Перед Великим распадом

Одутловатый диссидент осел в гневе.

– Вот как вы оцениваете героев! Им будут ставить памятники! А не вам, спасавшим свою шкуру.

– Я не хулю героев, как вы должны бы заметить, – смутился Гена. – Я лишь стараюсь быть объективным. Вы сделали свое дело, но и обывателя, человека труда, тоже надо ценить.

Детективщик Костя Графов, от которого от природы пахло спиртным перегаром, прокашлялся.

– Не надо больше создавать литературу в газовой камере. Можно выйти за пределы и увидеть весь мир.

Геннадий Сергеевич, бывший кэгэбист с непреклонным медальным лицом, строго произнес:

– Сейчас шуточки с опрокидыванием памятников кончились – речь идет о выживании.

Все недоумевали, почему он находится тут, с ними?

____

Я долго приноравливался к своим штатным сотрудникам, и те чувствовали мою слабину. Они за уравниловку:

– Где деньги? – нагло усмехался коренастый Павел Григорьевич, пришедший из какой-то конторы рогов и копыт. – Вы обязаны выдавать нам полную зарплату. Почему вы должны получать больше, чем мы?

– Мы все должны зарабатывать, не один я.

Консультант Нарциссова с брезгливым выражением лица проговорила:

– Мы тут подсчитали доход, если поделить, то зарплаты грандиозные.

Им кажется, что деньги сыплются откуда-то сверху. Нет дела до расходов на проекты, хозрасходов и налогов, это как-то проходило мимо их умов, ослепленных приличным, по их мнению, бюджетом организации. Сколько времени еще пройдет, когда люди станут самостоятельными, и чтобы дело двигалось их усилиями?

– Вы простодушно забываете о расходах.

Бухгалтер, благожелательный худенький человек с узким лицом и бегающими глазами, защитил меня:

– Государство дерет налоги до 40%, нужно платить за аренду, компьютерную технику, мебель, бумагу и прочие хозяйственные расходы.

Бух, рассеянный в своем бухгалтерском деле, властно перед податливым шефом оберегал независимость своей бухгалтерской сферы, срывался, как злой старик, и тут же извинялся и сникал, если я твердел скулами. В его бухгалтерской структуре знаний был какой-то дефект, отчеты в налоговую были всегда с ошибками, отчего деятельность исполкома сопровождалась шлейфом штрафов и недоимок.

Речи буха я терпеть не мог – тот яро защищал Сталина. Наверно, дело не в идеологии, а в человеке. Бух внезапно озлоблялся на возражения, как старик.

Вопрос выживания заставил сотрудников стоять насмерть. Оттого у нас было жуткое состояние.

– Кто ты такой, чтобы указывать, что нам делать? – вопрошал мягкий интеллигент Резиньков. – Сам не знаешь, чего хочешь.

Я захлебнулся от негодования, не найдя, что ответить. Казалось, это типичные «совки», порожденные советской системой, неприспособленные к самостоятельным действиям, перекладывающие ответственность за дело и даже за свою жизнь на шефа или кого-то свыше.

– Хорошо рассуждать тем, кто размышляет, сидя в стороне. А каково тем, кто отвечает за общее дело?

– Человек сложен. Искры высекаются в точке приложения сил. Где ты видишь общее дело?

– Можешь проявить себя в другом месте.

– Буржуи – эксплоататоры! – неопределенно бурчал Павел Григорьевич. – Кто не работает, тот не ест.

Они не понимают, что слова Иисуса: «Кто не работает, да не ест» о предосудительности праздности, обо всех иждивенцах, а не призыв к дележу. От Христа ждали другого – уютной жизни на началах социальной справедливости в перекраивании пирога, потворства предрассудкам. А он обращался к «употребляющим усилие» для восхищения Царствия небесного. Это не могло уместиться в убогие рамки земных «справедливых» социальных порядков.

Это странные люди, – удивлялся я. – Живут своей жизнью – дружной семьей, влюбленностями, неопределенными мечтаниями жить счастливо и богато. Почему здесь я злюсь на них?

Отчего не хотят моего уважения, сидят тут, как будто из другого мира пришли? Почему я общаюсь таким образом с ними?

У сотрудников есть все черты народной массы: расхлябанность в виду бескрайних просторов, неспешность и даже лень, упование на кого-то свыше, семейный эгоизм. Мне казалось, что в моих сотрудниках – матрица тысячелетнего устоявшегося характера народа.

Только намного позже я смягчился: все гораздо глубже – проблема в том, что люди находятся как бы на разных этажах реальности, и в ментальности. Перестройка может поменять поверхностные «надстройки», по Марксу, но сам базис остается, слежался в веках. Революции, меняющиеся идеи – это надстройки. Говорят: вот прогрессивные идеи, давайте построим правовое общество, устроим систему разделения властей, работающее самоуправление. И все сразу: давайте! А через десяток лет становится ясно, что все новые идеи отживают, а старые остаются.

Я не мог тащить все на себе, и пришлось мне, не умеющему быть жестоким, стать решительным. Они не любят правды о себе, и сами обвиняют меня в чем-то странном – во лжи и скупости. Я страдал: не сумел приучить их к самостоятельности и ответственности, чтобы и они мучились делом, как и я. Это невозможно с теми, кто не приучен задумываться, пренебрегает собой и не способен всерьез относиться ни к чему. Я обзывал их хромофагами – пожирателями времени.

И позволял себе вступать в долгий и нудный спор. Резиньков тянул слова:

– Как только в системе человек занимает руководящее положение, он становится поперек прогресса. Это закон системы, от которого мы еще не оторвались.

– Самое страшное, – сурово отвечал я, – когда поперек прогресса становятся лентяи.

– Думаете, вы один хороший, а остальные дерьмо? – вопрошал Резиньков.

– Не думаю, – негодовал я. – Мне нужен результат, а с вами трудно. Почему бы хорошим людям не уволиться? Найдете другое место, где можете увлечься делом.

– Зачем так надрываться? – вопрошал тот. – Кто сказал, что жизнь должна быть рентабельной? Дети, любовь, жизнь – не рентабельны.

И изгалялся:

– При эволюционной инерции – лучше. И для духовного развития больше времени. Надо довольствоваться малым, больше будет времени на духовные поиски.

Почему я не вижу в них никакого чуда жизни? Как сказала Б. Ахмадулина: «Я знаю – скрыта шаловливость/ В природе и уме вещей».

А разве я, не был таким же, томясь в министерстве? Тоже просиживал, не зная, зачем, кроме нужды в зарплате.

Ведь, во всем есть эта сторона искренности и добра. Где-то в семьях, на природе, в лучшие минуты, в любви, – это искреннее раскрывается в них!

Наверно, люди гораздо сложнее, чем о них думаю. Почему у меня отношение к сотрудникам – одно, а к соратникам – другое? Люди повернуты друг к другу одной стороной души, и притягиваются друг к другу лишь родственные души, не держащие камня за пазухой.

Я тоже – во мне остается прежний ребенок, с желанием всех любить. Долго не мог понять, что мы отдельные животные, с нашими порывами радости и гнева, конечно, и разных физиологических состояний. И потому не можем полностью принадлежать друг другу, требуется уединение и размежевание.

Но привык напарываться на таких же, желающих всех любить, или равнодушных, напарывающихся на меня, требующего от них жизненного усилия. Как это согласовать? Вся история – это и есть такое напарывание один на другого. В этом кроется какой-то глубокий неведомый смысл, и предчувствие гибели страны.

Конкретные, глубинные отношения человека к миру совсем иные, чем сам он ощущает в себе. Например, считает себя демократом, а в глубине – это его конъюнктурное желание, чего и сам не сознает. А подлинное в нем – его амбиции, или надменное всезнайство. Интересно, какими станут нынешние краснобаи в будущем? Наверно, так и не снимут свои маски, под чем неосознанно скрывались. Все мы «на людях» живем в другом, внешнем мире, часто как бы механистическом, – считаем эти маски сутью людей, и оттого равнодушны к ним. Видим их иждивенцами, эгоистами – часто от этого внешнего взгляда на чужое.

Но как быть, если не исполняют обязанности в общественном деле, не хотят отвечать за свой участок работы? Может быть, дело в самой общественной работе? Не утопия ли это, не дающая людям ничего?

На самом деле я у себя в офисе проводил политику «разделяй и властвуй». У меня есть трудоспособный и самоотверженный зам Игорь, в какой-то степени пригодный Павел Григорьевич, и почему-то ничего не умеющая Лиля, зато уж очень милая! Чем-то напоминает жену в первый период моей влюбленности. Может быть, дело не в работе, а в чем-то ином? Не мог раздражаться на нее, словно она другой природы, к которой нельзя применять мерки ответственности за дело. Вот идеал общения, я ценил ее не за скромную работу, за что-то еще, гораздо более важное.