Сильфида

– Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам…

продекламировал Алексаша, подмигнув приятелю. Тот ощетинился.

– Оставь!

И прибавил тихо:

– У тебя ничего нет святого.

– Да что же и сказал? Помилуй! Признаться и я не без греха… Эх, Миша. Мало мы каши ели: не таких ей нужно. Нам до нее, как до звезды небесной далеко. Одно слово – сильфида!

– Знаешь, – заговорил Хомяков тихо и лицо его вспыхнуло. – Знаешь, это не то, чтобы любовь… Нет! Это какое-то странное чувство… И я не стыжусь его. Как будто даже мистическое что-то есть в нем… И острое.

– Ну, зарапортовался! Ты ее рисунки видел?

– Нет.

– А я видел два пейзажа. Шел, братец ты мой, мимо ее комнаты – она за столом сидит. Разрешила войти, и я умолял показать мне: Нилушка проговорился, что она привезла. На одном туманный вечер, луна, река; на другом – закат.

– Хорошо?

– А кто же его знает! Таково прозрачно, смачно и загадочно.

– Ты ничего не понимаешь, – с досадой сказал Хомяков. – Да и я, правду сказать, не больше. И мы ей кажемся насекомыми.

– Эх, куда хватил! Нет уж, говори о себе. В сущности… ну, конечно – талант и этакое что-то утонченное; и ежели рядом Кобылкина поставить, так действительно выйдет, как бы он не человек, а гад. Ну, а вообще говоря… может быть, в Питере все такие – да и кто ее знает, что она за человек.

– Ну, что говорить! И как можно думать этак. Эх, Миша, Миша!

Хомяков встал и пошел к долгу.

– Куда ты?

– Идем. Знаешь, вечор больно уж хорош, – что-то я засантиментальничал.

– Иди, я посижу.

Хомяков пошел но главной аллее. И вдруг из-за старого тополя показалась белая женская фигура. Он вздрогнул и остановился.

– Это… вы?

Валентина, прищурившись, всматривалась; потом, узнав Хомякова, улыбнулась.

– Я. Как вы меня напугали. Вы домой?

– Да, я думал…

– Пойдем со мной. Туда к пруду. Ну?

Она взяла его под руку.

– Нужно на все наглядеться. Завтра уезжаю.

– Завтра? А Алексаша говорил…

– Нет, завтра. Мы ведь еще в Севастополе остановимся.

Хомяков молчал, тяжело дыша.

– Вам жаль? – неожиданно спросила она, улыбаясь.

– Мне странно это. Мне кажется иногда, что я давно знаю вас и… и вот мне странно, что никогда не увижу.

– Странно… и только?

Хомяков нахмурился. Вечерний воздух так ласково веял на него, и звезды светили так нежно, и так мягко звучал ее голос, что он боялся говорить. Да и зачем? Как виденье из другого мира явилась она, – и уйдет и никогда не вспомнит этого вечера и никогда не поймет, как сладко и страшно думать ему о ней и слышать ее. Он собрался с силами и сказал отрывисто:

– И только!

И был рад, что слова эти прозвучали так резко.

И вдруг – тихий, как дыхание вечера, послышался шепот:

– Правда?

Кровь бросилась ему в лицо.

– Зачем вам… – пробормотал он, – зачем знать?

И опять – тот же шепот:

– Хочу…

Сладкий ужас сильнее овладевал им…

– Кто это? – вскрикнула она, вдруг остановившись.

Хомяков поднял глаза, сброшенный с облаков, и увидел Алексашу.

– На сцене Ромео, Джульета… и кормилица, – изрек тот трагическим голосом. – Эй, Ромео, куда?

Но Хомяков не отвечал и быстро скрылся в глубину сада.

– Те же – без Ромео.

– Ну зачем вы спугнули его? Он такой милый, ваш звездочет, – заметила Валентина, смеясь.

– Га! Он был у ваших ног?