Тави вообще нисколько не смутилась, а Лиза быстро затушила бычок о блюдце с остатками пирожных, подняла на меня глаза. В них загорелось чувство вины. Она только теперь поняла, что сделала нечто дурацкое.
– Вы забыли на площадке панамку, – пролепетала моя подруга. – Я принесла… Дверь открыла…
Она повернулась к Тави и всплеснула руками:
– Ой, а мы и не познакомились… Как тебя зовут?
– Если кто-то с кем-то классно проводит время, какая разница как их зовут?
И в самом деле! Давай, Тави, жги дальше. Вернее, нет, не жги.
– Уже поздно, – сообщил я. – Я должен забрать Чебика у няни. Лиза, тебя проводить?
Ее наивная хитрость сейчас не умиляла, а раздражала. Лиза не была конченой идиоткой: зачем Чебу его панамка на ночь глядя? Можно принести утром, днем, да и вообще могла бы не приносить. Этих панамок бабАня натащила целую кучу. Мы их постоянно теряли, но няня не унывала и нахлобучивала на Чеба каждый раз новую.
Может, смерть Литвинова сблизила нас еще больше, а, может, вне зависимости от случившегося Лиза подумала, что пора идти ва-банк. Время, оказывается, имеет свойство неожиданно кончаться, обрезая все шансы воплотить мечту. Итак: детская панамка, как предлог остаться на ночь. Вино явно прилагалось к панамке для этого случая. Не летавица же расщедрилась на него, да еще и на пирожные. Тави с подарками? Нонсенс.
Представляю разочарование подруги, когда дверь ей открыла прекрасная незнакомка. А впустила ее точно летавица. Ни у кого, кроме меня, не имелось ключей от квартиры. Тави же никогда не смущали запертые двери. Она всегда могла найти щелку в окне, чтобы открыть задвижку. Тем более летом, когда окна почти никогда основательно не запирались.
– Поздно, да, – засуетилась Лиза. – Мне и в самом деле пора. Не нужно провожать, автобусы еще ходят. Да я и вообще – недалеко…
Она выскочила в коридор, я вышел следом.
– А твоя сестра – просто чудо, – сказала Лиза, завязывая кроссовки. – Почему ты не говорил, что у тебя…
«Сестра?» – Тави проявила высшую меру изобретательности. И я бы сказал – «такта», если бы мог подозревать хоть каплю эмпатии у своей бывшей жены.
– Ладно, я позвоню, – дверь за Лизой закрылась.
Я вернулся на кухню. Облокотился на косяк, скрестив руки на груди:
– Сестра?
– Ой, не начинай…
Тави продолжала отхлебывать из фужера.
– Я не предъявляю претензий, наоборот, удивлен твоему внезапному такту. Такое трепетное отношение к моей личной жизни.
Может, меня задело ее это «трепетное отношение»? Ну, ладно, самую чуточку задело.
– А-а-а, – летавица беззаботно махнула рукой. – Я подумала, что ты очень нравишься Лизе, раз она пришла так поздно. Только сцен ревности мне не хватало. А без них мы мило посидели. Никакой натянутости.
Конечно, Тави думала вовсе не обо мне, или Лизе. Ее, как всегда, беспокоило только ее самочувствие.
– Мы договаривались, – я нахмурился. – Тави, ты не должна открывать дверь тем, кто ко мне приходит. Я опускаю момент, в котором тебе вообще категорически запрещено появляться здесь в мое отсутствие. Но ни в коем случае больше никогда не показывайся на глаза моим знакомым.
Я подошел к окну и распахнул рамы. Свежий ночной ветер ворвался в прокуренную кухню.
– Почему? – она посмотрела на меня с детским недоумением. И не менее наивно продолжила. – Мы подружились с Лизой. И теперь – лучшие подруги.
– Тави, – я сделал глубокий вдох и выдох, чтобы не хамить. – Во-первых, нельзя стать лучшими друзьями всего лишь за одну встречу. А во-вторых, ты – летавица.
– Вот именно, – с энтузиазмом подхватила она. – Летавицы редко собираются в стаи, а когда такое случается – это худшее время в моей жизни. Они все такие… такие…
– Эгоистичные?
Я бы мог не стараться с сарказмом, она все равно не приняла подколку на свой счет.
– Вот именно! – радостно воскликнула летавица. – С ними невозможно общаться, а мне так не хватало подруги!
– И когда ты пришла к данному выводу?
– Только что!
Кто бы сомневался!
– В общем, – сказал я уже строго, – никаких подруг, никаких посещений этого дома в мое отсутствие, и вообще… Тави, сосредоточься. Мне нужно всего минут десять твоего пристального внимания.
Взгляд Тави сразу стал печальным. Она почувствовала, что веселье закончилось. В смысле, ЭТО веселье закончилось, и теперь ей нужно придумывать что-то новое.
– В чем дело? – недовольно буркнула она.
– Во-первых, дело в том, что ты должна где-то скрыться, – я решил начать с главного, пока она в состоянии слушать. Надолго внимания летавицы не хватит, я это прекрасно знал. – Вообще никому на глаза не показываться. Никому, в том числе и мне.
– Почему? – переспросила она опять.
Слетела со стола, с нескрываемым удовольствием выскользнула из моей футболки. Крылышки тонким серебром затрепетали в огнях ночного города, отражающихся в окне.
– Если тебя найдут, будут огромные неприятности. У тебя, – добавил я, чтобы она точно не пропустила мимо ушей.
– Кто найдет? И какие неприятности? И вообще – с чего бы это?
– Я же сказал – ОГРОМНЫЕ неприятности. И все равно, кто найдет – в любом случае они непременно будут, как только ты покажешься кому-либо на глаза. А с чего бы… Тави, скажи честно: ты летала ночью в зоопарк? Той ночью, когда я сказал, что Чеб кидался камнями в клетку со львом?
– Не помню, – развела руками Тави.
Я предполагал такой ответ. И, нужно отдать летавице должное, она говорила правду. Память у Тави в некоторых случаях была как у рыбки. Я никогда не мог догадаться, что из пережитого остается у нее в голове, а что сквозит наружу, не цепляясь ни за одну извилину.
Если она сказала: не помнит, значит, так оно и есть. Я с досадой поморщился. Какого черта?! Тави могла в тонкостях поведать о потере пуговицы много лет назад, но роды абсолютно выветрились из ее головы. Она знала, что Чеб – ее сын, но не помнила, как его рожала. В отличие от меня: уж мне-то никогда этого не забыть.
Но вот надо же, какая фигня: именно эта ночь в «Лимпопо», все детали которой нужны мне как воздух для ее же спасения, испарилась из памяти Тави.
– Тогда у тебя остается один единственный вариант: бежать и прятаться.
– Но…
– Не высовывайся! – рявкнул я. – Если не хочешь, чтобы тебя заперли в клетке, как зверя в зоопарке!