Заблудившийся рассвет

– И этот тип считает себя великим поэтом, – язвительно говорил Фатых. – Как же… Просто умеет высовываться, когда надо… Недавно на съезде губкома выступил со стихотворением «Больной комсомолец» и имел, говорят, большой успех. Теперь он, естественно, на седьмом небе от счастья. Впрочем, в одном парень рассуждает верно: декламировать на каждом вечере поэтов старой формации – всё равно что заявлять о собственной политической слепоте.

Тут Фатых многозначительно посмотрел на Ахметсафу: дескать, и тебя, декламатор, это касается. Сам Фатых не участвовал ни в одном вечере и вообще старался избегать подобных мероприятий. Но при подведении всяких итогов он тут как тут. Вообще, ему доставляло истинное удовольствие критиковать других. В такие сладостные для него минуты его трудно было остановить. К нему обычно присоединялся ещё один бездельник – Мазит. Эти два «румяных критика», как иронически отзывался о таких людях ещё Пушкин, способны были кого угодно «разгромить» огнём своей тяжёлой артиллерии. Опровергнуть их «критику» не представлялось возможным. Они очерняли жертву своей «критики» так яростно, что забывали напрочь о таких понятиях, как достоверность, правдивость, объективность, не говоря уже о беспристрастности. А когда несостоятельность их «критики» всплывала наружу, как и положено одному из экскрементов жизнедеятельности человеческого организма, это ничуть не волновало их совесть. Более того, в таких случаях они беззастенчиво заявляли: «Ворон ворону глаз не выклюет».

Именно по вине этих «румяных критиков» Ахметсафа едва не попал в беду. Обида ещё не улеглась в его душе, поэтому он оставил без внимания «разоблачительную» тираду Фатыха, делая вид, что занят уроками.

Другие тоже остались равнодушными к ораторскому искусству Сагитова.

А дело было так… В Оренбурге, как и в других крупных городах, развернуло свою деятельность Американское общество помощи голодающим России. В первую очередь американцы открыли бесплатную столовую, заведующим которой и был назначен Тухват Ченекеев, он же «великий поэт Ченекей». Естественно, что вечно голодная даже в изобильные годы молодёжь быстро закрыла глаза на недостаток у Ченекея поэтического дарования и через немудрёную лесть и мелкие услуги нашла верную дорогу к щедрому сердцу поэта и менее щедрому, но всё же приятному довольствию из его столовой. Словом, студенты души не чаяли в Ченекее.

Однажды завстоловой вспомнил и об Ахметсафе, попросив его выколотить из американских мешков остатки мучной пыли, потому что капиталисты, видите ли, любят во всём порядок и стерильную чистоту. Ну просто жить без этого не могут.

Что ж… Невелика услуга… Ахметсафа отпросился с урока (после памятного разговора с дядей он старался не пропускать занятия без особой надобности), и Загид Шаркый охотно отпустил его. Как же иначе? Просьбу заведующего столовой нужно обязательно уважить.

Работа была не трудной, но пыльной (в прямом смысле слова) и утомительной. Впрочем, Ахметсафе не привыкать… Подумаешь!.. Вытряхнуть из кучи мешков пыль и аккуратно сложить их в складском помещении. Делов-то!.. Нудно, правда, но ничего не поделаешь.

Однако первый же столб белой мучной пыли чувствительно затронул не только чихательный рефлекс, но и природную хозяйскую жилку Ахметсафы. «Постой-ка, – подумал он. – Сколько здесь мешков? Никак не меньше двух сотен. Если из каждого мешка вытряхнуть хотя бы два-три грамма муки, то… Ого! Можно сварить большую кастрюлю чумары – татарских клёцек – на всех жильцов комнаты!»

Сказано – сделано!

…Когда он вернулся, урок ещё продолжался.

Читатель, вероятно, помнит, что из-за нехватки дров аудитории не отапливались, а уроки проходили в относительно тёплых комнатах студенческого общежития. Итак, Ахметсафа тихо, стараясь не мешать занятиям и не вызывать к себе излишнего внимания, прошёл к своей кровати, вынул из тумбочки изрядно потрёпанную газету «Юксыллар с?зе» («Слово бедноты»), расстелил её на полу. Потом он поверг всех в изумление, вынимая из карманов своего старого бишмета горсточки белой муки и ссыпая их на тщательно разложенную газету. Тут уж всем стало не до занятий. Каждого волновал один и тот же вопрос: откуда мука? Каким образом Ахметсафа разжился столь драгоценным продуктом?

А добытчик не спеша занимался своим делом, будто факир над своей волшебной шкатулкой, не переставая в душе благодарить понятливого Ченекея, который делал вид, что в упор не видит манипуляций Ахметсафы, озабоченного сбором крохотных порций муки. Одно только упустил из виду Ахметсафа – то, что Ченекей пригласил его именно для того, чтобы собрать немного муки для товарищей. Хорошо зная Ахметсафу, завстоловой был на сто процентов уверен, что тот обязательно поделится своей добычей с товарищами. И он, конечно, не ошибся. Сообразительный Ахметсафа даже не стал дожидаться подсказки отлучившегося куда-то на минуту Ченекея, а сразу взялся за добычу хлеба насущного. Он работал не покладая рук, и в конце концов на его глазах выросла вполне приличная горка муки. Обрадованный успехом, он притащил из столовой сито, ловко просеял муку, сыпавшуюся лёгкой заморской «пудрой», и задумался: как и в чём унести? Времени на раздумье было в обрез, и Ахметсафа просто-напросто набил добычей все свои карманы.

Закончив своё «колдовство», он бережно положил завёрнутую в газету муку на дно своего сундучка, хранившегося под кроватью. Все с замиранием сердца наблюдали, как он запирал на замочек найденное невесть где сокровище и сунул его обратно под койку. Ахметсафа с чувством исполненного долга отёр о бишмет руки и как ни в чём не бывало присоединился к товарищам, уже забывшим про неоконченный урок.

Благодаря американской помощи питание студентов улучшилось, и Ахметсафа как рачительный хозяин решил приберечь муку на «чёрный день»… Но однажды случилось нечто непредвиденное, взбудоражившее всё общежитие: Фатых Сагитов с Мазитом вдруг обвинили члена профкома Ахметсафу Давлетъярова в… краже муки, предназначенной для помощи голодающим, и написали в комитет комсомола соответствующее заявление. Комитет, естественно, не мог оставить без внимания такой «сигнал общественности», и сообщил об инциденте в вышестоящую инстанцию. Оттуда распорядились созвать общее собрание и вынести на повестку дня один-единственный вопрос: «Обсуждение преступления, совершённого членом профкома института Ахметсафой Давлетъяровым». Это было громом среди ясного дня.

Собрание проходило в натопленной комнате, где жили Ахметсафа с товарищами. Вёл заседание не кто иной, как Фатых Исхаков. Прочитав донос, он предоставил Ахметсафе слово для оправдания или объяснения ситуации, но тот от неожиданного поворота дел так растерялся, что совсем утратил присущую ему решительность и даже не знал, что сказать в своё «оправдание». С грехом пополам сумел он рассказать о том, каким путём попала к нему злополучная мука, хотя всем жильцам комнаты эта история и так была известна. Первым не выдержал Сагит Агишев. Желая побыстрее помочь другу, он подбежал к его кровати, вынул из-под неё и поставил на стол «президиума» обшарпанный деревенский сундучок, в котором и было спрятано «вещественное доказательство». Тут и Ахметсафа пришёл в себя, вынул из кармана ключ и открыл замок. Перед изумлёнными взорами президиума появилась маленькая горка белой муки.

– Речь идёт вот об этой муке, – сказал Ахметсафа. – Ребята знают, что мука предназначалась для всех и хранилась на «чёрный день».

– Ну да, так мы и поверили, – хмыкнул Мазит. – В Каргалах через двор живёт вор, в этой деревне – испокон веков одни прохвосты, об этом все знают. Ещё бы не знать… О каргалинцах давно дурная слава ходит…

Ему поддакнул и Фатых Сагитов. Но самым удивительным и неожиданным стало то, что к этой паре доносчиков присоединился односельчанин обвиняемого – Карим Харамуллин, тот самый, кто провалился на первом же вступительном экзамене и которому Ахметсафа, не жалея сил и времени, помог подтянуться по учёбе и поступить, в конце концов, на подготовительный курс института. Поведение Карима было вовсе непонятным и сбило с толку Ахметсафу и его друзей. Ахметсафа вспомнил, как умолял его Карим о помощи. Более того, Ахметсафа всегда защищал своего односельчанина и продолжал оказывать ему помощь даже после его поступления в институт, словом, считал его чуть ли не названым братом. Карим настолько привык к покровительству Ахметсафы, что начал принимать это как должный факт, не вызывающий сомнения. И этот Карим, это, как оказалось, ничтожество смеет обвинять своего благодетеля! Уму непостижимо! Хотя… Не об этом ли предупреждал его дядя Гумер?

– Давлетъяровы испокон веков пили кровь трудящихся бедняков нашего села, – бойко, как по шпаргалке, тараторил «иуда» Карим. – Оно и понятно, ведь все они – торгаши, и Ахметсафа – из рода потомственных торгашей, сидевших на шее трудового народа. Отец его, богатей Мустафа, тоже был торговцем и даже руки на себя наложил, чтобы его богатства не достались советской власти…

В глазах Ахметсафы потемнело, в голове помутилось, лицо его от гнева тут же покрылось красными пятнами. Он едва сдержался, чтобы тут же не схватить Карима за горло. Смерть отца и так тяжёлым камнем лежала на душе, не давая забыть Ахметсафе и свою вину в этой трагедии. Но почему так бесцеремонно лезет в душу этот щенок, недоносок, носивший кличку Бультерек[31 - Бультерек (диал.) – ягнёнок, родившийся поздним летом, на исходе лета.] потому, что был поздним ребёнком уже пожилых родителей?

Ахметсафа подался вперёд и угрожающе прорычал:

– Закрой пасть, бультерек!

И в его движении, голосе, во всём его облике было столько ярости, что все замерли, поскольку впервые видели Ахметсафу в таком состоянии.

Однако Карим и не думал останавливаться, а уж тем более «закрывать пасть». Голос его повысился чуть ли не до плаксивого визга.

– Вот так всегда! Что, правда не нравится? В народе не зря говорят: не ищи правды ни у барина, ни у брата. Баи испокон веков угнетали сельских тружеников, измывались над ними, а народ безмолвствовал, боясь сказать хоть слово протеста, хоть слово правды! Образно выражаясь, сломанную руку батрак молча прятал в рукав, а разбитую голову покорно накрывал шапкой. Хватит! Кончились ваши времена! Ты мне теперь, Ахметсафа, не сможешь заткнуть рот, повесить на него замок. Наступил наш день, пришла власть бедняцко-пролетарская, на которую опираются товарищи Ленин и его сподвижники. И мы не отдадим эту власть байским отпрыскам! Не позволим!.. Товарищи члены комитета, как честный человек, я должен сказать, что кража – не единственное преступление этого так называемого студента. Он даже свой комсомольский билет не смог сохранить. Дескать, мачеха в печи сожгла… Ха-ха!..

Карим нахально рассмеялся прямо в глаза Ахметсафе.

– Какой ты после этого комсомолец, строитель светлого будущего, если не смог даже собственный комсомольский билет сохранить? Значит, таково твоё отношение к самому комсомолу! Отношение барчука!.. Вот я, например, тоже комсомолец, и свой билет всегда ношу при себе, возле сердца, как самое дорогое, что у меня есть!

Карим вынул из внутреннего кармана билет, торжественно помахал им в воздухе и победно закончил:

– Вот каким бывает настоящий комсомолец!

Не успел Карим плюхнуться на своё место, как сидевший рядом Мазит поспешил пожать ему руку: дескать, молодец, парень! А Карим от радости сиял и лучился, как начищенный опытным сапожником ботинок барина.

После Карима слово взял Саттар. Он даже не стал защищать Ахметсафу, ибо невиновность друга была для него и других товарищей настолько очевидной, что доказывать её просто не имело смысла. Он помнил, как тяжело переживал Ахметсафа смерть отца. Что касается истории с комсомольским билетом, то о ней и так знали многие студенты. Поэтому Саттар, недолго думая, сразу же накинулся на упивавшегося своей «победой» Карима:

– Если бы ты, бультерек, не поджёг тогда всю деревню своей непотушенной папиросой – ведь ты даже курить не умеешь, сморчок! – то каргалинский народ не испытывал бы сейчас такую горькую нужду. И не смей упоминать Мустафу абзый, памяти которого ты должен молиться день и ночь. Или ты забыл, как горел весь аул, как разъярённые мужики схватили тебя за руки, за ноги и собирались бросить в самое пекло, где, кстати, тебе и положено быть, и только подоспевший Мустафа абзый спас тебя от самосуда, отбил у мужиков? Забыл всё это, а? Если бы не он, твой пепел давно бы развеян был на семи ветрах…

Карим, однако, не испытывал ни малейших угрызений совести, более того, он визгливо напомнил Саттару:

– Это всё твой отец! Он первым схватил меня!

Саттар продолжал презрительно цедить слова, будто проталкивая их через зубы:

– Кто прошлым летом в мастерской валялся у наших ног, умоляя пристроить его в институт, чтобы не умереть с голоду? Когда все мы были против, кто защитил и поддержал тебя? Кто помог тебе поступить в институт? Отвечай!

– Подумаешь!.. – всё ещё хорохорился Карим.

Но все, и судьи, и зрители, давно поняли истинную подоплёку доносительского акта, и с нескрываемым презрением, даже гадливостью рассматривали Карима, как в музеях смотрят на редкое безобразное ископаемое. Увы, они ещё не знали, что очень скоро эти «ископаемые» начнут плодиться как тараканы и заползут в каждую щель, каждую ячейку больного общества…

В расследование вмешался второй доносчик – Фатых Сагитов.

– Подумаешь! – воскликнул он. – Помог одному бедняку и думает, что стал чище воды и белее молока? Не тут-то было, товарищи! Помогая другим, он в первую очередь преследует свои корыстные цели. То есть творит добро, чтобы закрыться им как щитом в случае совершения проступка или преступления, такого, например, которое обсуждается на этом уважаемом собрании…

– И мне он много помогал! – вскочил с места Зиннат Абдрашитов. – Если бы не Ахметсафа, если бы не его помощь, я сейчас не был бы передовиком учёбы, а скорее всего вынужден был бы покинуть стены института. Ахметсафа – настоящий друг и подлинный товарищ!

Чувствуя, что симпатии собравшихся оказались на его стороне, и что фортуна повернулась к нему лицом, Ахметсафа вдруг расчувствовался, как какой-нибудь «маменькин сыночек», и едва сдержал слёзы. К горлу подкатил жгуче-сладкий комок, глаза затуманились. Что это с ним? Рассиропился… До сих пор Ахметсафа держался молодцом, но как только друзья единодушно встали на его защиту и принялись хвалить за добрые дела, он вдруг обмяк душой, как-то расслабился, размагнитился....

Ахметсафа неловко топтался на месте, стараясь снова взять себя в руки. Наконец, секретарь собрания Фатых Исхаков, в душе которого было очень неуютно от непривычного лицезрения Ахметсафы в роли обвиняемого, облегчённо вздохнул и предложил членам президиума:

– Может, мы разрешим товарищу Давлетъярову сесть на своё место? Думаю, что вопрос прояснён. Обвинять Ахметсафу не в чем. Тем не менее я считаю, что товарищ Давлетъяров должен был сразу, в первый же день объяснить всем, откуда у него появилась мука, а не делать из этого «тайны Мадридского двора» и возбуждать тем самым разные слухи. Надо понимать, что если к нам поступило заявление, мы обязаны рассмотреть его и принять соответствующее решение…

В защиту и поддержку Ахметсафы выступили Ченекей, Муса Джалилов… Айша Мухамедова сразила всех наповал своей прямотой и откровенностью.

– Да что тут говорить! – горячо воскликнула она. – Как будто вы не знаете, что если бы не Ахметсафа, мы бы тут давно перемёрзли от холода, как тараканы! И тогда этого дурацкого собрания в помине не было бы!..

Публика добродушно посмеивалась, очевидно, представляя себя в живописной роли дохлых мороженых тараканов.

К удивлению всех, и прежде всего самого Ахметсафы, выяснилось, что он успел помочь столь многим студентам, что пользовался авторитетом и уважением едва ли не всего курса.

Напоследок снова неприятно удивил всех этот жалкий перевёртыш Карим – глупый поздний баран, одним словом, бультерек. После собрания он, как это ни странно, сам подошёл к Ахметсафе и – боже мой! – протянул ему свою испачканную в золе «буржуйки» руку.