Сильфида

И он протянул руку Кобылкину. Тот обеими руками захватил ее и пожал.

Прошло несколько дней. Кобылкин раза два заезжал к Нилу Ниловичу и каждый раз привозил Валентине конфеты. Она встречала его не так хмуро, как первый раз, оценив, очевидно, его смирение.

Нил Нилович ходил, как в воду опущенный. Частный поверенный назначил ему двухнедельный срок, объявив, что по прошествии этого срока ждать не будет и предъявит в суде иск в четыре тысячи двести по двум старым векселям. Нил Нилович прекрасно помнил, что «треклятые купчишки» – как называл он векселедержателей – обещали ему ждать по меньшей мере до Рождества – когда он получал наградные из трех обществ. «Точно заговор общий, – думал он, шагая по кабинету. – Взять неоткуда – крах несомненен». Он потерял всякую энергию и без толку мыкался по городу.

Валентина убедилась, что дела действительно плохи, и жалела отца… и себя.

В один из таких дней, когда он исчез из дому с утра, Валентина, усталая и оживленная, вернулась с обычной дообеденной прогулки. Она заходила и позировать; картина подвигалась вперед быстро. Художник решил написать сильфиду, склонившуюся с горной вершины и манившую взглядом путника, тяжело поднимавшегося к ней по уступами гор, висевших над бездной. И выражение лица сильфиды – нежного и хищного, было прекрасно передано художником.

Вернувшись домой и сбросив кофточку, она прошла в гостиную и, к великому изумлению, увидела Кобылкина, смиренно сидевшего у окна с громадной коробкой конфет. Он смутился, вскочил, выронив при этом коробку, и забормотал:

– Простите великодушно. Как я нынче со скорым уезжаю, то и хотел дождаться вашего папеньку.

Она улыбнулась и приветливо протянула ему руку.

Он расцвел, поднял коробку и поднос ей.

– Так сегодня? И что ж вы – рады?

– То-есть, с чего же собственно.

– Ну все-таки, домой.

Он вздохнул.

– Да, конешно-с. А только и там радости не велики.

– Что так?

– Да уж так с.

– Хандрить начали? Вот уже я на вашем месте…

– А что же-с?

– Как можно хандрить с таким состоянием?

Он злобно взглянул на нее.

– А куда мне мое состояние? Э-хх, Валентина Ниловна.

Она загадочно см отдела на него.

– Что ж – женитесь, – неожиданно сказала она.

Он подозрительно посмотрел на нее и насупился.

– Нет уж, это зачем же. Мы тоже выбирать не можем.

– Ну, вот, – отчего?

– Да уж так-с.

Он покраснел, как будто собираясь с силами.

– Вот к примеру… Вы за меня пошли бы? – почти шепотом спросил он, силясь улыбнуться.

Валентина, слегка побледневшая, продолжала смотреть на него загадочно.

– А вы для жены – все сделаете?

– Я-то? Господи! Да я дворец бы построил… Во всякие заграницы… Господи!

– Что ж – делайте предложение – может быть, я и соглашусь.

Он вскочил, потрясенный.

– Си… сильфида, – как-то всхлипнул он, припав губами к ее руке.

Весть о замужестве Валентины прежде всего дошла до художника – она сама написала ему, извиняясь, что прервет сеансы. Весть эта взволновала его своей неожиданностью; он слышал от ней о Кобылкине. Он покачал головою, потом махнул рукою, подошел к начатой картине, закрыл ее полотном и бросил в угол.

Старики Бобылевы обрадовались почему-то предстоящему союзу, но Алексаша был изумлен бесконечно. «Возвышенная натура», вспомнил он восторженное восклицание Сузикова. И ее слова вспомнились ему: «Любовь, замужество… это так банально. Я хочу чего-то необычайного, чего-то высшего».

Хомяков долго не верил слуху об этой свадьбе, а потом, расспросив подробно Алексашу, решил, что она пожертвовала собою ради счастия отца.

Ф. Червинский.