Сильфида

– Он вечером расскажет про звезды, – заметил Алексаша.

– Про звезды? Отчего про звезды?

– Он звездочет. Всякую крупинку на небе знает.

– Вы занимаетесь астрономией?

– Между прочим. Моя специальность химии – я ведь не чистый математик, а естественник. А в астрономии я диллетант.

– Вечером вы мне расскажете о звездах, повелительно сказала Валентина. – Ах, как хорошо, – воскликнула она, щурясь и всматриваясь в даль.

Все оглянулись.

– Где? Что хорошо? – спросила mademoiselle Пулина.

– Облака. Вон замок… там вершины снежные, а вон профиль великана. Когда вглядишься, так жалко возвращаться на землю. А звезды я не люблю; они – страшные…

– Чем же они вас напугали, кузина?

Хомяков и Пулина недовольно покосились на него. Но Валентина не слышала вопроса и продолжала говорить вполголоса, ни к кому не обращаясь:

– Они страшные, потому что такие огромные и такие далекие. Тысячи лет идет свет от них… Свет из другой вселенной… Вам не жутко думать об этом? – обернулась она неожиданно к Хомякову.

– Да… иногда, может быть… Нет, я рад, когда смотрю на них и думаю о них. Я рад, что разум наш… т. е. не наш, а вообще человеческий… Словом, что он постиг вечные законы движения планет, расстояния… величины. Так что выходит… как бы сказать? Выходит…

– Что мой разум постичь этого не может, любезнейшая Большая Медведица.

– Не придирайтесь, кузен. Мысль ваша мне совершенно ясна, – опять обратилась она к Хомякову. – Но… но все-таки человек порядочное ничтожество. И было бы еще ничтожнее, если бы у него не было бессознательного и смутного стремления к иным таинственным мирам. Впрочем, не у всех есть такое стремление, – прибавила она, улыбнувшись. – Вот у прозаического кузена моего, кажется, преобладает стремление ко всему земному.

– Пока вы живете на земле, поэтическая кузина.

– Ну, теперь домой, довольно, – скомандовала Валентина, после нескольких минут общего молчания.

Алексаша круто повернул лодку.

– Домой – так домой! И я предлагаю партию в крокет. Нас как раз четверо, – заметил он, взглянув на Валентину.

– Крокет? Отлично, – решила она. – Я отвратительно играю, но это все равно.

К дому она шла под руку с Алексашей.

– Как зовут вашего друга?

– Хомяк, Большая Медведица, Кассиопея, звездочет…

– Нет, серьезно?

– Михаил Иванов.

– Он – милый. Я люблю диких.

– Приручать любите? А как вам наш богатей понравился, Кобылкин?

– Этот – с разноцветным лицом и зелеными зубами? Довольно противным.

– Это у нас первый нумер. В свое время много ему повезло и теперь у него около миллиона. Впрочем, он малый добрый.

– А Бог с ним! Ну что же, ставьте крокет.

Кобылкин и Нил Нилович, сидевшие на балконе – доктор уехал после завтрака – и потягивавшие кофе с коньяком, умоляли принять их в игру. Оба были красны и очень оживлены – результат «упоения», как объяснил Алексаша. Бобылев, дремавший около тучной madame Пулиной, тоже изъявил желание играть; Анна Власьевна грозно посмотрела на него, и он мгновенно стушевался, а увидев, что супруга его заговорила с Пулиной – тихо встал, отошел в сторону, а потом и совсем скрылся в комнату, к великому, хотя и недовершенному изобретению.

V

Игра шла оживленно, Валентина, Кобылкин и m-lle Пулина были в одной партии, остальные в другой. Алексаша блистал своим искусством, остальные играли довольно ровно, только Нилу Ниловичу ни один шар по удавался. Он задумывал сложнейшие комбинации, горячился, намечал для крокирования шары недосягаемые, – а в результате сидел еще на вторых воротах, когда все шли обратно, а Алексаша был уже разбойником.

– Погодите! – кричал он, красный, целясь в чужого шара, стоявшего ни позиции сажен за шесть от собственного, – погодите. Мне стоит войти в удар, и я… Лет пять назад я первым игроком в крокет был. В Англии взял однажды приз. Ну что, как? Промах?

– О, маленький, – замечал Алексаша, – всего на аршин мимо.

Кобылкин играл тихо, аккуратно и подвигался довольно быстро, не отставая от Валентины. Она мило улыбалась ему за всякий хороший удар – и он весело подмигивал, приговаривая: «А вот теперь мы, стало быть, с энтого шара… Во! В правую щеку аккурат!»

– С вашим папенькой обо всем переговорили, – заметил он Валентине, выжидая своей очереди. – Оченно приятное знакомство! Папенька ваш на удивленье человек! И то, и се, и прочее – все постиг, – говорил он, хитро подмигивая и оглядывая молодую девушку маслеными глазками.

Она улыбалась.

– А вы папе понравились?

– Чего-с? О, и надсмешница же вы. Где уж нам. Папенька ваш – орел: он и туда и сюда… а мы что ж? Мы как дятел: все в одно место долбим.

– И надолбили миллион?

Он испуганно и серьезно взглянул ей в глаза, потом усмехнулся.

– Э-эх, барышня! Шутите вы все! Впрямь вы как… вот и забыл, как это прозывается… Сильфида. Во! Эх, боюсь просит только, – а пожаловали бы вы с папенькой в мое монрепо, я бы и лошадок прислал сюды – и такой бы пир устроил…

– Вам играть, – строго сказала Валентина и отошла.

– Что напевал вам этот ловелас? – спросил Алексаша, подходя и отирая платком раскрасневшееся лицо.

– Он меня сильфидой назвал. Но Боже, как он противен!

– Сильфидой. Се тенатан, как говорит маман. Сильфида. Нет, это, правда, хорошо. В вас есть именно что-то…

– Я – разбойник, – пробасил Хомяков.

– Значит один Нил Нилыч слегка запоздал у нас, – заметил Алексаша. – Вам вторые?

– Мне? Да, но… погодите. Я сейчас – мне только в удар войти. Бац! Что, мимо? Ну значит кривой молоток. Валя, дай мне свой! О чем это ты с Кобылкиным беседовала, а? О, знаю, ты и его погубить решила, бесчувственная, – шепнул он дочери, обмениваясь молотками.