Заблудившийся рассвет

– Ты знаешь, – как ни в чём не бывало сказал он бывшему благодетелю. – А я сидел и радовался тому, как защищали тебя товарищи, заступались, выгораживали, спасали тебя от последствий совершённой ошибки. Ты уж, парень, постарайся не попадать впредь в такие ситуации. Как, оказывается, тяжело на душе, когда обсуждают твоего односельчанина…

Говорилось всё это таким лицемерно участливым тоном, будто Ахметсафу вовсе не признали невиновным и будто только благодаря заступничеству нескольких студентов он избежал справедливого наказания. Во всяком случае, Карим ясно давал это понять.

Хотя Ахметсафа и очень обозлился на Карима, что вполне естественно, но всё-таки из-за сильного волнения ещё не способен был по-настоящему оценить предательства вчерашнего «названого брата». Наверное, поэтому он по инерции привычки хотел обменяться рукопожатием, и лишь в последнюю секунду спохватился, не успев, правда, предотвратить прикосновение кончиков своих пальцев до чумазой длани[32 - Длань (устар.) – рука, ладонь.] Карима. Брезгливо, как от холодной жабы, отдёрнул он свою руку и поспешил к ждавшим его друзьям – Саттару и Мусе. Джалилов почему-то сразу принялся утешать Ахметсафу, а Саттар, которому явно не понравилась снисходительность Ахметсафы к Кариму, укорил друга:

– Не будь наивным простаком, Сафа. Таким, как бультерек, руку не подают. «Продавший однажды продаст многажды», – говорят в народе. Отныне я ни на грамм не верю этому ублюдку…

– М-мда… – задумался Ахметсафа. – Кажется, мы действительно ведём себя наподобие князя Мышкина из романа Достоевского «Идиот». Люди вроде Карима просто не умеют и не хотят ценить сделанное для него добро. Они с бараньим упрямством не слушают, не слышат и не будут слышать голоса добра, более того, будут глухи и слепы даже к своему внутреннему голосу. Чем грязнее становятся их подлые душонки, тем увереннее чувствуют они себя в этом мире, в отличие от нас, по-прежнему витающих в облаках и свято верящих в добро и лучшее будущее. Что поделаешь, мы ведь по-другому жить не можем. А законы жизни суровы и безжалостны. Чья-то злая воля внезапно захватывает и порабощает людей излишне милосердных, сострадательных, чтобы использовать их в своих слегка завуалированных грязных целях, а когда надобность в них отпадает, не раздумывая начинает уничтожать, растаптывать, растирать в порошок, словом, пускать в расход этих чудаковатых, не от мира сего, людей… Так говорит дядя Гумер…

– И всё-таки я рад, друзья, – демонстрировал свой оптимизм Муса. – Ведь сегодня мы ярко продемонстрировали свою готовность и способность противостоять силам зла и лжи. Значит, правда на нашей стороне! Но мы, друзья, уподобились бы артиллеристам, стреляющим из пушки по воробьям, если позволили бы чувствам мести взять верх и раздули бы из сегодняшнего инцидента вселенский пожар. Побережём силы для великих свершений! Ахметсафа, между прочим, обронил очень интересную мысль. Мы должны научиться слушать голос добра, голос сердца. Я тоже читал Достоевского. Не помню дословно одну его мысль, но смысл её заключается в том, что умный человек, отказывающий другим в теплоте своего сердца, подобен глупцу, беспрестанно предлагающему своё сердце всем подряд. Оба типажа, думаю, чрезвычайно далеки от истинной человечности. Так пусть же наши деяния, друзья мои, будут проникнуты настоящим человеколюбием! И никто не вправе осуждать Ахметсафу за выбранный им самим путь…

* * *

Сидеть сложа руки не приходилось. В «американской» столовой кормили всего один раз в день, вот и приходилось зарабатывать на хлеб то разгрузкой вагонов, то выполняя разную работу в хозяйских дворах частных владений. Где-нибудь когда-нибудь какая-нибудь «шабашка» всё равно находилась, а следовательно, и на зуб кое-что перепадало…

Дав себе слово не участвовать более ни на каких вечерах и концертах, Ахметсафа тем не менее нарушал его всякий раз, когда к нему приходил неугомонный Муса, который кого угодно мог уговорить, заболтать, растормошить. Душа у него нараспашку, энергия ключом бьёт… Ему не составляло никакого труда «распахнуть» замкнувшегося было в себе Ахметсафу и «по секрету» сообщить о месте и времени очередного мероприятия. Ахметсафа даже не замечал, как опять нарушал своё «слово» и соглашался идти на вечер. Впрочем, в душе своей он всегда с нетерпением ждал начала очередного вечера. Ведь где Муса, там и Айша, а где Айша, там и её подруга Загида.

Загида… Она заполнила всю душу, всё существование Ахметсафы. Если бы ему сказали, что завтра Загида будет участвовать в концерте на другом краю земли, он птицей долетел бы туда, чтобы увидеться с любимой.

На репетициях Загида всегда раскрывалась душой, как утренний бутон розы, вела себя раскованно и очень мило, шутила, смеялась. В такие минуты Ахметсафа не сводил с неё восторженных глаз, словно заворожённый, загипнотизированный ею. Впалые от недоедания щёки девушки розовели, глаза блестели, иногда она могла бросить в сторону юноши обжигающе выразительный взгляд. О, господи! Ахметсафа теперь вполне понимал знаменитых поэтов Востока, готовых за один такой взгляд любимой отдать жизнь. Загида, конечно, знала, что Ахметсафа, мягко говоря, неравнодушен к ней. Порою их взгляды пересекались, и тогда джигита от волнения бросало в дрожь, а девушка тут же опускала ресницы и отворачивала лицо, или спешила что-то объяснить то Айше, то Парваз, делала замечание музыкантше Мугине… Ахметсафа не мог унять гулкое биение сердца, ему так хотелось взять в свои руки и бережно сжать узкие ладошки своей любимой, подышать на них, согреть теплом своей любви. В мгновение ока душа его устремлялась в заоблачную высь, в царство мечты, где он ласково смотрел в бездонные глаза любимой и говорил ей такие слова… такие слова… которых ещё не знал, но которые нежно пульсировали в его сердце, растекаясь по всему телу и закипая в сосудах мозга… Увы, мечта эта в действительности оборачивалась лишь куцей надеждой, потому что ни на одном из этих волшебных вечеров до заветных слов дело так и не доходило. А вне этих вечеров и концертов Загида была совершенно другой. При встрече где-нибудь в институтских коридорах она предпочитала делать вид, что не замечает юношу, а в ответ на его приветствие обычно отмалчивалась или просто кивала головой. Словом, опять превращалась в замкнутую, печальную и странную девушку. Как будто ещё вчера не стояли они на сцене друг возле друга, веселя зрителей шутками-прибаутками, взявшись за руки, убегали за сцену и вновь появлялись на ней под гром аплодисментов, церемонно кланялись, не размыкая своих рук… Это были такие чудесные мгновения!.. Неужели они были?.. И… прошли? Развеялись на ветру времени?.. Да нет же, нет!.. Ахметсафа помнит, как однажды за кулисами разгорячённая выступлением девушка будто бы ненароком прижалась к его груди всего лишь на одно, но какое чудесное мгновение!.. Или это было видение, сон, мечты?.. Нет, это происходило наяву, и джигит помнит, как обожгло его это мимолётное прикосновение желанного девичьего тела…

Но это было вчера, во время концерта. А сегодня Загиду словно подменили. Вернее, она, напротив, вернулась в своё обычное состояние по-глупому счастливой жертвы безответной любви. Да-да!.. Бредя Такташем, она была настоящей рабыней любви, но рабыней счастливой! В её хорошенькой головке всё ещё не укладывалось осознание того, что Такташ уехал внезапно, в спешке, не удостоив её даже взглядом, и вряд ли уже когда-нибудь вернётся. Впрочем, если бы она знала, в какой части земного шара затерялся Такташ, она не раздумывая полетела бы туда на крыльях своей безумной любви. Ахметсафа страдал от того, что никак не мог унять, утихомирить, а ещё лучше – перевести, вызвать на себя ту взрывоопасную смесь заоблачной мечты, пылких чувств и девичьего упрямства, которая так и бурлила в сердце «тихони» Загиды. Как сделать это, он решительно не знал. Между ним и Загидой стояла скала по имени Такташ, и сдвинуть, убрать с дороги это неодолимое препятствие было не в силах Ахметсафы или кого-либо ещё. Кажется, это понимали и Загида, и Ахметсафа. Любовь, как и птица, летит о двух крыльях. Если ты на крыльях любви не способен взмыть в небо и полететь на затерянный в безоблачной дали остров счастья, какая же это любовь? Однокрылая любовь вызывает лишь жалость, глубокую жалость… Представьте себе беркута, во время бури поранившего о скалу одно крыло, оставшегося без унесённого ураганом родового гнезда, и вы поймёте то душевное состояние, охватившее бедного Ахметсафу… Он старался скрыть от посторонних глаз свои любовные переживания, страдал в одиночку. Что делать? Первая любовь… Никакого опыта в сердечных делах. Если все свои способности и таланты в области учёбы и общественно-хозяйственных дел Ахметсафа смог бы передислоцировать и мобилизовать на завоевание сердца девушки, то возможно, добился бы успеха. Но Ахметсафа был убеждён, и убеждение это было выпестовано многими поколениями предков, что в любви, как и в религии, не должно быть никакого принуждения, никакого, даже лёгкого давления. Хотя знал он и то, что ни одна религия ни одним народом не была принята без определённого сопротивления, а порой и войны. Что касается любви, то… сказал же, например, Гаяз Исхаки: «Только в борьбе ты обретёшь свою долю!» Но Ахметсафа был явно не готов к такой борьбе, да и как он мог отвлечь девушку от её навязчивых, чуть ли не маниакальных мечтаний о Такташе?!

Кому хорошо, так это Мусе. Всё с него как с гуся вода. С Айшой у него отношения давно наладились. И на вечерах они вместе, и в институте… Стоит только им встретиться, как тут же начинают болтать без умолку. Ахметсафа недоумевал – о чём с девушкой можно так долго и с таким удовольствием разговаривать? Впрочем, Муса – известный оратор и мастер художественного слова. Для него главное – иметь слушателя, а слушателей он находит довольно легко. Стоит кому-то из приятелей только заикнуться о намерении вечером идти куда-нибудь, как Муса тут же напрашивается в попутчики, причём его абсолютно не волнует, хотят ли взять его в свою компанию. По-детски капризным голосом он тянет:

– Дру-у-уг!.. Возьми меня с собой!..

И для пущей убедительности придумывает обычно какую-нибудь несущественную причину, ляпнув что-то вроде: «Я там ещё ни разу бывал!» А если оказывается, что он мимо этого места проходит чуть ли не ежедневно, находится причина и вовсе «безоговорочно уважительная»: «Хоть прогуляемся вместе, поболтаем!»…

Словом, отказать ему не было никакой возможности.

Впрочем, он и сам любил приглашать гостей в полуподвальное помещение, где снимал угол у поэта, учителя и ответственного работника советского общепита Тухвата Ченекеева. Говорили, что Ченекей сам из жалости пригласил Мусу к себе, приютил, отогрел, малость откормил. Хозяин не сердился на частых гостей Мусы, иногда даже приносил куски хлеба разной величины, зависящей от значимости гостя. Муса кипятил полный чайник воды и усаживал гостей за «угощение». Завязывалась беседа.

Слушать Мусу было одним удовольствием. Он не умолкал даже на улице, и знаний в этом пареньке хватало на иного пятидесятилетнего мужчину, прошедшего огни и воду. Увидев съёжившиеся на морозе фигурки спешивших куда-то девушек, Муса внезапно останавливался, дёргал Ахметсафу за рукав и заговорщицки поучал:

– Ченекей говорит, что глупо оставлять без внимания проходящую мимо девушку. Следует хотя бы постараться каким-нибудь образом остановить её, заглянуть в личико. Если она прячет лицо, придумай что-нибудь, заведи разговор, коснись её локтем, чтобы тут же извиниться, но обязательно постарайся увидеть её лицо. Кроме того, не забудь оглянуться ей вслед, чтобы оценить фигуру, походку. Ведь у каждой девушки есть что-то своё, присущее только ей, например, характерные для неё движения, наклон головы и так далее. Ченекей зря не скажет, в психологии девушек он гроссмейстер, так что запомни его слова, браток… Пригодится… Дважды на этот свет не приходим, друг мой. Девушки любят, когда на них обращают внимание, а ты…

Тут он с шутливой укоризной толкнул Ахметсафу:

– А ты от тоски по своей Загиде настолько высох, что того и гляди, ноги протянешь. Она, конечно, славная девушка, но если у вас не ладится, не теряй голову и уж во всяком случае не расстраивайся. Девушек много, а ты – один, понимаешь? И если из-за каждой будешь волосы на себе рвать… С девушками надо обращаться, как рыбак с рыбой. Поймал – она твоя. Сорвалась – не расстраивайся, сматывай удочку и переходи на другое место, рыбок на всех хватит…

Словом, Муса заливался соловьём, и невдомёк было Ахметсафе, то ли друг его действительно прилежный ученик «профессора девичьей психологии» Ченекея, то ли высказывал собственные мысли, ссылаясь по своему обыкновению на авторитет завстоловой. Судя по всему, Муса по части девушек сам такой же дока, как его благодетель и друг Ченекей. Интересно, при разговоре с Айшой он тоже придерживался правил Ченекея? Но где же в таком случае искренние чувства, притяжение сердец?.. Как можно не быть откровенным со своей девушкой? Рыбацкие навыки здесь явно отдают пошлостью… Не может быть… Муса, наверное, шутит. Он же вечный балагур и затейник. Вот и сейчас, высмеивая его фиаско с Загидой, пытается просто растормошить друга, вывести его из заторможенного состояния.

…За разговорами они дошли до «берлоги» Мусы. Увидев гостей, Ченекей тут же вскочил со своего топчана и принялся с каким-то странным видом расхаживать взад-вперёд по комнате. В квартире было довольно прохладно, и Ченекей не снимал ни длинной шинели, ни старых ботинок. Налив из чайника воды в кружку, он жадно выпил и стал читать надрывным голосом, делая вид, что ему безразлично присутствие гостей:

О, зимние дни и длинные ночи, уйдите!
Приди, о, весна моей жизни, согрей моё сердце.
Пусть очи лучатся, а слово блестит бриллиантом,
И я, словно солнечный день, наконец, засверкаю…

Муса разделся, несмотря на холод в квартире. Ахметсафа последовал его примеру. Поэтические завывания хозяина продолжались…

Тухват Ченекей обладал весьма приятной наружностью с намёком на аристократизм. Его удлинённое лицо оканчивалось небольшим подбородком. На узкой высокой шее покачивалась крупная голова, покрытая копной льняных волос. Словом, настоящий «служитель музы»…Ченекей прекратил, наконец, своё блуждание по комнате и патетически воскликнул:

– Есть ли на свете счастье, друзья мои? Способен ли кто-нибудь в этом мире понять нас? Когда же мы перестанем тлеть и гнить в этом подземелье и выйдем на свет божий?

Подобные эскапады хозяина были уже хорошо знакомы и Ахметсафе, и другим завсегдатаям этого «подземелья». Муса привычно придал своему голосу назидательно-поучительный тон и принялся успокаивать Ченекея:

– Не беспокойся, Тухват абый, придут эти дни, обязательно придут! И над нашими головами встанет солнце. Придёт весна, наступит тепло, деревья зазеленеют, взойдут хлеба… Мы пришли, чтобы жить, чтобы встретить солнце свободы, и изгнать холод зимы…

Ченекей, нахмурив брови, с усмешкой посмотрел сначала на Мусу, потом на его приятеля.

– Свобода, говорите? – хмыкнул он. – А думали ли вы о том, сколько свободы нужно человеку для счастья?

Вопрос был адресован преимущественно Ахметсафе и застал того врасплох.

– Ну, как сказать… – замялся он. – Разве можно свободу взвесить и брать столько, сколько надо или сколько захочется? Наверное, степень свободы личности должна определяться в законодательном порядке.

Ченекей воздел очи к потолку:

– О-о-о, господи! Друзья мои, разве вы не знаете, кто в нашей стране выпускает законы? Свора жуликов, тюремщиков и соглядатаев-шпиков правят теперь балом! А мы, рабы их псевдозаконов, кормим вшей в своих подземельях. Как сладок вкус свободы!.. Ха-ха-ха!..

– У свободы нет границ! – смело возразил ему Муса, не боявшийся поспорить со своим благодетелем, ближе которого у него в Оренбурге, кажется, никого и не было. Всем было известно, что именно Ченекей спас Мусу от голодной смерти, более того, он научил паренька всему, что знал сам, в том числе в области литературы и поэзии. Словом, Тухват Ченекеев стал для Мусы вторым отцом.

А Муса продолжал:

– У свободы нет пределов! Мы строим новый мир, чтобы покончить со всякими ограничениями, ущемляющими свободу человека. Через борьбу мы идём к истинной свободе. Да, прольётся кровь, будут жертвы, но мы не отступим от своего пути и всё-таки вкусим настоящую свободу. Конечно, вы можете посмеяться надо мной, напомнив о нынешней разрухе, голоде, болезнях… Но солнце истины уже взошло, и недолго осталось торжествовать холодной зиме. Мы ещё пойдём навстречу вольности под звуки марша Свободы…

– Дай-то Аллах! – сказал в ответ Тухват, несколько смягчившись и явно не желая разочаровывать пылкого Мусу. И всё-таки инерция скептического настроения брала своё.

– Случалось ли вам задумываться, юные мои друзья, – продолжал Тухват, смотря в упор на мечтательно улыбающегося Мусу, – над тем, почему при сладком слове «свобода» на лицах большинства людей появляется улыбка? Вот ты, Муса, говоришь красиво и вдохновенно, но кажется мне, что внутри тебя сидит какой-то чертёнок и щекотит за нервы всякий раз, когда речь заходит о свободе, братстве, равенстве и прочих возвышенных понятиях, то есть идеалах. Вероятно, именно поэтому при слове «свобода» ощущаешь эдакую лёгкую игривость не только души, но и ума. Тебе хочется поиграть, пошутить, попрыгать, угодить в кого-нибудь снежком, словом, поозорничать, так? Следовательно, в основе такого притягательного слова, как «свобода», лежит, извиняюсь, ёрничание или, в лучшем случае, улыбка насмешливой мечты, то есть ирония. Разве не так? Во всяком случае, в последнее время я склонен придерживаться такого мнения. И Тухват снова перешёл на язык стиха:

Смеются цветы и светится поле,
Сияют небесные сферы.
Схожу я с ума от радости воли,
Свобода! И счастье без меры!

Стихи были знакомы Ахметсафе. Ну, конечно, это «Моё счастье» Шаехзаде Бабича.

– Ах, Бабич, друг мой! – воскликнул Тухват со слезами на глазах. – Где же ты? Куда подевался твой свет, которым ты наполнял мой сумрачный мир? Какой дьявол осмелился поднять на тебя руку, кто погубил тебя?..

Он обхватил обеими руками голову и плюхнулся на кровать.

Ахметсафа вдруг ощутил такую грусть, такую неизбывную тоску, что у него даже дыхание перехватило. И он молча поспешил покинуть это подземелье.

* * *

Направляясь из столовой в общежитие, Ахметсафа услышал прерывистый голос чуть ли не бегущего за ним Мусы.