Заблудившийся рассвет

– Постой, дружище! – звал его Муса, учащённо дыша от быстрой ходьбы. – Обожди! Знаешь, что я хочу тебе сказать? Сегодня будет вечер в детском доме. И знаешь, кого пригласил уважаемый Шариф ага Камал? Знаменитого музыканта и маэстро Салиха Сайдашева.

После такого, несомненно, чрезвычайно важного сообщения Муса выдержал театральную паузу – для большего эффекта!

– Кто сказал? – спросил заинтригованный известием Ахметсафа. – Мало ли какие вечера сейчас проводятся, сразу не разберёшь…

– Ченекей сказал, – ответил Муса, нетерпеливо дёрнув друга за рукав. – Пойдём вместе, а? Мне одному как-то скучновато будет, а вместе веселее. Идёт?

– Но нас ведь никто не приглашает? – засомневался Ахметсафа, представив себя в роли непрошеного гостя. Правда, он знаком с Шарифом ага, но Салиха Сайдашева не знает, хотя и видел его несколько раз. Маэстро возглавлял музыкальную школу и часто вместе со своими воспитанниками приглашался на студенческие и молодёжные вечера. Ученики «музыкалки» были без ума от своего наставника и между собой называли его не иначе, как «наш Сайдаш». На вечерах маэстро сидел обычно на первом ряду и кивал головой в такт музыки, а когда кто-то сбивался с ритма или пускал «петуха», виновато разводил руками и улыбался: дескать, прошу прощения, дети ещё только учатся…

Словом, приглашения одного только Мусы явно не хватало, и Ахметсафа тут же нашёл уважительную причину для отказа:

– Сегодня вечером идём в «Орлес», там рабочих рук не хватает, помочь надо.

Муса уже не раз ходил со студентами в «Орлес», когда заводу требовалась помощь, и работал самозабвенно, с упоением, несмотря на свою худобу и малый рост. Сверстники уважали его за такое рвение в работе. Ахметсафа иногда даже жалел Мусу, который, гонимый собственным энтузиазмом, метался от мероприятия к мероприятию, стараясь успеть везде: в учёбе, труде, художественной самодеятельности… Казалось, что им движет не только энтузиазм, но и какие-то непонятные, будто скрученные в пружину, силы.

Услышав о намечавшемся походе в «Орлес», Муса тут же внёс коррективы в свой план:

– Очень хорошо, дружище! – воскликнул он. – Давай сделаем так: сначала сходим в детдом. Я прочитаю своего «Больного комсомольца», ты продемонстрируешь перед детворой чудеса акробатики. Шариф ага, кстати, тоже в восторге от твоих номеров. Вот увидишь, мы будем иметь бешеный успех! А потом побежим помогать «Орлесу». Договорились?

Тут он придал голосу таинственную интонацию:

– Скажу тебе по секрету, приятель, что я задумал поэму, посвящённую заводу «Орлес». Материал вроде бы есть, но никак не могу начать писать. Чего-то не хватает…

В Оренбурге крупных заводов и фабрик можно было по пальцам одной руки пересчитать. «Орлес» являлся одним из немногих таких предприятий, и Ахметсафе было лестно, что его друг взялся за поэму о заводе, с которым Ахметсафу связывали давние и прочные отношения сотрудничества. В знак одобрения он даже обнял друга, и они, весело болтая, зашагали в сторону общежития. Неудержимый творческий азарт Мусы, его стремление к чему-то более светлому и радостному, чем окружающая его действительность, вызывали чувство невольного уважения.

…Муса как в воду глядел: директор детдома Шариф Камал встретил их с радостью и тут же внёс изменения в программу.

– А этот джигит исполнит гимнастические номера, – с улыбкой посмотрел он на Ахметсафу. – Таких художеств наши дети ещё не видели. Глядишь, и они захотят эдак кувыркаться…

Он добродушно засмеялся.

– Сейчас выступает Сайдаш, потом Ченекей прочитает свои стихи, после него выступление Мазита…

Речь шла о популярнейшем в Оренбурге артисте Мазите Ильдарове. Да, в именитую команду попали сегодня Муса с Ахметсафой. Как бы не опростоволоситься.

Ахметсафа с интересом наблюдал за игравшим на сцене пианистом. Зал притих, заворожённый волшебными звуками чудесной музыки. Кое-кто приоткрыл рты, изумлённо смотря на феерический танец на клавиатуре бледных, тонких, нервных пальцев великого музыканта. Эти бесподобные пальцы то замедляли, то убыстряли своё движение, и Ахметсафе казалось, что перед ним пробегали тронутые дуновением раннего утра, мелкие, узкие, серебряные волны нежившейся в лучах зари Сакмары.

Вся Вселенная находилась во власти музыки…

Сайдаш играл совершенно новые, доселе неслыханные мелодии. Прядь каштановых волос упрямо спадала ему на лоб, и маэстро лёгким движением головы откидывал их назад. Лицо его было в высшей степени одухотворённым, чем-то напоминая Такташа в минуты его вдохновенных выступлений. Даже глаза были пронзительно голубыми, как у Такташа. Ахметсафа настолько забылся, что ему вдруг померещилась Загида, стоящая возле пианино маэстро…

При мысли о любимой девушке он ещё более поддался чарам мелодии и даже пожалел, что не пригласил Загиду на этот вечер, хотя имел такую возможность. Они встретили девушку по пути на вечер. Муса, как обычно, пустил в ход всё своё обаяние, даже что-то шепнул на ушко Загиде, но та, не обращая внимания на заигрывания Мусы, порывалась что-то сказать Ахметсафе, но замолкла на полуслове, увидев, что её воздыхатель проходит мимо с деланным равнодушием и даже какой-то церемонной гордостью, возможно, давая тем самым понять, что положил конец своим бесполезным любовным переживаниям.

«Эх, дурень! – обругал себя Ахметсафа. – Разве трудно было поздороваться, остановиться на минуту-другую, чтобы перекинуться ничего не значащими фразами? Можно было, пользуясь случаем, ненавязчиво, как бы ненароком пригласить её на вечер, и, возможно, она согласилась бы, и теперь, под влиянием волшебной музыки приоткрылась, встрепенулась бы её печальная душа. И кто знает, может быть, именно в этот вечер между их душами возникла бы та невидимая, таинственная связь, которой так недоставало Ахметсафе. Надо было усмирить свою холодную гордыню, вызванную, в свою очередь, упорным равнодушием к нему любимой девушки, и попытаться хотя бы сегодня отыскать ключ к её замкнутой душе. Возможно, тогда всё обернулось бы по-другому, и мир вокруг изменился бы… Но… Что толку сожалеть о прошедшем и раскаиваться об уже содеянном?.. Муса прав, говоря, что в одном лёгком взмахе девичьих ресниц скрыто тайны больше, чем в толстом тысячестраничном философском трактате. Надо только понять эту тайну… Увы, Ахметсафа пока не в состоянии понять тайну Загиды и найти волшебный ключик к дверце её души…

Музыка Сайдаша не давала ему покоя. Она была то энергичной, будто солнечной, то печальной, тоскливой и нерешительной, то выражала непонятную боль и горечь потерь, утраченных надежд… Пальцы то танцевали, то еле брели, спотыкаясь о клавиатуру. Ахметсафа впервые видел такие изящные, длинные, гибкие и чуткие пальцы. Ему не верилось, что человеческие пальцы способны извлекать, творить такую неземную музыку. Нет, это могли быть только пальцы ангела!

Музыка овладела всей душой без остатка… Тихую игру утренней Сакмары сменили шум гнущихся на ветру камышей и прибрежных ив, истошные крики чаек, делавших отчаянные и безуспешные попытки сесть на гребни беснующихся волн. Казалось, что в этих чайках отражались судьбы людей, которые бессильно бились о волны вздыбленной страны.

Да, теперь Ахметсафа начал понимать игру Сайдаша. Великий маэстро рассказывал о непрестанных, мучительных поисках человеческой души, стремящейся найти саму себя, но попадая на этом пути то в ненастье, то в штиль, то в шелест утренней речки… И так всю жизнь… Всю жизнь… Стремительные душевные порывы, разбивающиеся о скалы препятствий… Приобретения и потери.. Победы и отступления… Любовь и ненависть… Вечность и краткость жизни… Эфемерность бесконечности и бесконечная эфемерность… Ахметсафа даже не представлял себе, что посредством музыки можно говорить о таких сложных философских проблемах жизни и мироздания, спорить, соглашаться, отстаивать свои убеждения. Он был безмерно рад тому, что Муса сподобился пригласить его именно на этот вечер.

Едва не умирая от тоски, музыка вдруг снова освещалась солнцем, обдувалась ветром, возрождая страстное желание жить, бороться, творить. Любовь к жизни сменяется то проклятием этому миру, то тревогой за него… Зрители напряглись, некоторые даже привстали со своих мест, взбудораженные музыкой, а Сайдаш всё играл и играл. Нет, это не струны механического инструмента издавали требуемые от них звуки, это беспокойная душа самого Сайдаша струилась сквозь волшебство его рук…

Даже слушая выступления других артистов, Ахметсафа всё ещё находился под властью музыки маэстро. Вот Муса читает своё стихотворение «Больной комсомолец», но оно почему-то не производит на Ахметсафу того впечатления, которое производило раньше. Муса любил читать это стихотворение под аккомпанемент популярного тогда вальса «Гибель Титаника» в исполнении юной ученицы музыкальной школы Магизы. Девочка и сегодня старательно играла эту мелодию, видимо, заранее предупреждённая о возможном визите поэта. Теперь Муса уже не представлял себе, как можно читать это стихотворение без соответствующего музыкального сопровождения… Выступление Мусы будто добавило залу чувство напряжённости, духа борьбы…

Когда Ахметсафа начал демонстрировать свои номера, Сайдаш вдруг, неожиданно для всех и прежде всего для самого артиста, уселся за пианино и заиграл, причём заиграл в такт движениям выступающего.

Звучала та же самая музыка, что исполнялась недавно, но на этот раз она словно прогнала с горизонта тучи, призвала яркое солнце, вообще, звучала приподнято, энергично. Ахметсафа вдруг перестал ощущать своё тело и удивился столь неожиданному, неведомому ощущению. Движения его стали лёгкими, почти невесомыми, а потому особенно изящными и элегантными… Признаться, он был на седьмом небе от счастья, что его выступление удостоилось внимания и музыкальной поддержки великого композитора.

После окончания вечера, когда зрители уже расходились по домам, к артистам подошёл озабоченный чем-то Шариф Камал. Тяжело вздохнув, он сообщил:

– Только что получено сообщение о прибытии на станцию угля для детского дома. Груз необходимо разгрузить этой же ночью. Днём грузчиков ещё можно найти, но откуда я их возьму поздно вечером? Что делать, ума не приложу.

И тут Муса развернул кипучую деловую активность:

– Я бегу на военно-политические курсы, – засуетился он, накидывая шинель. – Тебе, Ахметсафа, придётся идти в «Орлес» без меня. Надо подымать на ноги курсантов, уголь нельзя упустить из рук. Вы, Шариф абый, немедленно отправляйтесь на станцию и готовьте необходимые документы на груз. Мы прибудем через час.

И он умчался, не дожидаясь ответа.

– Проворный малый! – похвалил Шариф Камал. – Любое дело ему по плечу. Молодец! Как он всюду успевает, понять не могу. Как заведённый… Устаёт, наверное…

– Ещё как! – с гордостью подтвердил Ченекей, – Приходит домой и замертво заваливается спать! Я уж ему говорю, что все дыры этого давно прохудившегося мира не заткнуть! Не ты, говорю, первый, не ты последний! Лучше отдохни, отойди на время от дел! Но куда там! Что ему, что стене говоришь…

Видно было, что Ченекей обожает своего воспитанника, гордится им.

Х

Весеннее солнце слизывало снеговой покров то там, то здесь, будто рыжий весёлый жеребёнок щипал сено то с одной, то с другой стороны стога. Блестящий слой снега таял на глазах от тёплого дыхания весны; на следах полозьев выступала талая вода. Уставшая от зимы природа вдыхала весенний воздух, принимая тепло как с неба посланную благодать. Вот-вот по реке тронутся льды, а такое зрелище лучше всего наблюдать в деревне. Поэтому каргалинские студенты – Ахметсафа, Саттар, Рахим, Надир и не отстававший от них ни на шаг Карим – спешили домой, в Каргалы, чтобы не пропустить начало весеннего торжества на Сакмаре. Их сборы и приготовления не остались, конечно, без внимания вездесущего Мусы, и вот он уже укоризненно кривит свои полные губы:

– Без меня собрались?.. Возьмите и меня в Каргалы, а? Тоже хочу посмотреть…

Саттар добродушно рассмеялся:

– Да ради Бога!.. Собирайся, да побыстрее, если дороги не боишься. У нас шутя говорят, будто каргалинские дороги настолько укатанные, что если пятнадцать человек из села уедут, то пятеро обязательно вернутся. Но теперь нас, учитывая тебя, будет на одного человека больше!

– Что он оставил в Каргалах? – недовольно проворчал Карим, но на его слова никто не обратил внимания. Сборы прошли быстро и весело. Ребятам нравилось, что Муса присоединился к их компании. С ним не пропадёшь: говорливый Муса любую дорогу сократит наполовину. За разговорами и не заметишь, как в село войдёшь. К тому же Муса обязательно устроит в деревне какой-нибудь вечер, растормошит местную молодёжь и вообще всю притихшую за долгую зиму деревню.

Весеннее солнце ласкает щёки, сползает по шее за пазуху… Как хорошо возвращаться домой с друзьями! Слово за слово течёт разговор, и первейшая, главная тема – конечно, девушки. Да-а, о них можно судачить всю долгую дорогу… Но вот Муса косится на Карима и нарочито громким голосом говорит, как объявляет:

– Ребята, вижу дырявую верхушку бревна!

На секретном языке друзей это означало: «Внимание! Среди нас – доносчик! Не распускайте языки при болтливом Кариме!» Друзья тут же замолкли, ибо хорошо знали, что Карим при первой же возможности выболтает встречному и поперечному всё, что услышал от «друзей-приятелей». Такова уж была его «щедрая» натура, страдавшая острым недержанием секретов. Это из-за него Муса попал однажды в очень неприятную ситуацию.

В тот день он буквально ввалился в комнату общежития, весь взбудораженный, чем-то вдохновлённый, с румянцем на всю щёку и испариной на лбу. Не говоря ни слова, он жадно выпил кружку воды. Все знали, что после занятий Муса уходил на завод «Орлес». Судя по его состоянию, сегодня он весьма преуспел там в шефской работе. Наверняка не ограничился лишь одной лекцией о международном положении, а ещё помог рабочим какого-нибудь трудного участка, пообедал с ними в столовой, договорился о следующим визите… Ахметсафа шутливо заметил:

– Никак ты, Муса, от самого Яика так бежал, что дыхание перевести не можешь? Мог бы не спешить так, не мчаться сломя голову, твоя ненаглядная Айша занимается в музыкальном кружке и ещё не скоро освободится.

Словоохотливый Муса обычно тут же подхватывал эту тему – ему только дай поговорить о девушках! Но в этот раз он раздражённо, даже с оттенком досады, махнул рукой и сказал: