Где лучше?

Женщина, отличивши, наконец, церковь от больших домов, перекрестилась и поклонилась на церковь.

– Скажи, ради Христа, куда мне идти? – спросила опять женщина городового.

Этот вопрос немного озадачил городового, но он думал недолго.

– Всякой дряни в столицу хочется!.. а дороги не знает! Ты, поди, ехала с кем-нибудь!

– Как же! Только не понравились они мне… Укажи, ради христа, я тебе гривну дам.

– Иди на постоялый.

– Да тут ко мне приставали какие-то фармазоны: мастеровые – не мастеровые, кто их знает. Так они просили с меня тридцать копеек в сутки.

– Как зовут?

– Меня-то?

– Ну да! – прикрикнул городовой.

– Палагея Мокроносова.

– Што за узел? Развяжи-ко?!

– Стану я для тебя развязывать!! Ишь, што выдумал!

– Ну-ну!! В полицию сведу. Извозчик?! – крикнул вдруг городовой и потом прибавил: – узнаешь!

Пелагея струсила и стала развязывать узел. В узлу оказалось два сарафана, одно ситцевое платье и шерстяной платок.

Пока она показывала и трясла свои вещи, народу вокруг нее и городового собралось много. Народ этот был большею частию простой, занятой, но останавливающийся там, где собирается в кучу человек десять.

Народ говорил:

– Воровку поймали!

– Господи, какая молодая, и…

– Ну-ну!! Пошли! Чего не видали? – крикнул на народ городовой. Но народ только попятился от городового.

Куча росла.

– Паспорт?! – спросил вдруг у Мокроносовой городовой.

– Ишь, выдумал!! Он у меня далеко… вот где. – И она указала на грудь.

– Доставай!

Мокроносова засунула руку за пазуху и с большим усилием достала платок, на котором было нарисовано сражение при Синопе. Развернувши платок, она подала городовому паспорт. Городовой стал читать про себя, то есть не поднимая губ и не открывая рта. Несколько голов заглянули на паспорт и с обеих сторон головы городового.

Просмотревши паспорт и проверивши его с личностью Мокроносовой, городовой возвратил ей его, сказал: ступай! – и пошел прочь.

Народ тоже разбрелся в разные стороны.

«Што же это такое? што ему нужно было от меня? и што он за человек такой есть? Такой оказии со мной еще нигде не случалось!» – думала Пелагея Прохоровна.

А народ идет и едет по площади по разным направлениям; треск, стук, крики сливаются в одно; на домах пестрят вывески, точно картинки; извозчики, видя стоящую с узлом женщину, то и дело предлагают свои услуги прокатить ее по Питеру за полтинничек; прохожий народ то и дело сталкивает ее то с панели, то в лужи на панели. Голова закружилась у Пелагеи Прохоровны: все ей кажется ново, непонятно, удивительно.

– Куда я приехала? Много я городов видала… а здесь… Што же это такое?

– Московские калачи хороши! – прокричал пожилой мужчина, неся на голове корзину, и, обратясь к Пелагее Прохоровне, сказал ласково: – не желаете ли купить?

И, не дожидаясь ответа, он снял с головы корзинку и откинул клеенку. В корзинке оказались булочки французские, русские и польские.

Пелагее Прохоровне хотелось есть. «Отчего не купить и не попробовать питерских булок?» – подумала она и стала рассматривать булочки.

– Какую желаете?.. эти московские, эти французские, это пеклеванный.

– Што это за пеклеванный?

– Мука такая есть. Господа его очень любят. В трактирах все тоже пеклеванный.

– Значит, питерской.

– Именно! И дешевле против этих и сытнее будет.

Пелагея Прохоровна купила целую булку и спросила у торгаша: куда ей идти? Тот, расспросив ее, откуда она и когда приехала, указал путь.

– Вот теперь ты поверни налево, будет Лиговский канал. Направо через канал будет идти переулок, ты в переулок не ходи, а иди прямо. Тут ты увидишь постоялый двор, только туда не ходи, потому там извозчики живут, а иди дальше. Там спросишь: где, мол, постоялый двор, што для проезжающих с машины…

– Покорно благодарю.

И Пелагея Прохоровна пошла. Дождь в это время перестал идти.

Когда она вошла по указанию налево в улицу, картина представилась ей уже другая: дома попроще, мало красивых вывесок, много питейных заведений; из дворов несет чем-то нехорошим; мало идет и едет народа. Но главное, что ее заняло, – это Лиговский канал, посреди улицы, с мутною вонючею водою и огороженный деревянными перилами. Здесь было много грязи, проход через канал – узенький, деревянный мостик. Налево деревянные тротуары с провалившимися досками, а кое-где просто канава. Пелагея Прохоровна поглядела в канаву. Она забыла слово канал, потому что не понимала его, и поэтому думала, что это река. Но какая же это река: из нее так и несет чем-то нехорошим, и узенькая она, и вода в ней, должно быть, стоит, ни судов, ни лодок нет на ней.

– Этот калашник надул меня; потому какой это Питер?

Она оглянулась назад. Там дома, как на картинках писано, – красивые… Ишь там как трещит и гудет… И она пошла назад туда, где трещит и гудет. Навстречу ей шел мужчина, держа под мышкой фунта два черного хлеба, а в правой руке булку и печенку, которые он откусывал понемножку. Он был уже выпивши и шел неровно. Одет он был в оборванный полушубок, синие изгребные штаны, в лапти и меховую рваную во многих местах шапку, промокшую до того, что с нее и теперь изредка капали на лицо капли, которые, протекая по лицу до бороды, оставляли на той или на другой щеке черные полоски. Он прошел мимо Пелагеи Прохоровны молча, даже посторонился от нее.

«Это из наших! Непременно. Бурлаки у нас так-то ходят», – подумала Пелагея Прохоровна и пошла за ним.

Немного погодя она догнала этого человека.

– Дядюшка! – сказала она, став с ним нога в ногу.

– Што? – сказал он охриплым голосом, глянул на нее – и потом, мотнув головой, стал глядеть на мостовую.

– Питер ли это?