась я рассмешить себя. Не получилось – лишь сильней раззадорила голод. В животе заурчало, накатила злоба.

Чуть не прикрикнула на конвоира: живей, мне надо к обеду успеть! Но я не прикрикнула – боялась, ударит. И неважно, что этого я видела впервые. Все они были для меня на одно лицо, даже так – на одну руку.

Остановившись у белоснежных дверей, эмгэбэшник осторожно постучал. С той стороны раздалось одобрительное бормотание. Меня втолкнули в кабинет. Тут было тепло, просторно, уютно, совсем не сыро; только слишком ярко, глаза с непривычки резало. Я убрала спутанные сальные волосы с лица и зевнула, сама ощущая исходившую от меня вонь.

– Добрый вечер, Нина! – обратился ко мне хозяин кабинета. Он вальяжно сидел прямо на огромном столе, покрытом зеленым сукном.

Громов, чтоб его. На сей раз он предстал передо мной не гулякой во хмелю, а серьезным мужчиной при генеральском мундире цвета морской волны с двумя рядами золоченых пуговиц и тремя звездами на погонах.

– Уже вечер? – безжизненно промолвила я, чем вызвала веселую улыбку министра госбезопасности.

– Как вы себя чувствуете? – Громов прикинулся внимательным, поправив фуражку с золотым шитьем по околышу.

Я проигнорировала сарказм. Сложив руки на груди, он с пристрастием изучил мое смятое оливковое платье, разодранные коленки, засохшие губы.

– Олухи, – плюнул он, увидев синяк у подбородка. – Не выношу, когда женское тело порчено.

Министр слез со стола и обошел меня по кругу, как акула – свою добычу.

– Ты так и не призналась в антисоветской деятельности? – прошептал он мне в ухо.

– Я никогда не занималась антисоветской деятельностью, – сказала я, не узнавая собственного голоса. Он ослабел и неприятно трескался.

– Все вы так говорите, – отмахнулся Громов. – «Я невиновен, я ни в чем не сознаюсь, я требую справедливости!» Тьфу!

Он подошел к шкафу со стеклянными дверцами и аккуратно, будто брал на руки новорожденного, достал бутылку коньяка. Налив себе в специально припасенный для таких случаев коньячный бокал, он опрокинул спиртное в рот.

– Слушай меня, милая, – произнес Громов, проглотив, – и слушай внимательно. Тебя пожалели исключительно по моей просьбе. Обошлись мягко, так сказать по-джентльменски. Если бы не я, разговор был бы совсем иным. У нас много особых методов.

Я рассмеялась. Сухие губы неприятно стянуло.

– Мягко? Вы считаете, что битье мешками – это пустяки?

– Конечно, пустяки, а ты на что рассчитывала? – неразборчиво пробурчал Громов: он сосредоточенно жевал дольку лимона. – Ты же, поди, не ходила в камеру с клопами? Или в гости к уголовникам?

«Молчи, Нина, молчи!» – скомандовала я себе.

– Нет, коли ты одумалась, я готов принять на веру твое исправление.

Он улыбнулся мне – коротко, ядовито, вызывающе. И хотя Громов загнал меня в ловушку, и хотя руки его были развязаны, сегодня он меня не трогал. Он подступил вплотную, и все.

– Что скажешь? Будешь примерной девочкой?

«Соглашайся, – очнулся мой самый рассудительный внутренний голос. – Перестань строить из себя неприступную гордячку. Сделай то, чего от тебя просят. Неужели сложно? Пару раз потерпишь – и гуляй. Громов быстро наиграется и найдет себе новую любовницу, он ветреный малый. Ты же освободишься из тюрьмы и вернешься домой целехонькой».

«Если откажешь, он изнасилует тебя из мести, – поддакивал другой голос. – Кто ему помешает? Здесь, на Лубянке, в его же кабинете? Так или иначе он получит желаемое. А ты – вдобавок к унижению – боль и чувство абсолютной беспомощности».

Не спорю, выводы их были логичны и весьма убедительны; мне нечем было возразить им. И все же я не нашла в себе смирения. Не могла я перешагнуть через себя, не желала потакать капризам Громова, не умела принимать поражение. Надо было ответить Громову «нет», бесстрастное «нет», а дальше пусть сам разбирается, что со мной делать.

Однако на меня, к несчастью, снова разрушительной лавиной накатили эмоции. Глаза заволокло красной пеленой. «Он посадил меня только за то, что я не дала ему! – с горечью кричал именно тот голос, который подначивал меня на самые вспыльчивые поступки. – Чего стоило этому подонку переключиться на любую другую женщину? На ту, которая с радостью переспит с ним ради своей выгоды? Сколько их тут, у него под боком, красивых, как куколки, и податливых, как воск? Сколько талантливых и бездарных актрис, рвущихся на экран? Сколько танцовщиц и певиц, стремящихся попасть на сцену? Зачем пытаться сломить меня? Для того, чтобы потешить самолюбие? Почувствовать себя всевластным? Он запросто взял – и погубил меня, раздавил, как мошку! Чего терять? Чего терять?!»

– Пошел ты к чертовой матери, паскуда! – брякнула я со всей скопившейся во мне ненавистью. – Уж лучше камера с клопами, чем твои мерзкие объятия!

Никогда не забуду этого перекошенного лица. Как он растерялся! Как отшатнулся от меня, покрывшись пятнами! А я тем временем приготовилась к атаке. Встала прямо, расставила ноги, как если бы надо мной вновь занесли мешок с песком. Голова гудела, комната плыла, но я стояла, я держалась.

Нет, Громов не накинулся на меня. Вместо этого он, придя в себя, развернулся обратно к своему столу.

– Это был последний шанс! Последний шанс! – сокрушался он, брызжа слюной. – Ты сполна заработала путевку в лагеря, упрямая сука! И не куда-нибудь, а в самый дальний! Самый невыносимый! На Север сошлю! Поверь, участь незавидная! Койка на Лубянке покажется тебе пуховой периной по сравнению с колымскими или норильскими нарами!

Громов залпом выпил вторую порцию коньяка.

– И не вздумай воротить нос, если кто-то из чекистов заинтересуется тобой! – с ученой миной напутствовал он, наливая третью. – Оставь свои глупые принципы! Недотрога, тоже мне! Учти, начальники лагерей не обхаживают баб, как я, они далеки от моего милосердия! Пожалеешь, ох пожалеешь, что отказала! Лучше камера с клопами, ну надо же!

В памяти пронеслась красная ткань – развеваясь по ветру, она летела вниз вместе с Ирой прямо к асфальтовой дорожке.

«Может, стоило поступить, как Чернова? – задумалась я. – И наложить на себя руки, прежде чем грянули эмгэбэшники? Ну правда, что меня ждет в лагерях? Я не привыкла ни к тяжелому труду, ни к уголовному контингенту, ни к голоду. Что там произойдет с балованным, упертым человеком? Что там станет с молодой женщиной – в месте, где мужчинам все дозволено?»

Точно прочитав мои мысли, Громов нашелся:

– Такие, как ты, там без дела не кукуют. Лагерщики любят вызывать девочек к себе и пускать их по кругу. Некоторые и вовсе устраивают гаремы из зэчек. Шмары трахаются с ними, моют их, стирают им белье, драят унитазы…

Его лицо вытянулось, когда я озадаченно сдвинула брови.

– О, ты не знаешь, кто такие шмары? Филолог, называется! Это любовница или проститутка, по фене. Иначе говоря, блядь. Ничего, разберешься! И язык лагерный выучишь, и дружбу с моими ребятами заведешь. Тем, кто хорошо их обслуживает, иногда сокращают срок.

«Сколько времени понадобится, чтобы загнуться в лагере? – прикидывала я, с трудом представляя тамошнюю жизнь, о которой, конечно же, говорить было не принято, а думать – боязно. – Умная Ирка… Все одно – помирать. Тогда к чему лишние мучения?»

– Да чего я рассказываю? – спохватился Громов. – Скоро ты все разведаешь сама. Подпиши только бумаги, не то отменю приказ быть с тобой помягче. И спустя пару дней ты у нас не десятку, а четвертак себе подпишешь…

Я проволочила ноги к столу и подписала то, что меня заставляли подписать следователи – признание в антисоветской деятельности. Громов выпил четвертую.

– Лучше камера с клопами, говорит! – раненный, похоже, в самое сердце, все передразнивал Громов. – Счастливого пути, Нина. И удачи…

Глава 2

Как я узнала позже из рассказов других заключенных, многие годами кочевали по пересыльным тюрьмам в разных областях СССР, прежде чем осесть в каком-то конкретном лагере. Со мной случилась другая история.

Меня очень спешно этапировали. Я не сразу поняла, с чем связана такая суета. Каморку свою на Лубянке занимала пару дней после встречи с Громовым, потом состоялся суд, более напоминавший спектакль. На то, чтобы осудить меня, им потребовалось полчаса – и права высказаться мне не предоставили. За мной, как в конвейере, ждали своего приговора еще десятки человек. Получив клеймо врага народа, я отправилась в путь. Долгий, изнурительный путь.