Заблудившийся рассвет

Давлетъяровы когда-то бежали в эти края от насильственной христианизации, покинув свои сёла и угодья в бывшем улусе Нукрат-Иделя[23 - Нукрат-Идель – дословно означает «Вятская Волга», т. е. бассейн реки Вятки, одна из основных областей Волжской Булгарии, Золотой Орды и Казанского ханства; район расселения нукратских или «серебряных» булгар, позднее – «чепьинских» татар.]. По воспоминаниям аксакалов, одним из наших предков был саид Арской области, что под Казанью. Не тебе объяснять, что саидами могут называться только потомки рода пророка Мухаммеда. Вот каков наш род!..

– Так, так, – задумчиво кивнул головой Мустафа. – А скажи, абзый, объясни мне одну вещь. Я никак не могу понять: как можно двигать вперёд страну, опираясь на одну бедноту? А?

– Твои сомнения совершенно обоснованы, брат. Беднота обладает одним «талантом»: разбазаривать то, что имеется, жить тем, что ему дают, или тем, что он сам отбирает. Читаешь нынешние газеты и диву даёшься. Ведь на носу посевные работы. В прошлом году, сам знаешь, несмотря на хорошие погодные условия, урожай пропал из-за военных действий на наших землях. Собранный в снопы и амбары хлеб сжигали нелюди: красные уничтожали всё на своём пути, чтобы белым ничего не досталось, ну а те платили красным той же монетой. То, что некоторым рачительным хозяевам удалось сохранить, теперь отбирают. Этот узаконенный грабёж назвали сатанинским словом «продразвёрстка». Уже два года не дают крестьянам подняться на ноги. Лодыри, дармоеды… Ну как ещё назвать людей, живущих за счёт грабежа других?

– Как ты сказал? Про… прора…

– Продразвёрстка, – повторил Гумер.

– Тьфу ты, прости Господи! Язык сломаешь с непривычки… Но как же так, брат? Ведь если средний, зажиточный класс будет разорён, то бедным и подавно нечем будет кормиться, ибо награбленное, дармовое проедается очень быстро. Неужели это не понимают в правительстве?

– Может, и понимают… А может, на это у современного правительства ума не хватает. Зачем голову ломать?! Их лозунг: «Грабь награбленное!» А после хоть трава не расти… Время покажет… Жаль только, что века угнетения привили татарам нехорошую черту: стремление во всём угодить властям, эдакое униженное приспособленчество…

– Н-да… – протянул Мустафа. – Упаси Аллах от такой власти. Смотрю я на её кривляния, а в сердце холод закрадывается. Не к добру это, ох, не к добру… И никакой надежды… Зябко в душе… Темно… Муторно…

– Многие купцы разбежались кто куда, – мрачно продолжил Гумер, беря с полки какую-то толстую книгу в шикарном переплёте. – Вот в этой книге зарегистрирован под моей фамилией и мой торговый дом. Издание называется «Торгово-промышленная Россия»…

Гумер печально усмехнулся и открыл книгу на закладке:

– Вот здесь, на этой странице про меня написано. Давлетъяров Гумер. Саитова слобода Оренбургского уезда. Книга выпущена в 1899 году в Петербурге с одобрения министра финансов… Видишь, как раньше относились к торговым людям? Даже в отдельную книгу собирали. А нынче? Где наши Торговые дома? Обобрали, отняли, прикрываясь лозунгом «национализации»…

В глазах Гумера заблестели слезинки.

– Всю жизнь посвятил я просвещению народа, сколько книг и газет распространял бесплатно! В каждом из моих магазинов были открыты книжные отделы, доступные даже для малоимущих. Моими друзьями были Гаяз Исхаки, Галимджан Ибрагимов, Рамиевы… Где теперь те времена, те люди? Где указанные в этой же книге купцы, промышленники, меценаты из татар? Где наши знаменитые некогда Хусаиновы, Кильдияновы, Динмухаммедовы, Губайдуллины, Азимовы?.. Куда подевались их богатство, имущество, недвижимость? Рамиевы хотели спастись, передав в руки правительства свои золотые прииски, и чем это кончилось? Теперь Рамиев, он же Дэрдменд, знаменитый миллионер, меценат, а ныне всего лишь нищий поэт…

Гумер с болью в сердце продекламировал:

Ах, какие времена
Были и прошли!
Споры жаркие друзей,
Смелые мечты,
Устремления к добру
Пламенных сердец…
Золотые времена,
где вы наконец?…

Он смахнул с глаз слезинки и печально вздохнул:

– Да… Были времена… Удивительные, восхитительные времена! Славные, шумные годы!.. Дружные застолья, откровенные разговоры, бурные споры, литературные и музыкальные вечера, смелые планы, светлые надежды… а что теперь? Куда ни пойдёшь, всюду одни только жалобы…

Мустафа молчал.

– Нет, брат, так дело не пойдёт, – продолжал негодовать Гумер. – Этот путь приведёт страну к гибели. Прогресс государства возможен не при политике грабежа и разбазаривания накопленного, а лишь тогда, когда народу предоставляется возможность самому пользоваться плодами труда, сохранять и умножать богатства, укрепляя и развивая таким образом экономику страны. В противном случае страна развалится, и никакой надежды, как ты верно заметил, нет и не предвидится…

Мустафе стало грустно и неуютно от горьких слов брата. Значит, и Гумеру абзый несладко приходится нынче, более того, он в откровенной беседе с братом кажется очень подавленным и расстроенным сложившейся ситуацией. Как же утешить его? Впрочем, нет теперь таких слов, которые смогли бы утешить Мустафу, Гумера, других…

Звуки их разговора долетали и до ушей Ахметсафы, более того, братья вовсе не намерены были держать свой разговор в тайне от юноши, ибо значительная часть беседы была адресована именно ему и вообще молодёжи. Ахметсафа не во всём был согласен с ними. Особенно не понравилась ему резкая критика Гумером абзый советского правительства. Конечно, дядю можно понять, у него с этим правительством свои счёты, свои обиды. Однако не всё так просто… Ахметсафа вспомнил, как их учитель Мифтах хальфа, недовольный ответом шакирдов, шутливо произносил: «Верно!»… А потом с улыбкой добавлял: «Но это не совсем так! Не всё так просто!..»

Ахметсафе казалось, что люди старшего возраста не могут понять и вряд ли поймут происходящие в стране коренные перемены. Он вспомнил, как представитель губкома на встрече со студентами заявил: «Революция только начинается!» Эти слова, по крайней мере, были понятны и доступны каждому. Кому плохо, если все люди будут равны между собой, а жить станут счастливо? Разве «братство, равенство и счастье» – плохие слова? Если рабочие всего мира присоединятся к борьбе этой самой бедноты, над которой насмехаются купцы, разве миру станет хуже? Да, прогресс невозможен без искоренения из сознания людей мелко-буржуазной и крестьянско-собственнической психологии. Нужна новая революция! И она начинается! Революция сознания, революция духа! Только в результате победы этой революции в стране возможно установить новые порядки. Всегда и везде находились противники нового. Поэтому предстоит сломить сопротивление врагов и установить во всём мире диктатуру пролетариата… В институте читают лекции и преподаватели партийно-советских курсов, особенно впечатляют выступления таких пламенных борцов за новый строй, как Загид Шаркый. Это истинные певцы свободы, равенства, глашатаи строителей коммунизма.

Отец и Гумер абзый ошибаются, если думают, что Ахметсафа стал революционером ни с того ни с сего, а вернее, на волне «вечно бунтарской юности»… Разве не он познал вдосталь все «радости» прежней, старой жизни? Куда привела прежняя хвалёная жизнь? Разве после гибельного пожара их домом не стала похожая на курятник лачуга старухи Таифе? Разве при воспоминании о перенесённых ими лишениях и мучениях кровь до сих пор не стынет в жилах? Отец всю жизнь твердил, что миром движет торговля. У него самого торговля не то чтобы расцветала, но твёрдый достаток семье обеспечивала. Но как только в стране начались неурядицы, войны да революции, замерла и торговля. Испытания трудностями она не выдержала, значит, не ту дорогу отец выбирал. Ненадёжным источником существования представлялись и куцые крестьянские поля, урожаи с которых так зависели от погодных условий, что, по сути, оказались в руках Божьих. Давлетъяровы живут сейчас плохо, бедно. И не у кого просить помощи: время на дворе такое, что никто, даже если захочет, не протянет руку помощи «бывшему торгашу»… Да, неправильно жил отец… Его ремесло оказалось палкой о двух концах, толстый из которых колотит их сегодня по голове. В нынешней ситуации больше прислушиваются не к горьким словам книготорговца Гумера Давлетъярова, а к сладким сказкам большевистского агитатора Загида Шаркыя, грезившего «народным счастьем». Как бы то ни было, а слушать о возможной и даже близкой счастливой жизни настолько приятно, будто крылья у тебя вырастают, голова слегка кружится, и ты уже сегодня готов участвовать в созидании «светлого будущего». Мыкаясь с погонщиками верблюдов в торговых караванах, не наживёшь добра, хоть исходи вдоль и поперёк всю великую кипчакскую степь. Нет, это не выход!.. Только став истинными хозяевами всех богатств страны, можно дать народу счастье. И вот тогда уже брат с братом смогут встречаться не раз в полгода, а каждое воскресенье, и вместо того, чтобы жаловаться на жизнь, будут её приветствовать. В общем, будущее казалось Ахметсафе безоблачным и радостным. Впереди их ждали счастливые годы! Как можно о чём-то горевать, зная о грядущем светлом будущем?! И он окунулся в океан мечты, отдавшись воле её сладких, баюкающих волн…

…В конце зимы из лексикона студентов почти исчезли такие слова, как «медресе», «Хусаиния», «шакирд»… Знаменитые купцы и промышленники Хусаиновы много лет были известны как щедрые татарские меценаты, на средства которых, в частности, было построено трёхэтажное здание высшего медресе. Здание возведено из пород горного камня, отшлифованного и плотно пригнанного лучшими мастерами-татарами, и давно стало уже визитной карточкой мусульманской части Оренбурга и, конечно, одним из лучших архитектурных строений города. В годы гражданской войны всё имущество баев было реквизировано «в пользу революции», такая же судьба постигла «Хусаинию». Впрочем, ходили слухи, что Хусаиновы добровольно передали советской власти здание медресе. А как же иначе… Попробовали бы они не отдать «добровольно»… «Верно… Но это не совсем так! Не всё так просто!» – вспомнились вдруг слова незабвенного хальфы Мифтаха…

Здание медресе объявили губернской собственностью, а вместо надписи «Медресе «Хусаиния» появилась табличка «Восточный институт народного образования». Когда Оренбург объявили столицей новосозданной Казахской АССР, Институт разделили на разные национальные факультеты: казахский, татарский, башкирский и другие. Самой интересной была аббревиатура Казахского института народного образования – КИНО.

Испокон веков татары называли учеников медресе шакирдами. Это слово тоже не понравилось новым властям, и они выкопали откуда-то слово «студент». Хочешь не хочешь, а пришлось шакирдам переделаться в студенты.

Конец февраля… Насколько жаркое в этих краях лето, настолько сурова зима. Трескучие морозы. Жуткий холод. Здание института отапливалось скупо, студенты мёрзли и даже спали, не раздеваясь. Мылись в лучшем случае раз в месяц. Выглядели бледными, унылыми, похожими друг на друга мучениками… Власти придумывали один лозунг краше другого, но вывести страну из нищеты не могли. Зато ежедневно устраивались собрания или вечера, на которых чаще всего произносились загадочные слова «военный коммунизм» и «новая экономическая политика». Каждый раз, услышав эти слова, Саттар наклонялся к Ахметсафе и шептал ему в ухо: «Верно! …Но не совсем так!»… Поговорка Мифтаха хальфы стала уже их поговоркой.

Народ катастрофически быстро нищал. Прежние баи и середняки один за другим превращались в безземельных босяков. Теперь все действительно стали равны и стремительно пополняли бедноту, которая, как известно, являлась «опорой советской власти». Стало быть, и мировая революция не за горами…

В студенческом общежитии было стабильно холодно. Ахметсафа помогал решать математические задачи пареньку из города Илек Зиннату Абдрашитову. Зиннат почему-то поздно включился в учебный процесс и сейчас навёрстывал упущенное. В довершении ко всему ему не давалась математика, и парня определили во второй класс подготовительного курса, где учился и Ахметсафа, взявший парня под свою опеку. Впрочем, Зиннат был весьма старательным, прилежным учеником. Когда другие пытались как-то согреться, то есть затевали шутливую потасовку или заворачивались в тощее одеяло, высунув кончик носа, Зиннат упорно сидел за уроками, не обращая на других никакого внимания. Не всем это нравилось, и первым своё неудовольствие выразил Мазит, высокомерным голосом принявший поучать «школяра»:

– Слушай, быр-рат! Не принимай мои слова близко к сердцу, но у нас, понимаешь ли, институт, а не какое-нибудь сельское медресе. Какой же ты студент, если не можешь решить простейшую задачку? Так не пойдёт, не пойдёт!..

Увидев подошедшего к ним Фатыха Сагитова, не менее высокомерного и надменного, чем он сам, но, в отличие от него, умеющего говорить сквозь зубы с каким-то пренебрежительным выдохом, Мазит патетически воскликнул:

– И зачем на таких невежд тратят государственную казну?

После чего он опустил с небес свой гордый нос и вновь ткнул его в замызганный воротник своего истасканного тулупа. И вовремя, не то его самого подняли бы на смех, поскольку математика у него «хромала» ещё сильнее, чем у Зинната. Фатых Сагитов, по-своему обыкновению, не спешил начинать речь. Включать своё красноречие имело смысл лишь при наличии достаточного числа зрителей и слушателей. При отсутствии свидетелей его блистательного таланта Фатых даже не удостаивал ответом спросившего, а лишь презрительно фыркал и выходил из комнаты или обидчиво зарывался в одеяло. На этот раз все обитатели комнаты были в сборе. Значит, надо снизойти до них…

– Татар издавна губили невежественные муллы, а теперь на смену неграмотным муллам готовят таких вот зиннатов! – при этом он обвёл многозначительным взглядом всех находившихся в комнате: и Ахметсафу, и Сагита, и Абдуллу Амантая, и Саттара, и Аптери… Ему доставляла невыразимое удовольствие возможность прилюдно унизить упорного в учёбе Зинната, щёлкнуть его по лбу словечками типа «безмозглый», «невежда», «глупец с высохшими мозгами!»…

Когда его укоряли в невежестве, Зиннат краснел как варёный рак и ещё упорнее вцеплялся в книги, порою пропуская даже ужин.

После очередной «головомойки», устроенной Фатыхом бедному Зиннату, Ахметсафа подошёл к обиженному и сел рядом с ним. Щёки Зинната, втянутые от недоедания, по-прежнему горели от стыда и гнева… На ресницах нависли слезинки… Он не обратил особого внимания на подсевшего к нему Ахметсафу, прекрасно зная, что этот каргалинский джигит тоже горазд на шутки и насмешки. Зиннат даже как-то съёжился от ожидаемой колкости, думая, вероятно, что хватит с него и Мазита с Фатыхом, и, отложив в сторону книгу, хотел убежать из комнаты подальше от насмешников, но в последний момент почему-то передумал.

Оказалось, что Ахметсафа вовсе не думал насмехаться над студентом, а напротив, постарался ободрить его:

– Дустым! Друг мой! Ты уже по многим предметам догнал нас, молодец! Браво! А что касается математики… Давай сделаем так: я тебе помогу по математике, а ты подтянешь меня по русскому языку. Идёт?..

Зиннат радостно улыбнулся и доверчиво посмотрел на Ахметсафу. Поняв, что этот коренастый голубоглазый крепыш не шутит, он снова расплылся в улыбке и обнял нежданного помощника.

– Значит, по рукам?

Узкая, съёжившаяся от постоянного холода ладошка Зинната утонула в широкой ладони Ахметсафы.

– Да я из тебя настоящего уруса сделаю! – воскликнул Зиннат. – Я ведь рос вместе с русскими мальчишками. Так что по-русски болтаю свободно.

Удовлетворённый заключённым соглашением Ахметсафа покосился в сторону Фатыха, уже навострившего слух и удивлённо приподнявшегося со своей лежанки, и подмигнул Зиннату:

– Давай, Зиннат, утрём нос надутым индюкам! Пусть знают своё место. Пусть остаются блохами, греющимися в складках своих тулупов, а мы с тобой как были, так и останемся людьми.

* * *

Однажды в их комнату заявились заместитель директора института по политико-воспитательной работе Загид Шаркый, ответственная за проведение литературных вечеров Айша Мухаммедова и её подружка Загида.