Сильфида

Гладышкин прочел первую главу небольшой, как объявил он, повести и встал. Но его просили продолжать, и он, к ужасу художника, прочел другую, а потом и третью. Читал он недурно, да и вещь была написана живо – но все устали слушать и потому особенно дружно аплодировали, когда он кончил.

– Слава Богу, – сказал художник. – Ну, скажите о себе! Сколько у вас новых работ?

– Я не считала. Впрочем, я летом работала.

– Да? и успешно?

– Несколько пейзажей. Я потом покажу.

Он смотрел на нее мягким взглядом.

– Если б вы согласились позировать… какую бы я картину написал.

– А в качестве чего позировать?

– Пока не знаю. Во всяком случае – в костюме, хоть и неполном.

– О! это все равно!

– Правда? Вы согласитесь?

– Отчего же!

– Вы… вы волшебница!

– Сильфида… Так меня один уездный медведь назвал.

– Сильфида? Что ж, это хорошо. Вот я и написал бы сильфиду.

– В костюме?

– Ну, я это уж устроил бы. Нет, это было бы слишком хорошо, и потому я не верю.

– Напрасно.

– Ну, я на днях заеду, и мы переговорим. И свои этюды привезу. А пока до свиданья – я ведь только взглянуть на вас заехал. Двенадцатый час, я привык ложиться рано.

– Ну, Петербург вас опять отучит.

– Да, я знаю. Удивительный тут образ жизни. Нельзя работать, в сущности. И не то, чтобы свету не было или натуры… это все второстепенное, – но художественной атмосферы нет, вот что ужасно. Ну, прощайте.

Он пожал ей руку и пошел к дверям. Валентина встала, подошла к наиболее оживленной группе и приняла участие в бурном споре.

XI

Через несколько дней Нил Нилович вернулся к обеду в самом жизнерадостном настроении.

– Ну, Валя, – поздравь! Дела слегка поправляются. Определенного пока ничего, но горизонт все чище. Говорил с директором кредитного общества; очень досадовал, что вексель не учли – это, говорит, недоразумение. Словом – дал надежду: представьте-де новый и мы посмотрим. Ну да это не все; от Кобылкина письмо получил. Где бишь оно? Ага, вот!

– Да вы так скажите, папа: согласен он землю купить?

– Нет, да письмо-то забавное. Ты послушай вот: «А что касающее земли, то хоть там и угол, но купить ее в собственность мы не склонны. Насчет же Питера скажу, что скоро туда по своим делам буду и у вас, коли вы не прочь, побываю. Валентине же Ниловне мое нижайшее шлю, хоть и обидно, что монрепо мое лицезреть они не удостоили». – Ну, и все! Понимаешь? Стало быть, мы тут его и… Положим, тугой он человек, ну да за хорошим обедом и при подпитии…

Он выпил рюмку водки, крякнул и закусил икрой.

– Ах, да, – постой, ведь я этого видел нынче…, как его? Да, Алексашу. У Доминика… я на минутку зашел – смотрю, а он тут как тут, пиво пьет. Звал его к нам. Пусть придет, а?

– Отчего же? Пускай, сказала Валентина холодно.

Алексаша пришел в тот же вечер. Валентина, очень приветливо встретила его. Она с удовольствием убедилась, что одет он прилично и держится не так развязно, как в деревне.

– Ах да! я ведь все не понимала, зачем вы в Петербурге? Вы ведь в какой-то институт поступить хотите?

– Да, в Лесной. Я прежде инженером быть хотел, но теперь решил иначе.

– Когда же экзамены?

– На днях, – отвечал Алексаша и покраснел, потому что один экзамен уже был и он срезался, но не решался никому, даже матери, сознаться в этом.

– Поздненько вы надумали возобновить занятия. Ведь тот, звездочет – ваш товарищ по гимназии? Кстати, что он?

– Да что ж? хандрит; ну что уж тут говорить… Теперь в Москве – лекции начались давно.

Оба помолчали, Валентина решительно не знала, чем занять гостя, Общего между ними не было ничего и он, по-видимому, даже не был расположен упасть к ее ногам. В свою очередь, и он, поглощенный личными заботами, не мог найти темы для общеинтересного разговора. И оба вздохнули с облегчением, когда вошел Нил Нилович.

«А что, не перехватить ли у него? – думал Алексаша, с натянутой улыбкой слушая невероятные рассказы «Нилушки». Нет, неловко! Э, да что тут – напишу мамахон и баста». И, успокоившись на этой мысли, он стал оживленнее. После чаю, под предлогом подготовки к первому экзамену, он встал и простился с Чибисовыми. Валентина, нежно улыбнувшись ему, просила заходить. Нил Нилович, зевнув, тоже пригласил его.

Выйдя на улицу, Алексаша стал мысленно подводить итоги. Результатом несложных вычислений явилось убеждение, что в его кармане в данный момент ровно 3 рубля 40 копеек и что ни за комнату, ни за предстоящий проезд домой заплатить он не может. А так как эти три рубля с лишним все равно ни в чем не помогут, он, по здравом размышлении, опять зашел к Доминику и спросил себе кружку нива.

Через час, оставив у Домишка два рубля, он вернулся домой и написал матери такое письмо:

«Маман. Я натурально срезался и сижу без сантима. А потому пришлите мне четвертной билет и одну десятирублевку, если хотите видеть сына живым и здоровым.

    Вас любящий Александр».

И, радуясь своей решительности, он разделся и заснул богатырским сном.

XII

Художник сдержал свое слово и привез свои этюды Валентине. Она долго рассматривала их, угадывая в этих набросках силу настоящего таланта, и какое-то неприязненное чувство поднималось в ее душе. Она впала, – что как ни милы ее пейзажи, – ей никогда не удастся создать что либо, приближающееся по свежести и выразительности к этим эскизам, которым сам художник не придавал, по-видимому, никакой цены.

На другой день, когда она разбирала свои рисунки, ей вдруг захотелось опять видеть их – эти этюды – и все, что ни писал он за последние два года. И она поехала в его мастерскую.

Он встретил ее радостным восклицанием:

– Вы не могли выбрать лучшего момента, – сказал он, снимая ее кофточку. У нее именно такое настроение… Потом, вдруг, словно испугавшись чего-то, спросил: вы… ведь будете позировать?

Она взглянула на него и улыбнулась.