Сильфида

– Надо думать, правда, – Нилушка сказал.

Хомяков быстро встал.

– Пойдемте в сад, – предложил он, сохраняя свирепое выражение лица. Ему был неприятен этот разговор.

– В сад, так в сад, – поддержал Алексаша. – Все равно день пропал.

Все поднялись Сузиков вопросительно взглянул на Алексашу.

– О, вы не удивляйтесь и не огорчайтесь: у меня восемьсот девяносто четвертый день пропадает. Я все, видите, присесть за книжки собираюсь – да вот то да се…

Сузиков предложил руку Пулиной – и все пошли в сад.

К одиннадцати часам вечера гости разъехались. Только Хомяков остался, решив ночевать. Уезжая, Кобылкин усиленно просил Нила Нилыча посетить его. Алексаша с другом, проводив последнего гостя, сели на широкое крыльцо дома; Валентина присоединилась к ним. Мягкий лунный свет скользил по вершинам деревьев и придавал фантастический характер надворным постройкам. Валентина стояла, прислонившись к косяку двери, и смотрела на звезды.

– Ну-с, лекцию! – заговорила она. – Вот это какая звезда, над садом? Она раньше всех блеснула.

Хомяков улыбнулся.

– Это не звезда, а планета. Это Венора.

– А! Ну, а там выше… ах, какая яркая!

– Это Арктурус из созвездия Боотес.

– А где полярная?

– Вот, в хвосте Малой Медведицы. А вот там, совсем над нами в зените… видите? Это Вега – созвездие Лиры.

Валентина задумчиво смотрела на небо. Лицо ее казалось бледным, а глаза темными. И лунный свет, падавший на ее тоненькую фигуру, делал ее воздушной.

– А там вон, в другой стороне. Вон та, многоцветная?

– Это Капелла, – отвечал Хомяков, поглядывая с одинаковым восхищением и на нее и на звезду.

– Ну, почтенный Арктурус, этакой звезды никогда не было. Это уж ты от себя. Нам, пожалуй, что хочешь говори.

– Капелла, Капелла… Какая прелесть! Когда я уезжала из Флоренции, мне хотелось проститься с ней стихами. И первый стих уж был готов: Addiо, Firente la bella… Но я не могла подыскать рифму.

– Тарантелла! – крикнул Алексаша – Да, но это было бы так банально, – речная тарантелла. А вот Капелла…

Над Арно блеснула Капелла.
Addiо, Firente la bella!

продекламировала она и громко засмеялась.

– А потом вы не писали стихов? – спросил Хомяков, И не узнал своего голоса – тек он был мягок.

– Нет! Довольно я одной строчки. Лавры Сузикова не пленили меня.

– Сознайтесь, кузина, что он произвел на вас гигантское впечатление.

– Сознаюсь, когда я слушала его и смотрела на его поэтическое чело, – мне казалось, что я читаю старую-старую повесть. Впрочем, он и на Грушницкого похож немного.

– Кончено. Убит – и уж не встанешь вновь, – заметил Алексаша.

– Покажите мне Марса, – оказала Валентина.

– Естественный переход от Сузикова. Ну, звездочет – качай.

– Марса теперь не видно.

– Ну, расскажите о нем.

– Да что ж – я не знаю. Кажется, можно оказать с уверенностью, что там есть живые существа. Если Фламмарион не фантазирует…

И он передал оживленно и отрывочно не спуская глаз с Валентины, все, что знал о Марсе.

– Справедливо, – сказал Алексаша, когда Хомяков кончил. – А был и такой случай: появились как-то на нем знаки огненные – в роде букв; явно, что жители его решили поговорить с землею. Наши астрономы смертельно обрадовались и, в свою очередь изобразили им какую-то гиероглифу. И что ж бы вы думали? Вдруг на Марсе вспыхнули новые буквы – и смущенные звездочеты прочитали: не с вами говорят, а с Сатурном.

Валентина не слушала – или делала вид, что не слушала, и продолжала смотреть на небо. Хомяков морщился, недовольный тем, что Алексаша дурачился в такой поэтический вечор – волшебный вечор, освященный ее присутствием. И долго еще он, вспоминая Валентину, видел ее в этой обстановке – с головкой, закинутой назад, воздушную, мягко озаренную белым сиянием луны.

На другой день Кобылкин прислал лошадей за Чибисовыми, но Валентина наотрез отказалась воспользоваться любезным приглашением, и Нил Нилыч поехал один. Вернулся он только вечером, с помятым лицом и подозрительно блистающими глазами. Несвязно, но многословно восхищался он всем, что видел у Кобылкина – и лошадьми, и домом, и хозяйственными статьями. Но особенно восторженно говорил он об обеде:

Уж мы ели, ели, ели,
Уж мы пили, пили, пили…

– Нет, с ним можно дело делать – с одного слова понимает. Я его в такое предприятие суну, что оба с миллионом очутимся. Я с первым, он со вторым. Да! Ведь вот и хам, а взгляд острый, и чутье тончайшее! Эх, Геннадий Андреевич, а то бы и вы к нам в компанию, – ударил он по коленке Бобылева.

– А? Так, так, так… Что ж, я не прочь.

– Тысчонок пять вложите – и дивиденд зверский сработаете, это уж я говорю!

– Пять? что ж, это можно… Пять я могу.

– Ну? – радостно возопил Нил Нилыч. – Правда? Вложите?

– Так, так, так…

– Геннадий! – строго сказала Анна Власьевна. – Полно тебе в обман вводить. Ох, опять плечо заломило! А где молодежь наша?

– Алексаша с приятелем в саду, а Валентина Ниловна у себя, матушка. Нет, а отчего бы и не вложить? Я вложу. Пять я могу.

– Эх, язык у тебя без костей. Дай-ка мне тот платок. Сыро, что ли, становится, но только опять нога затосковала.

VII

Алексаша с Хомяковым сидели в беседке.