Перед Великим распадом

А другие – менее красивые женщины – отлынивают. Одна – единственной работой в ее жизни стала беременность, ни на что не способна, и не хочет даже двигаться. Другая, консультант Нарциссова, оправдывает свою фамилию, что-то охотно делая только для себя.

Я не мог их выгнать, все надеялся, что убежу (убедю?), увлеку их общим делом.

Что такое вовлечение меня в водоворот Дела? Рационализм, жестокое отношение ко всему чужому, забвение, что есть счастье, колокольные выси, благоговение перед природой, родина детства? Может быть, забвение всего этого и есть сама конкретная жизнь. Аскетизм – ради чего-то? Из тяготы единичного существования? Единственная возможность жизни проявиться? То есть, существо человека есть черный труд ради будущего. И вовлечение в действие включает субъективную стихию борьбы, жестокость интереса, за чем исчезает все светлое.

И ведомство людей – невольный пропад

В ожог обид, тщеславие удач.

Раньше я не был аскетом. Но желание добраться до сути – зачем я? зачем все это? – затмило все радости жизни. Страсть все обобщать приводит к невниманию, равнодушию к частному, особому. А потом – постоянное беспокойство за судьбу дела, которому отдал столько сил, что оно стало как родное капризное и непослушное дитя.

Но труд бывает разным. Один – непосредственно творящий, когда ощущаешь удовлетворение и достоинство, другой – объединяющий ради интереса, третий – для себя родимого. Значит, вопрос: какой труд тебе близок?

Рациональный ум опускает нас вниз, а чувство заносит в виртуальный мир. Я, наверно, романтик, воспитанный на классике, ибо не могу жить в аскетическом упрямстве работы, по сути, механически чужой, враждебной душе. Могу жить только в свободе, в которой еще и н? жил. Мы уходим в романтизм, до мечты коммунистической идеи, и даже до сладости разрушения, как у фашистов. Но эта способность воображения может обмануть, как были обмануты романтики всех мастей в результатах революции.

Правда, само собой разумелось, народ в своей массе разнообразный: есть иждивенцы, привыкшие, чтобы им подавали на блюдечке; есть ловкие проходимцы, поворачивающие любые, даже крохотные блага в свою сторону; есть добродушные исполнители, лишенные собственной инициативы. И есть настоящие профессионалы, не умеющие халтурить, ибо им не позволяет ощущение незавершенности цели. Обычно на их плечах проходят все иждивенцы.

Хотя есть героизм человечества ради сохранения своей истории. Я вспомнил документальный фильм, как люди из разных стран спасали храмы Древнего Египта, перед запуском Асуанской плотины. Там работали и русские, не думая об истории, жестокости египетских и своих фараонов. Как же крепок в человечестве инстинкт своей кровной истории!

Мне были ближе работяги, отвечающие за жизнь страны или хотя бы за свои коллективы и семьи: председатели колхозов и совхозов, секретари райкомов в глубинке, пусть и в советских ритуалах, но несущие груз своих хозяйств, предприниматели, честно умножающие добро, добыватели средств на поддержание жизни семей. На них – крестьянах, рабочих, бригадирах, секретарях райкомов держится страна, выживая их черным трудом. Исполнительный орган страны – правительство тоже работает конкретно, постоянно получая шишки, в отличие от говорунов в парламенте. Это две разные ипостаси, раскрывающие природу общества. Первые – злее, и должны действовать, чтобы дать народу благо, но его расшатывают вразнос разные течения, не отвечающие ни за что.

А аристократами являются все, кто не отвечает ни за что, свободные от всего люмпены. Старая власть с нечистой совестью лучше, чем новая, направленная на упрочение себя. Они кричат: это старая власть виновата, не мы!

Сам же я не считал себя профессионалом, хотя жил ответственностью за судьбу Движения. Не нашел ту настоящую цель, которая притягивала бы всех, и тогда никто бы не хотел разбежаться. Даже профессор Турусов в своем деле профессионал.

Кто такой профессионал? Тот, кто хорошо изучил гайки и винтики структуры организации, и может слаженно наладить ее работу. Профи – создатель нового, творец, делающий жизнь людей лучше. Я не находил среди окружающих болтунов настоящих профи, даже среди «ленивцев праздных, единого прекрасного жрецов». Плохо, когда профессионализм заменяется совестью. Увы, я не мог воспитать такую ответственность в сотрудниках, и приходилось все тащить на себе.

Я знал, что от моей злости останутся зарубки на сердце, и когда-нибудь эти зарубки отравят меня, и перестану бояться смерти. Не так ли злился Иосиф Виссарионович, уничтожая миллионы лентяев и строптивцев?

Во мне уже поселилось нечто – панически стрессовое, что не избыть никакой широтой взгляда на мир. Правда, паника быстро испаряется, когда углубляешься в дела.

4

В течение нескольких месяцев были перепады погоды, то и дело шел снег. Ощущение, что происходят изменения в развитии планеты. Наверно, будет еще хуже, хотя успокаивают, что это периодические повторы сезонов.

Тепло, взошла травка, недавно голый район вдруг покрылся еще желтоватой первым цветом листвой садовых деревьев. Я с собачкой гуляю во дворе. Со стороны наш девятиэтажный дом выглядит убого, хрущевка с черными смоляными полосами, обозначающими клетки квартир, мусор у дома, копошение у машин, не то, что у двухэтажного «дома образцового обслуживания» рядом, который отгородил свой уютный двор от посторонних.

Мне казалось: создано нечто уродливое, негодное для полной жизни – цивилизация. И только природа – чиста душе.

Дома я совершенно менялся. Меня встречали трагические черные глаза жены, с высокой печалью, словно они вобрали всю женскую долю борьбы за бесконечное укрепление рода человеческого, – то неодолимо влекущее женственное, что так нужно мужчине. Она окончила филологический факультет института, но всю жизнь хотела быть врачом.

У нас не было детей. Чтобы отвлечься, она занималась суровыми упражнениями в ледяной воде ванны. Она, как и наше окружение, читала о Порфирии Иванове, и увлеклась идеями в его поучении «Детка»: «Два раза в день купайся в холодной, природной воде, чтобы тебе было хорошо». «Выйди на природу, встань босыми ногами на землю, а зимой на снег, хотя бы на 1-2 минуты. Вдохни через рот несколько раз воздух и мысленно пожелай себе и всем людям здоровья». «Люби окружающую тебя природу. Не плюйся вокруг и не выплевывай из себя ничего. Привыкни к этому – это твое здоровье», и т. д.

Она голодала по заповеди: «Старайся хоть раз в неделю полностью обходиться без пищи и воды с пятницы 18-20 часов до воскресенья 12-ти часов. Это твои заслуги и покой. Если тебе трудно, то держи хотя бы сутки».

Зимой я был в командировке в Киеве, и меня пригласили на Синее озеро. Там, в заносах снега стоял голый старец с могучим молодым телом в снегу на холоде, в черных трусах, похожих на юбку. В окружении группы фанатов-интеллигентов он погружался в прорубь озера, практически доказывая свои убеждения.

Он хрипел:

– Была и есть сейчас – эпоха борьбы за выживание (Дарвин, рациональный Ньютон). Будет эпоха философии любви, оживления сущего.

Говорили, что вскоре он умер, от переохлаждения.

Меня притягивало нечто подобное отшельничеству, результат отторжения от моей постоянной занудной ответственности за дело. Читал эмигранта-философа В. Зиновьева, который сделал свою жизнь экспериментом. Строил свое государство, где он один себе народ, независимый перед идеологией, государством. С правилами «Жития»: сохранять достоинство, независимость, не унижаться, не подхалимничать. Не возвеличивать ничтожество. Не быть близкими с карьеристами, интриганами, доносчиками, трусами. Обходиться без чужой помощи, не навязывая своей, и т. п.

Это – антитеза реальности. Чем значительнее дело, делаемое одиночкой, тем сильнее стремление среды уничтожить его.

Философ писал о классе управляющих и управляемых в социалистическом обществе, где все повязаны (на самом низу – актив, звеньевые и т. д.). Поэтому так отторгается все инакое, чужеродное. Все заражены идеологией управляющих, мол, нет угнетения, а на самом деле оно скрытое.

А кто я? Вроде, управляю, но на самом деле управляют управляемые.

Жена была насмешлива – высмеивала мой романтизм, не верила в мое дело.

5

В зале собраний Института философии и истории, где преподавал профессор Турусов, считавший себя и институт родоначальником Движения «За новый мир», собрались молодые и старые, бородатые и безбородые интеллектуалы – участники Движения. Я и мои соратники сели в переднем ряду.

Хлопали стулья, все были взволнованы, это было единение, предвещающее успех благотворных миру проектов, может быть, совсем не временное. Профессор Турусов, сидя в президиуме, клекотал в счастливых предвкушениях. Масляно улыбался сидящий рядом французский политолог, охотно откликнувшийся на приглашение известного общественного движения.

Я считал, что собравшиеся будут обсуждать идеи, которые выдвигал Совет, – Всемирного совета государств, Мирового правительства, Центра глобальной информации, экономического устройства мира «Новая Мангазея» при участии нашего общественного движения. И даже идею экологического спутника «Новые миры», его можно было бы запустить общими усилиями участников. Как водится, подразумевалось, что материальные ресурсы как-нибудь найдутся.

Однако заговорили все о том же, волновавшем интеллигентские умы. Перестройка – болезнь или выздоровление?

Все привычно ругали старую командную систему. В 20-30 гг. революционные нигилисты соотносили все с революционной целесообразностью. С пользой. Был нравственный релятивизм, прагматизм. Почему члены партийной «железной гвардии», зачищенные ею же, с упоением клепали на себя? Это заражение догмой, бесчеловечностью идеи. И – покорность перед уничтожающими их силами, которые служили той же идее.

При сталинщине заставили думать, что где-то впереди коммунизм, а не в настоящем. Дурное время в том, что мы себя считаем перегноем для кого-то там, впереди, счастливца.

Одни – революционные нигилисты – стремились разрушить «весь мир засилья», призывали построить иной мир, стать новыми людьми. Хотели ускорить развитие ребенка. Нужно, чтобы он рос в радикально измененных условиях. Другие склонялись к тому, что перестройка рождается изнутри, в народе, когда надо разбить колею, оковы. И это не радикальное изменение.

Я почему-то склонялся к идее естественного роста ребенка.

Выступающие были слишком серьезными, с застывшими лицами, у них очень уверенно складывались слова. Я читал их статьи и часто видел воочию, но все равно было трудно понять их намерения.

Толстый бородач в роговых очках, член правления Союза писателей, недавний гонитель диссидентов, развалившись массивным телом на трибуне, вопрошал озадаченно:

– Удивительно, почему обновления социализма не хотят? Тянут назад. Разве пустые годы были? Черним историю, какое имеем право переоценивать?

– Да! – крикнул кто-то в зале. – Социальный прогресс, свобода, демократия, державность, религозность, суверенное государство, – самая мощная среди равных Русь! Наши идеи нельзя отдавать.

Его сосед заворчал на кричавшего:

– Партия – порождение маргинальной интеллигенции и церкви! Обе несли в себе мессию. Маргиналы, взяв власть, будучи террористами, лишили прав интеллигенцию и церковь.

Седой самодостаточный математик, философ-самоучка и диссидент, предсказывающий, что самая наболевшая проблема отношений между нациями погубит СССР, с безразличным лицом мудреца предупреждал:

– Заявляли, что новое общество, в котором национальные идеи исчезнут, будет создано в результате революции. Первая мировая война для многих была в этом смысле шоком. Как такой колоссальный кризис расколол мир на разные нации?

Он с сожалением оглядел присутствующих.