В альпийском сиянии

– Merci… – и он снова произнес не очень правильно мое имя, отчего я невольно улыбнулся.

Мы крепко пожали друг другу руки, и я вышел из ресторана, оставив Гвенаеля одного. Солнце стояло еще довольно высоко. Невольно зажмурился. Вдохнув глубоко сухой и горячий уличный воздух, ступил пару-тройку шагов по тротуару.

И направился уже было в нужную мне сторону, как вдруг будто внезапно кто-то дернул меня за рукав и потряс за плечо. Я услышал, как за моей спиной голос проговорил еле слышно по-русски пару неразборчивых фраз.

Резко, с предзаготовленным выражением подозрительного удивления, обернулся и увидел пустой столик, где до того сидели бабушка с дедушкой из Австралии.

Стулья едва задвинуты, салфетки скомканы, бокалы почти до конца допиты. На всей улице никого. И так тихо, что слышно было, как переливается звон в ушах туда-сюда. Я даже подрасстроился такому обороту, списав прочувствованное прикосновение ко мне на тик от перенапряжения мышц.

«Наваждение какое-то!» – подумалось мне. Потряс головой и бодрым полумаршем пустился в сторону метро.

Стало как-то совестно, будто я необоснованно грубо и заносчиво повел себя с кем-то.

«Неужели – все? Как-то скомканно… Все… Чек при мне, надо положить деньги на счет. А ведь хоть и отпустили пораньше, выхожу с работы как обычно. Ладно. Все».

Глава II. Sic!

Шагал, по ходу ноги с удовольствием прикидывая про себя, как можно и должно распланировать полдник и предстоящий вечер, с тем чтобы успеть все, что следовало бы успеть.

Хотелось пораньше лечь спать. Я скоро понял, что сильно устал за эту неделю, несмотря на то, что работать приходилось гораздо меньше, чем обычно. Наверное, так до сих пор и сказывалась прошлая, проведенная в делах и заботах, сродни хождению по болоту – невольное отклонение влево или вправо, и в лучшем случае начинай все с начала. Я мотался в городок на реке Луаре, где учился в университете. Мотался, чтобы подать документы в префектуру на очередной студенческий вид на жительство. И хотя бы я зарешал успешно все бумажные вопросы в течение светового дня и получил заветное rеcеpissе – «ресеписсе», то есть справку о том, что документы на вид на жительство на рассмотрении и мне разрешается пребывать во Франции в ближайшие три месяца, ожидаемых объемов радости на сердце я не наблюдал. И по возвращении в Париж мне несколько ночей все снился тот бульвар, шиномонтажная мастерская, на вывеске которой напечатано слово «вулканизация», так смешившее меня, и рядом дом, в котором я снимал студию с мезонином. Вязкая тягомотина воспоминаний не отпускала, мешая двигаться дальше.

А тут мне предстоял очередной отъезд. Не то чтобы раньше мало думал об отъезде. Приготовления к нему, просто мысль вроде «проверить, все ли в порядке», будила во мне что-то успокаивающее, хозяйственное, посконное, и я с удовольствием предавался перебору в уме необходимого. Предавался, как вот именно сейчас, шагая по пустынной улочке, названия которой я никак не мог запомнить, хотя прохаживался по ней очень часто с работы и на работу, мимо черного здания еврейской школы.

Усталость явно давала о себе знать, хотя бы и я сервировал сегодня всего ничего. К тому же сейчас, если на то пошло, только третий час дня.

Зашел в банк по дороге.

В прохладной зале без какого-либо освещения, кроме естественного дневного, пробивавшегося из полузакрытых вертикальных жалюзи, – лишь пара посетительниц. Женщины пожилых годов расспрашивают совсем молоденькую ресепсьенистку о каких-то датах и городах. Мне нужно просто всунуть чек в банкомат и занести деньги на свой счет. С этим я быстро справляюсь и, не обратив на себя внимания, выхожу обратно на улицу.

Через пару шагов от банка выбрал сесть не на той станции метро, которая располагалась прямо через дорогу, но на другой – в десяти минутах ходьбы. Я был уверен, что там не будет контроля. Уже давно и на отлично знал, где, на каких станциях, в каком часу есть риск попасться. А где нет. Где стоило заплатить за проезд, хотя бы и один билет стоил как легкий обед из супермаркета, и избежать штрафа, а где контролеров не бывало никогда. Штраф, надо отметить, равнялся моему месячному бюджету на еду.

Им, то есть контролерам, вроде бы премия полагалась за выполнения плана по штрафам. Особым рвением отличались африканцы и арабы. А еще всякого рода славяне и около них – там прямо чувствовалась непритворная, пронырливая преданность этому нелегкому делу сборов подати. Такие открыто источали дотошное рвение и исходили правотой по поводу и без.

Так я начал приходить к выводам, что дело далеко не в целых народах и местностях.

Контролеров я повидал массу, мотаясь по этому городу на работу, по собеседованиям и в поисках жилья, пока В. не договорился с хозяином квартиры в панельке у «периферика», где он снимал «комнату на общей кухне», и я осел у него на надувном матрасе у окна за какие-то триста евро в месяц.

Пару раз попавшись без билета на станции «Бир-Хакейм», поимел неосторожность предъявлять бумаги по первому требованию, хотя обычно ждал, когда мне повторят несколько раз. Часто в подобных случаях делал вид, что не понимаю, – так можно было, при должном уровне сноровки, делать лицо «кирпичом» и избежать последствий.

На моем, с недавно истекшим сроком действия, основном французском документе, удостоверяющем личность и право этой личности на пребывание здесь и сейчас, а именно – на пластиковой карточке блекло-серо-буро-малинового цвета, в графе «Место рождения» значилось URSS, то есть СССР.

Я уже умел ставить себя на место того, кто нечасто видел подобное. Вроде бы все причастные должны забыть уже и об аббревиатуре, и о том, как она расшифровывается. А те, кто состоял в URSS, по доброй воле еще многие годы назад – отказаться от такой формулировки в паспорте и печатать названия своих государств – и тут вдруг!

«В каком смысле URSS?» – глядя на меня в упор темно-карими глазами, спросила смуглая девушка в идиотского покроя форме лягушачьего цвета.

«А, ну Россия, короче!» – лаконично и раздраженно ответила она сама себе, а мне ловко выписала штрафную квитанцию.

Ведь города не было указано в виде на жительство, хотя, казалось бы, что проще – Leningrad. Только – URSS. Хотя бы я и сдавал каждый год в массу инстанций массу документов с написанным латинскими буквами названием того места и, как следствие, немного и времени, где я когда-то появился на свет.

– А где вы, собственно говоря, родились? – обратил внимание на недостачу некий помятый контролер неопределенных лет с фурункулом на щеке.

– Там в документах указано, monsieur, – благодушно поддерзнул я.

– Так нет же, не указано, – разочарованно и с некоторым нажимом выдавил он.

Я промолчал и лишь в равнодушном, деланом недоумении слегка приподнял брови.

– Что ж! Значит, monsieur, вы родились в Нигде, – неожиданно констатировал контролер с фурункулом на щеке, выписывая штраф. И меня как-то неприятно кольнуло. «Да. В далеком Нигде. Где-то там».

Квитанции эти я, не задумываясь, выкидывал. Знал, что ходу им давали очень редко и, скорее всего, если нарушитель не платил на месте, то все шло в архив и через какое-то время выбрасывалось. Комиссия в случае уплаты после, а не на месте, насколько я знал, шла только государству и никому больше. Таким образом губилась на корню личная заинтересованность в сохранности. К тому же я постоянно переезжал и найти меня оказывалось затруднительно.

Однажды все-таки заплатил штраф, когда, перепрыгивая через турникет, попал прямо в руки чуть ли не из-под земли возникшего контролера. Бежать было некогда, некуда и стыдно. Что делать – я проиграл. Нужно признавать поражение. По-мужски.

А еще они, то есть контролеры, порой осуществляют внезапные проверки то тут, то там. Однажды ехал в метро рано вечером, прислонив голову к стенке, подсчитывал в уме, куда нужно потратить чаевые. Вдруг пара мужчин в черных дутых куртках, прямо на моих глазах, с вызывающей уважение синхронностью, достали из карманов яркие нарукавные повязки, проворно натянули их и принялись проверять билетики у всех присутствующих в вагоне.

Даже запомнил – сколько и чего именно тогда я насчитал, так меня это впечатлило. Не напугало, нет, у меня проезд был тогда оплачен. Но впечатлило достаточно, чтобы вспомнить о той сцене сейчас, спускаясь по ступенькам вниз, на станцию, чье двусложное название я никак не мог выучить. Хотя на память никогда и никому не жаловался.

Между тем здесь, в историческом центре города, неподалеку от площади Бастилии, контроль мне не попался ни разу. Кстати, у меня некоторые знакомые, приезжавшие в Париж, интересовались, а где же, собственно, Бастилия и сколько стоит вход. На полном серьезе, мне почему-то в последнее время часто выпадало ощущать себя как будто в анекдотах. От подобного становилось и смешно, и горьковато. Одно дело, когда ты попадаешь в анекдот, не осознавая этого до, а может, даже и после. Другое дело, когда ты четко и остро переживаешь процесс, сопереживаешь ему даже, не зная, в каком месте смеяться и над кем.

Все эти мысли вспыхивали легкими акварельными пятнами, и я даже не успевал додумывать их до конца, спускаясь вперевалку по ступенькам в сквозную духоту вестибюля метро.

Возле турникетов располагались кассы, и хотя кассиры не следили за тем, чтобы проезд оплачивался и не стали бы меня догонять, все же мне подчас было неприятно и совестно прыгать через турникеты у них на глазах. И даже немножко стыдно. Но чем дальше я жил, тем чаще твердил себе, что «сэкономить равно заработать».

Сегодня сотрудников в окошках не наблюдалось. Свет горел в одном единственном из трех, да и оно пустовало. Аллергических реакций из-за угрызений совести не должно последовать. Потому я, прихватив бесплатную газету из почти не тронутой стопки ей подобных, деловито перелез через железную балку турникета и спустился еще ниже, к поездам.

Просеменив по грязноватым ступенькам и выпорхнув на перрон, растерялся среди кисловатых подтеков неестественно яркого света на кафельных стенах, запаха резины да механического андрогинного голоса, исходившего откуда-то из стен.

Голос объявил, что через столько-то минут прибудет ближайший поезд, следующий в таком-то направлении. Я машинально взглянул на табло. Прикинул, что времени, судя по оранжевым цифрам, достаточно, и тут же решил выйти на Шатле и прогуляться вдоль Сены. Хотя бы и знал там все наизусть давным-давно – меня постоянно тянуло в эти места, особенно к Нотр-Даму. Хотя бы и в том районе всегда, вне зависимости от сезона и погоды, меня неизменно доставала толкучка всякого народа, схожего в своей разнообразности цветов и оттенков. Да еще одуряющая мешанина возгласов и фраз на большинстве известных языков. Мне не особо приятно находиться в людных местах. Разве что иногда. Разве что возле Нотр-Дама.

Я находил это забавным и курьезным – прохаживаясь, пытаться определить, какой турист откуда прибыл и даже зачем. Ожидаемо, но тем не менее удивительно, что русских до сих пор часто можно было угадать за версту. Мне самому казалось занятным, что я никогда не ошибался, вычленяя соотечественников из толпы. Девушек, конечно, – по несуразным челкам до бровей. Хотя бы и одевались мои соотечественницы на выезде неплохо, разве что с несколько аляповатой дороговизной, типа все «лучшее разом», и зачастую гипертрофированно женственно, не жалея макияжа, не вполне понимая, что реакцию это все вызывает несколько отличную от той, что хотелось ожидать, в силу некоторого несовпадения некоторых понятий. И что еще более любопытно, так это то, что не все мои русские и около того знакомые могли проделать подобную операцию распознавания. Разве что в совсем уж хрестоматийных случаях, каковые встречались все реже и реже. А так соотечественников, при прочих равных, выдавала по большей части какая-нибудь мелочь, едва приметная черточка, слегка смещенный акцент на чем-то невнятном, в чем-то брошенном вскользь, что сразу же притягивает внимание, если отвлечься от простоватых, будто на рисунке ребенка, рыхловатых черт лиц. Иногда вроде как запах выдавал. Фенотип.

Англичане резко выдавались из толпы, американцы… – да мало ли. И французы, конечно. На счет них я почти никогда тоже не ошибался и сразу понимал к кому на каком языке обращаться и какой примерно эффект возобладает в итоге.

Однажды, впрочем, возвращаясь с работы, рано вечером проходил по Риволи. Остановился понаблюдать за манифестацией чернокожих парней, требовавших определить им место и урегулировать их положение в этой стране.

Молча наблюдал. Полиция никого не трогала, а просто стояла рядом, равнодушно посматривая. Стало быть – все согласовано и не мешает ни движению, ни покою.

Около меня прошел одетый в опрятные однотонно-неброские одежды старикан. В летного типа очках – и это несмотря на то, что уже был вечер. Вдруг зачем-то повернулся и, оскалившись в улыбке, спросил на ровном, хорошо подвешенном американском языке, говорю ли я по-английски. Я, с полуфранцузским прононсом, сразу же ответил, что – не очень. После тяжелого дня мне не особо хотелось ввязываться в беседы с незнакомцами. Но старик не унялся и продолжил, пропустив сказанное мною мимо ушей, вежливо добавив, что просто хочет узнать, по какому поводу тут демонстрация.

“Those are… les sans-papiers… you know, the immigrants without documents. Wanting to…”[11 - «Это… понимаете… иммигранты без документов, которые хотят…» (англ.)] – протянул я, напрягшись. “Ah, okay. The illegals?”[12 - «А, хорошо! Нелегалы?» (англ.)] – мягко уточнил старик. “Yeah. Exactly!”[13 - «Да! Точно!» (англ.)], – наскоро ответил я с некоторым вызовом. Хотя бы и документы у меня на тот момент были в порядке. Да и дед не мог оказаться представителем власти, вычленяющим из толпы сочувствующих для последующего контроля личности.

“Just as you are!”[14 - «Прямо как вы!» (англ.)] – резко выдал он, еще больше оскалившись в улыбке, и, радуясь этой хохме, поспешил отойти на несколько шагов. Посверкивая своими дорогими, выверенно ровными вставными зубами, керамикой, видимо, подхихикнув, бросил мне не очень разборчиво, с задором и без акцента на чистом русском языке что-то вроде: «Да… тоже… – русский».

Пока я собирался с ответом, бодрый дед уже ускакал к группе бабушек в одеждах летнего покроя, а манифестация тем временем начала рассасываться.

Вспоминая все это, и не сразу обратил внимание, что поезд должен был бы уже прийти. Ах, да – он задерживается. Это я понял уже по цифрам на табло. Хотя об этом уже говорил диктор.

На перроне, помимо меня, совсем мало людей. Переминавшаяся с ноги на ногу русоволосая женщина с бумажными пакетами, отмеченными монограммой магазинов одежды. Еще смуглая латиноамериканская пара с чемоданами. На ручках чемоданов висели свежие бирки от CDG. «Туристов полно, а местные, по большей части, разъехались», – неожиданно для самого себя понял я фразу на испанском языке.