Семиведьмие. Бронзовый котел

Семиведьмие. Бронзовый котел
Эйрик Годвирдсон

Эта книга – сборник коротких историй о колдовстве, чести и храбрости. Каждая из них – жизнь, прожитая героями, рожденными в мире, где магия – это живая, настоящая реальность, только вот совладать с этой силой дано не многим. Героев разных историй зачастую разделяет время и расстояние, многие из них меж собой не знакомы, а некоторым суждено познакомиться, хоть и не на этих страницах. И конечно, в каждой встретится своя ведьма – злая или добрая, коварная или мудрая, а может, даже сразу несколько?

Семиведьмие

Бронзовый котел

Эйрик Годвирдсон

Иллюстратор Мария-Валерия Викторовна Моррис

© Эйрик Годвирдсон, 2021

© Мария-Валерия Викторовна Моррис, иллюстрации, 2021

ISBN 978-5-0053-3697-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сказка о козочке с золотыми рожками

…снует игла в руке – лёгкие белые пальцы сжимают серебристое жало, тянется яркий след за иглой. Королева Радда любит вышивать. Пусть увлечение это и казалось многим ее подругам юности глупым, а той всегда было все равно. Королева Радда еще любит рассказывать сказки. И любит свое короткое имя – впрочем, больше всего ей по нраву то, что ее, Радалиндис раэн Янгорр-Торглод, зовет Раддой только ее супруг, государь и возлюбленный, его императорское величество Грон Первый.

– А знаешь, есть ещё сказка – такая старая, что даже моя древняя, точно прах земной, нянька говорила – ее прабабка ту сказку слыхала в детстве своем, и уже тогда у сказки той не могли сыскать корней. Так что было ли так, или нет, никто не знает, – говорит она негромко, и голос ее, мягкий и напевный, струится, точно серебряная нить. – Сказать ли ее, светлый супруг мой? Угодно ли послушать?

– Сказывай, конечно. Мне твои истории не прискучивают никогда. Сказывай, Радда.

И она принимается за сказку – такую старую, что неведомо, было ли то на самом деле когда.

Тихий голос ее плетет вязь узорчатую, точно игла по полотну тянет рисунок, прихотливый и изысканный:

– Говорят, в иную пору Тавтейрский лес не то, что нынче был – покрывал собою половину земель крайморских, тянулся от гор и до речных долин, темен и густ был не в пример тому, что нынче. Правил тогда землёй меж холмов, у реки, один барон – земли его и по лесному краю тянулись далеко, где кончаются те, лишь зверье лесное ведало, да людям сказать забыло. Мало кто оспорить мог силу владетельного барона – как звали того, стёрла нынче молва, а вот имя врага его самого крепкого и поныне люди помнят. Недруга звали бароном Готридом, и долго он зарился на богатый надел да высокий замок с белыми стенами и крышами, точно всегда солнцем облитыми. Ух и зарился! Терзал набегами границы, грабил обозы с товаром и дичь чужую отправлял людей своих промышлять – а как ни старался, не смог ни куска от того каравая земли себе оторвать.

Может, случилось бы так, что славный барон, богатый землями и реками, лесами и садами, однажды дал бы бой недругу-соседу, да на том дело и порешилось бы – ан не случилось так, потому что не соседа укрощать хозяину белостенного замка пришлось, а собирать воинов да идти по зову долга и крови, воевать разбойников, с моря грядущих. Позвал государь-правитель сильнейших вождей своих с людьми при оружии вражий набег отражать. Тот собрался да поехал.

А может, и не было никакой войны тогда – а отправился ко двору по иному какому делу барон, тут рассказчики спорят часто. А не спорят о том, что и сам барон, и жена его с сыном новорожденным уехали из замка прочь. Жена – к матери своей с визитом, барон к сюзерену, по зову его, а уж зачем – не столь важно это, но вроде бы на самом деле так и есть в этой истории.

Вот уехал Тавтейрский барон, и супруга уехала. Старшего сына своего поставил править землёю в это время – тот был сильным и умным, и люди его ценили не меньше, чем отца, а то, вроде как, даже и больше, ибо милостив и великодушен был молодой господин. Была ещё у господ замка этого дочка, и вот ее имя уже в этой истории осталось накрепко – звали ее Лалейн, и минуло девчушке тогда восьмерик оборотов солнечных. Ах, как хороша была девчушка! Красивая – ровно живая песня о волшебном цветке! Ясный лоб, точно звездным светом омытый, волосы – лучи солнечные, косы жемчугом перевитые, глаза что зелень в весеннюю пору, светом пронизанная, а улыбка любого цветка краше, пусть даже и волшебного. Нравом весела и легка девочка была, и вся семья в ней души не чаяла – особенно братец старший. И верно, чьим-то великим счастьем стать малышке Лалейн судили небесные пряхи, когда та родилась – но в жизни случается всякое, и даже сами пряхи порой досадливо морщатся, когда путают нити, тянут за концы, и ругаются на пряжу, а когда вовсе невозможно становится разобрать узел, то берутся за золотые ножницы…

О том и история эта – приключилось все столь скоро, как любое лихое дело творится.

Только проводили отца и сюзерена из белых стен замковых – а через пару смен дня и ночи нагрянули к стенам нежданные гости. Барон Готрид со своими людьми то был, и молвил – послание у меня от здешнего господина! Пускать его не хотели, да показал он сыну хозяина замка отцову рукавицу – мол, и в самом деле послан им, послушай же! И так Готрид по прозванию Жестокий въехал во двор замка.

Бросил рукавицу юноше-ларандфорду в лицо и молвил:

– Отец твой – вороньим ужином нынче ночью сделался! А с ним и его жена с пащенком, твоим младенцем-братом! И теперь я хозяин этой земли и этого замка, посему – поклонись мне, целуй руку и назови своим сюзереном. Тогда, так и быть, оставлю живым да на службу определю… на конюшню!

Расхохотался Готрид, покуда парень смотрел на отцову рукавицу, заляпанную кровью, да велел своим людям всех, кто в замке об тот час есть, во двор вести.

Юный барон не растерялся, впрочем – крикнул страже надвратной трубить тревогу. Да только Готрид был хитер – живо свистнул своим молодцам, те окружили и пленили наследника Тавтейрского ларанда[1 - Ларанд – надел земли. Ларандфорд – тот, чья эта земля. Правитель.], а стражей на стенах расстреляли готридовы лучники. Когда подоспели оружные люди замка, увидели они своего господина пленным, и повиновались приказу сложить клинки и копья. И тут стали выводить отовсюду и прочий народ, всю прислугу, до последнего поваренка и стряпухи. Привели и Лалейн – как увидел ту под охраною готридова молодца баронов сын, так и сник сразу. Понял: пригрозит враг сейчас отнять жизнь сестры – и он не сможет рискнуть. Рядом с Лалейн шла молоденькая стряпуха, держалась за подбитую скулу – не знал юный барон, что она пыталась спрятать девочку в пустой бочке на кухне, за то и получила оплеуху от воина, что вел их обоих, потыкивая в спину кухарке рукоятью меча – иди, мол, не озирайся!

Та и шла, да только глаза ее, большие, темные, как черные бочаги в лесной реке, так и сновали вдоль вражьих рядов. Девушка была востроносая и не слишком красивая, да к тому же еще и рыжая, что лисица, и все лицо веснушками усеяно. Такой нелегко будет себе благорасположенного защитника средь солдат сыскать, когда замок возьмут… но не тревожилась она за свою некрасивость. Тревожилась молодая кухарка за красу маленькой госпожи. Взяла девочку за руку, к себе подтянула… где же няньки ее, распустехи этакие! Распустехи-няньки рыдали, сбившись в кучку, средь прочей челяди. Все были на замковой площади – до единого.

Возвышался на коне Готрид Жестокий – так и не спешился он. Рассказывал, обстоятельно и не спеша, как устроил засаду на баронский выезд, как расправился с родителями юного господина замка Тавтейр. Слушал юноша, слушал… потом плюнул Готриду под ноги и сказал – проклят будь, бесчестный.

Хохотнул тогда опять барон Готрид, и сказал – не слишком я хотел тебе сохранять жизнь и до сего, а сейчас так и вовсе… эй, солдаты! Вяжите ему руки и петлю на шею накиньте!

Повиновались воины слову Готрида. И казнил злой барон наследника Тавтейрского замка, затянул петлю и обагрил его кровью камни замковой площади, ибо мало Готриду показалось веревки, и потому пронзил он казнимого мечом. Расплескал молодую горячую силу по холодному камню, ухмыльнулся – точно зверь выскалился.

– Кланяйтесь теперь мне и меня своим государем называйте! – велел он прочим.

Может, и поклонились бы, и назвали – да только вот не уследил никто за малышкою Лалейн, да и кто бы ожидал чего-то такого от девочки восьми оборотов от роду?

А та была скора и ловка, и злость с отчаяньем придала ей сил – выхватила она у солдата кинжал из поясных ножен, рванулась вперед – и хотела уже вероломному Готриду в бок вонзить оружие – достало бы той сил, видят боги, достало бы! Злость и скорбь их умножили стократно! Да только вот ровно как какая лихоманка хранила Готрида – на шаг тот отступил, на полшага только обернулся, и промахнулась детская рука, засел кинжал не под печенью его, а в бедре – глубоко, да вот досада, не смертельно. Взвыл барон, отмахнулся мечом не глядя – и покатилась прочь девичья головка. Кончился род барона Тавтейр.

Заголосили в ужасе няньки, замер, окаменев, весь прочий замковый люд. Одна служанка, та самая кухарка, что шла с девочкою рядом, не растерялась. Покуда верные люди поднимали упавшего на колено барона Готрида, покуда суета крутила ложкою своею в чане с людьми, в который превратился двор замка, проскользнула под локтем у одного солдата, увернулась от руки другого, схватила голову малышки Лалейн, да припустила прочь – ворота замковые не были плотно затворены – и выбежала вон. Стреляли ей вслед, да только не попали ни разу. А там кухарка в кусты порскнула, и не видно стало, ни прицелиться, ни даже рассмотреть толком!

Ловить ее не стали отправлять людей – пустили собак по следу, да и решили, что хватит с нее. Ну куда может деться девка простая от натасканных на кровь псов?

А надо сказать, что дело было по сумрачной осени, и в жирной черной грязи следы искать сложнее было бы, чем в белом чистом снегу – но в собаках все одно были уверены люди барона Готрида, и оттого ничуть не удивились, когда по темным, густым сумеркам вернулись псы обратно, да притащили в зубах передник кухаркин, заляпанный кровью. Поделом – молвил Готрид, прежде Жестоким прозванный, а теперь обреченный на прозванье Хромой.

Лекарь замковый, сколь бы не по нутру ему был приказ нового господина, а все же не смог перечить своему ремеслу-призванию. И на совесть крепко забинтовал рану, промыв и мазями лечебными умастив – не осталось сомнений, что барон Готрид будет жить, при чем многие годы. Только вот хромота нового хозяина замка не позволит забыть об этом сером дождливом дне никому, пусть бы и запретил под страхом смертной казни тот упоминать о девице Лалейн.

Так бы и сложилось одно к другому, не о чем говорить: вон, ни следа ни от нее, ни от кухарки, только окровавленный белый передник в песьих зубах. Дождь прошел, следы размыл, кровь с камней да земли слизал, косточки выполоскал, унесли те косточки вороны по гнездам да прочие звери лесные… Не осталось следа от рода прежнего барона Тавтейр. Правит ныне Готрид Же… Хромой в белостенном замке с крышами, солнцем облитыми.

Ан нет. Не так все вышло. Псы, что побежали по следу, верно, кухарку живо сыскали. Даже в глубокой грязи капли крови они чуяли и слышали топот легких ног по раскисшей тропинке, это правда. Да только вот стоило кухарке обернуться, да выдохнуть короткое слово, которое никто из люда простого знать не мог, сбились с проворного бега собаки, неуверенно гавкнули, замотали растерянно хвостами. И – сели полукружком чуть в сторонке, смотрели на девицу. Чепец у нее с головы сбился, и рыжие, густые пряди кудрявых длинных кос, расплетшихся от быстрого бега, летели по ветру, как живое пламя. Горели темные омуты-глаза у замковой кухарки, и тонкие губы бледные повелительно произносили слово-запрет. И не смели тронуть ее псы, привыкшие рвать чужака по первому позволению хозяина. Бросила она им испачканный детской кровью передник свой и приказала:

– Ступайте обратно!

И послушно отправились злые собаки, куда сказано, и принесли передник тот хозяину, и забыли все о кухарке, рыжей-некрасивой, веснушчатой да лисьи-востроносой – точно не было той никогда.

Но история с этого места только начинается.

Слушай, слушай, король, и не говори, что не слышал.

Как же вышло так, что одним словом остановила девица злых собак бароновых? Так и вышло – коли рыжеволосая да темноглазая, была она племянницей древней ведьмы, что жила в избушке в самой лесной глуши, за четырьмя ручьями, за тремя топями болотными, за седьмою тропой нехоженой-заросшею. Даже коли знаешь дорогу туда – и то не вот что найдешь ту избушку. Немудрено с пути сбиться да заплутать – коли уж ведьма тебя видеть не захочет. Но к кухарке-племяннице то, ясное дело, не относилось. И пошла она. Пошла – тропки отсчитывает, за плечо поплевывает семечками ягод шиповниковых, что срывает с кустов по пути, по сорочьему клекоту сторону определяет – не собьется! Идет она, ветки древесные ей косы на голове чешут-расплетают, травы холодные ступни умывают, метелки травяные она завязывает против солнечного хода за собой – и знать будешь, куда отправилась, а следа не найдешь. В чепце своем несет ведьмина племянница голову малышки Лалейн, и каплет чистая кровь алыми бусинами во мхи – и каждая капелька тут же превращается в ягодку-брусничину. Знать будешь, куда идет племянница ведьмы Ингерды – не найдешь следа! Куда, зачем головку бароновой дочки снесла – не узнаешь!

Долго ли, коротко ли – а сумерки густеть начали, синие, серые – поползли из оврагов, с неба пали… собаки в замок вернулись, а кухарка – да кто бы узнал теперь в этой рыжей лесной колдунье прежнюю скромницу! – добрела до теткиного дома. Стоит избушка – неприметна, крыша ветками крыта, стены в землю ушли, окошко еле мерцает мутным огоньком. Только дверь отворилась со скрипом да слышала девушка, как холодным старухиным шепотом дохнул ветер в уши – входи, племянница дорогая, входи.

– Ночи яркой да печи жаркой, тетушка Ингреда, – переступила порог девица, кланялась низко, и старуха, подняв глаза на девушку, лишь хмыкнула:

– Ишь… попросту могла бы, не чужая кровь, чай, а своя, родная деточка… С лихом пришла, деточка, вижу. Проходи, не мнись у порога.

Сидела ведьма, в семерик шалей закутанная, у огня, а у ног ее лежала косуля – шея вывернута, за ухом прямо стрела завязла. Глаза открытые блестят, переливаются – точно камни самоцветные.

– Садись, Мод, говори.

И кухарка замковая – звали ее Муотфлейн, не поскупились родные на звонкое имя! – присела перед теткою своей. Положила старухе на колени голову малышки Лалейн, да взглянула в серые, прозрачные ведьмины очи, выцветшие от старости почти до белизны.