В альпийском сиянии

Туристы… Как фланирующие по гладкой, депилированной коже экрана черно-белые всполохи. Белый шум, который перегоняет сам себя туда-сюда. Головокружительная, засасывающая в себя, потрясающая по глубине поверхностность. Но об этом я подумаю позже. Голова еще больше отяжелела от жары, а от духоты начали нарождаться посторонние шумы в ушах.

Поезд подъехал. Двери вагонов не во всех электричках метро раскрывали автоматически. Некоторые – оснащены специальным крючком, поддев который пассажир сам раздвигает их створки. Или давит на кнопочку, приводящую в движение пневматический механизм открытия. Помню, меня это удивило поначалу. Не помню только почему.

Ткнул пальцем в кнопку и, как только двери чуть приотворились, протиснулся в вагон. Не особо глядя под ноги, уверенно и резко метнулся к месту возле окна, хотя бы нужды в такой прыти не было. Просто отдавался на волю усталости и спешил устроиться поудобнее. Усевшись на одно сиденье и поставив на другое рядом рюкзак, я развернул газету и уткнулся в нее, с удовольствием вбирая остатки запаха утренней типографской краски.

То, что это именно утренний и именно типографской краски запах, я узнал совсем недавно, хотя с детства был без памяти от него. Считай – совсем недавно узнал, и что он вреден, и что это краска. Собственно, в этих бесплатных газетах ничего занятного и не встречалось. И после того как однажды по ним пробегались глазами, убив время в поездке, эту макулатуру, бесплатно же, бросали прямо на сиденья или даже на пол.

Газеты я читал для закрепления языковых навыков. Язык нужно было знать очень хорошо и, разумеется, в его разговорной на данный момент версии, а не в той, которую преподают на разного рода инязах. Часто прямо заставлял сам себя читать, так как выносить безвкусный, жвачно-патетичный слог статей, которые под завязку набивали в номера газет, мне уже давно надоело. Порой льстил себе, ухмыляясь и с удовольствием полагая, что даже сам, даже на этом языке вполне в состоянии ваять подобное. Уж тем более на такие расплывчатые в своей злободневности темы.

Регулярно покупать печатную продукцию я считал накладным, потому в основном читал подобную прессованную бесплатную. Известные газеты стоили много денег, хотя бы и часто безнадзорно выставлялись на проволочных стендах прямо на улицах, под тентом у табачных лавок. С кем я ни делился мыслью, что украсть всю эту прессу не составит труда, никто так и не объяснил мне, почему этого не происходит и зачем вообще ее выставляют без присмотра. Вроде как в том анекдоте: не потому, что опасно, а потому, что они никому не нужны. Когда я, порой, все-таки покупал газеты и журналы вместе с парой лотерейных билетов, то лишь редкие разы не жалел потраченных денег.

Да и что греха таить – занудный ритм развертывания повествования в подобных изданиях наскучивал уже через пару абзацев любой статьи. Интерес рассеивался так скоро, что к концу чтения я ловил себя на том, что не особо то и помню, не говоря уже о понимании, о чем только что прочел.

Не заметив, как уже проехал пару станций, пролистал почти всю газету. Просто станции тут располагались очень близко друг к другу, пешком можно дойти от одной до другой довольно быстро. Зачем построены именно так – я не знал, рассуждать на эту тему так особо и не приготовился, технические моменты ускользали от меня.

Рубрики в оглавлении газеты располагались каким-то сумбурным образом, будто карабкаясь друг на друга. Желая броситься в глаза, они, слипаясь заголовками, тянули мое внимание лишь бы куда. Выделить из этого клейкого массивчика информации что-то стоящее интереса мне не представлялось возможным.

Я не стал читать, кто, сколько и чего и на кого забил и кто насколько наскандалил. С выдающимся постоянством вся эта газетная хроника перемежалась, ковыляя в пределах формата, то тогда, то теперь, то к тому, то к этому. Всякий раз, давая знать о себе смутным приливом dеj? lu[15 - Уже прочитанное (фр.)]. Хронически недомогая до того, чтоб завершиться и утвердиться. Все одно. Потом снова прочту.

Задержался лишь на новостях из какого-то «окологетто» да на предупреждении, в конце статьи о солнечных батареях, запирать свои дома на время отъезда в отпуска. Пролистнул на самую последнюю страницу за гороскопом, немного задержавшись на прогнозе погоды на завтра.

Не то чтобы я верил гороскопам – нет, конечно. Да и что значит «верить», я так ни разу и не понял. К тому же для всех них этих эта круговая или вроде того порука была нормой: то, что сегодня писали для Девы, завтра в лучшем случае написали бы для Близнецов. Завтра дождь в Париже, а послезавтра в Лионе, и оба с вероятностью, близкой к пятидесяти процентам. Я подходил к этим и к другим прогнозам утилитарно. Если мне надлежало пережить хорошее – в случае с гороскопами, – принимал к сведению. Если плохое – принимал к сведению только в метеослучае. В противных к обозначенным – отбрасывал куда подальше от себя. Иногда путался в этих уравнениях с условиями.

Пробежав глазами свой гороскоп и не зацепившись ни за что, кроме угасающей фазы Луны, хотел уже отложить газету, как из полуоткрытой страницы на меня дохнуло чем-то волнительно зябким.

Я лишь краем глаза отметил слово Russie – Россия. Где-то там, на краю белых полей. В далеком Нигде.

В последнее время мало что слышал о том, что происходило там, то есть дома. Но неизменно и горячо интересовался всякими заметками о нем, то есть о доме. В большинстве случаев зря, так как в глаза из иностранных статей о России сразу же бросалась нарочитая небрежность и нарочитое же невежество авторов относительно предмета. Как будто школьники писали сочинения, лепя без разбору стереотип на стереотип, подгоняя мысль читателя по разъезженной знакомой колее, старательно избегая знаков препинания, могущих ненароком подтолкнуть к сомнениям.

Едва уставившись взглядом в заголовок статьи, я подумал, что брежу. Перечитал еще раз, нарочно потряс головой – нет, заголовок остался прежним. А уж свой бред от чужого я с трудом, но вроде пока что отличал. Тогда, подняв голову, изумленно окинув взглядом вагон, как бы вопрошая: «Я один это вижу?», с жадным любопытством принялся читать.

Как гласил «титр» и поясняли несколько первых строк – в России с недавнего времени вводился законодательный запрет на вождение транспортных средств и получение водительских прав лицами, чья гендерная идентичность или сексуальная ориентация являлась отличной от общепринятых норм либо подвергалась сомнению некими компетентными органами.

Строки в голове перевелись с французского языка на русский как бы сами по себе. Ошеломленный, я продолжал чтение. Связи между абзацами не было ни причинной, ни следственной. В ней на самом деле о самом запрете говорилось со ссылкой на какой-то англоязычный источник в Азии, вскользь. И не становилось понятно: это уже утверждено, или же еще нет, или же вообще просто на уровне чьей-то инициативы. Далее следовали факты каких-то запретов некоего другого, демонстраций кому-то чего-то, заканчивающихся дебошем, и несколько слов вроде бы адвоката насчет статьи в Уголовном кодексе за гомосексуализм. И еще что-то, но совсем уж сумбурно. Однако остался еле уловимый привкус стройности и складности при всей вопиющей нелепости и бессвязности. Вызывающий делирий, за которым ясно угадывается ползучая провокация.

Из какого-то университетского курса с хитрым и сложно переводимым названием я знал, что подобное называется вроде как «инъекция», то есть «вброс».

Россия. Запрет. Права. Прописанная нормами гендерная идентичность. Водить машину доступно не всем. Уголовный кодекс.

Эти мерцающие фрагменты мозаики, сложенные вместе, вызывают, по задумке, ощущение тревоги, смятения и негодования где-то глубоко, в придонных пластах западноевропейской психики. Принят или нет такой закон – не важно. Если он может быть принят, значит, что он принят. Намек на то, что в случае с Россией и подавно. Ведь от нее всего можно ожидать.

«И вот с такой обескураживающей бессмыслицы и поклепа начинается брожение умов, прорывающееся потом с кровью наружу», – подытожил я для себя. Потом оторвался от чтения. Грустноватая улыбка поползла по губам, когда я коротко выругался вслух по-русски. Встал, закинул за плечи рюкзак, потом схватил газету и поспешно вышел. Поезд подъехал на нужную мне станцию Strasbourg – St. Dеnis. Газету выкинул в урну. Разлегшийся на лавке рядом клошар вдруг приподнялся, но, обшарив воздух вокруг себя, снова откинулся в забытье, обхватив рукой початую бутыль с жидкостью серо-буро-малинового цвета.

Решил, но еще более твердо, чем четверть часа назад, проехать до собора Парижской Богоматери. Как будто кто-то тянул меня туда. И я охотно следовал – к тому же там недалеко работал В. «Мне нужно повидать его поскорей, забрать ключи от подвала, где хранился мой дорожный чемодан», – напомнилось самому себе. Теперь же даже появился повод подзадержаться, рассказать о прочитанном пасквиле и пропустить по стаканчику, обсудив, кому пасквиль выгоден.

В. работал барменом днем, а так как сейчас почти никто из посетителей, что довольно сильно удивительно для расположенного в таком туристическом месте заведения, не приходил в это время, работы моему другу оставалось мало. Стало быть, он потихоньку попивал сам и угощал меня и общих друзей за счет своего хозяина. Заведение, где работал В., и заведение, откуда я сегодня уволился, принадлежали одной семье, каковая в полном составе с неделю назад отбыла в Южную Америку на отдых.

Прошел по лабиринту коридоров метро, вышел на нужную платформу и пересел на четвертую ветку. Ехать оставалось недолго.

Глава III. La Couronne

Совсем вроде как скоро вышел на Шатле – нужной мне станции. Поспешая на поверхность, проскользнул к лестнице мимо двух крепких полицейских, равнодушно поглядывавших куда-то перед собой, пока третий чуть поодаль проверял документы у пары низкорослых африканцев в потертых джинсах и футболках.

Едва заметное амбре прелой урины и невнятные возгласы с акцентом только подогнали меня, и я бодро вспорхнул вверх по ступенькам, прочь к выходу.

Идти до В. отсюда – не далеко и не близко, да и я никуда не спешил. Так и шел с рассеянной улыбкой по улице, чьих подробностей никогда опять-таки не мог точно припомнить, хотя хаживал тут довольно часто и помногу.

Да и сейчас не особо смотрел по сторонам и не старался вобрать в себя побольше воспоминаний на долгую дорожку. Даже мало обращал внимание на все уплотнявшийся поток людей.

Лишь ненадолго задержался у привлекшей меня изящной в своей ненавязчивости, как все исконно французское, витрины магазинчика ювелирной бижутерии. Тут я, с некоторым удовольствием, стал рассматривать хитросплетение изломанных струнок неброского колье с красными, как будто капельками ягод, рябиновыми камушками, посверкивавшими из-за стекла. Цену на колье не указали – видимо, стоило оно недешево и владельцы опасались за сохранность товара и витрины.

Пересек дорогу и простоял с четверть часа на мосту Менял, просто глядя на уходящую вдаль грязновато-изумрудного цвета Сену. По реке прошла пара катерков с непременными азиатскими туристами, сидевшими на уставленных на палубе рядами стульчиках. Я махал туристам рукой, сам не знаю зачем. С катерков оба раза оживленно смеялись и махали мне в ответ, а кто-то даже фотографировал, и зачем-то со вспышкой.

«Потешно», – подытожил я сам для себя и продолжил прогулку.

Миновал Дворец правосудия, с удовольствием вдохнув освежающую тень от порхающих листьев деревьев, посаженных вдоль относившихся к нему административных зданий. Задержавшись, посмотрел на часы на стене, на углу. Те самые, встроенные в стену, с женскими фигурами, уравновешивавшими композицию по бокам. По римским цифрам на циферблате с солнцем понял, что уже почти половина четвертого дня, – я примерно час добирался сюда. Сам не замечая, как время проходит. Жара спадала. День шел на убыль. Даже наползли какие-то белесые тучки.

Теплый воздух. Легкая походка, присущая мне обычно, но почти утраченная за последний год, снова просто давалась мне. За этот год я очень сильно устал. Хотя бы это и не такая уж смертельная усталость, но все же изматывающая, тянущая силы, она неизменно и докучливо пробуждала во мне своим появлением раздражительность, вспыльчивый нрав. Колкие слова накатывали мутным шипящим приливом. Мне часто бывало стыдно потом. Усталость, замятый стыд – вот неизменный привкус моего ощущения Парижа.

Как ни странно, но все же здесь еще в ходу банальная истина, сводимая к тому, что чем дальше живешь, тем больше познаешь и тем меньше остается иллюзий. Умножающееся знание о Париже современном не давало мне приблизиться к растиражированным ощущениям этого города прежних эпох, делая их неуловимым, в полглаза подсмотренным сновидением. Чувствовал себя кинутым – в фильмах и на картинках видел одно, а по итогу попал в другое.

Словом, этот Париж я не понял, а пожив тут вот так, как живут в большинстве своем обычные люди, перестал понимать, зачем сюда вообще приезжать больше одного раза. Видимо, мне город не захотел открыться. Хотя бы и я встретил здесь немало приятных людей и заработал денег, ведя личную бережливую экономику.

С трудом, но припоминалось, как симпатия, интерес сменились вот этой вот самой раздраженной усталостью, которую я словил после пары месяцев проживания здесь. Словил, когда спустя множество попыток так и не смог объяснить себе, как я тут оказался, что я тут забыл, и почему мне следует тут остаться и бороться, и что же мне тут искать.

Наверное, поэтому и не особо запомнил направление бега парижских улиц. Его людей. Его домов – неизменно кремовых, песочных, пепельных, с крышами из темно-серого цинка вроде бы. Да я даже и не узнал, как точно называют эти местные расцветки и материалы.

И мало что могу описать, кроме разве что того, что мне хочется иногда бывать в Нотр-Даме, на площади святого архангела Михаила, то есть Сен-Мишель. Мне хочется иногда возвращаться на набережную Сены, где в разных составах мы, знакомые и не очень, сиживали после работы, распивая кто пиво, кто вино, закусывая после обеда утренним багетом и акционным сыром из супермаркета. Вели пока еще ничего не значащие беседы без подвохов. Все эти беседы сразу обо всем и вовсе ни о чем.

Тут я улыбнулся, внезапно вспомнив, что не далее чем вчера меня приняли за канадца, сославшись на акцент. Не то чтобы мне хотелось скрыть русский акцент, который звучал для местных комично и грубо – так, будто какие-то злыдни из сказки переругиваются между собой, и не то чтобы я радовался тому, что он выветривается. За несколько, с оговорками, лет меня сначала, как полагается, принимали за поляка или румына, потом за испанца или итальянца, теперь вот начали принимать то за бельгийца, а то и за канадца. Если бы захотел и остался тут еще на несколько лет, то, возможно, в итоге меня начали бы принимать за условно местного сами местные. Но твердо решил, что уезжаю в Россию. И отговорить самого себя не получалось.

Сейчас, по дороге к Нотр-Даму, вспомнилась прочитанная недавно заметка о том, что Парижская соборная мечеть, которая находится практически напротив, но на другом берегу реки, помогала евреям спастись от нацистов, от жертвоприношения во славу германского оружия, выдавая им поддельные, типа «мусульманских», удостоверения личности. То есть спастись от холокоста – этот термин, как я узнал, в переводе с греческого и значит «жертвоприношение».

Ну а я сам по себе в это крайнее, то есть последнее вроде как мирное время, приобретенное для меня другими чудовищной ценой, мог по своему желанию скрыться, раствориться и воссоздаться заново, хоть и с некоторыми отличиями. И сказать, что так и было. И никто бы не догадался.

Мысли просто снова вспыхивали, и я снова не успевал их додумать. Они самому мне казались полуистертой переводной калькой с каких-то там пассажей из французских серьезных книг, читанных на русском и пестревших заносчивой кривизной вроде «суперрынок» вместо «супермаркет». Внутри почти не ощущалось никаких переживаний.

Шел все дальше, дальше. Boulevard du Palais. Пересек дорогу к кафе под красным тканым тентом с надписью «Блины и мороженое». Потом еще «Золотое солнце». И кругом разлинованные бежево-кремовые дома с черничными провалами окон, окаймленных решетками с усиками-завитушками. Заметил серые каменные венки, обрамлявшие букву N на пролетах моста. И вот я, бодрым шагом пройдя по пыльной площадке, присоединился к очереди на вход в Нотр-Дам. Начинавшаяся у самого памятника в виде утеса великому Шарлеманю очередь собрала вокруг себя копошащихся детей и нагловатых голубей. И те и другие что-то клянчили, поднимая пыль и шум на разных языках. Пара попрошаек малопонятного из-за своей неопрятности происхождения сновала тут и там.

Стоя в очереди, я насчитал двадцать восемь фигур на барельефе над входом в собор. Под одной из них, рядом с центральной, – то ли барашек, то ли козлик.

Оглянувшись, заметил на каменной скамейке поодаль от очереди пожилую пару. Дама сидела, картинно сложив руки, и глядела на меня. Я отвернулся и посмотрел себе под ноги, обнаружив, что чуть не наступил на камень с высеченной надписью La Couronne, что значит «Корона».

На удивление, не прошло и десяти минут, как уже стоял у массивных, искусно окованных деревянных дверей портала Святой Анны, упираясь глазами в табличку с перечеркнутыми шляпами, собаками и прочим светским скарбом.

С накатывающими замираниями сердца и отдохновением разливающейся по всему телу прохлады я вошел в собор. Даже не зашел, а будто меня занесли ласковые руки кого-то давно знакомого или даже родного. Дышалось так легко, как иногда бывает в первый, даже еще не совсем весенний день, когда понятно, что зима позади и впереди сладость, ненавязчивая теплота и радость. В такие моменты не верилось, что я все еще наяву, и, боясь вдохнуть глубже, думал, что проснусь и снова все как у людей. Но я вдохнул и никуда не проснулся. Стоял и молча внимал тишине. Тут взгляд упал на висевшую в церковной лавке, располагавшейся в прихожей храма, икону Владимирской Божией Матери.

Я не ожидал увидеть православную икону в одной из главных святынь католического мира, но не решился спросить у женщины в лавке про то, откуда здесь эта икона. Чем лучше я говорил на местном языке, тем почему-то меньше желал общаться.