Где лучше?

– Здесь! – Пелагея Прохоровна встала.

– А!!. Ловко ли?

– Ничего. Я вон тут наискось была, так там на полу…

– Не-ет? – произнесли несколько раз женщины, удивляясь.

– Это уж такая женщина! Она бы и не имела жильцов, потому што же за сиденье или спанье на полу, да ейной любовник на машину ходит и оттуда народ заманивает… Ну, баба, надо с тебя за квартиру три копеечки. Здесь, в Питере, сами жильцы знают, што деньги нужно вносить вперед.

– Сколько же? – спросила Пелагея Прохоровна.

– Да уж мы со всякого берем по положенью – три копейки. Ночуешь – ладно, не ночуешь – деньги не возвращаются, было бы тебе это известно. Потому я женщина бедная, за квартиру-то двадцать рубликов в месяц!

– Што ты? – удивились женщины.

– Што делать!

Пелагея Прохоровна отдала три копейки.

Хозяйка положила монету в карман своего ситцевого платья и посоветовала Пелагее Прохоровне иметь на всякий случай поближе паспорт.

– Потому ночью, может, полиция придет, она часто по ночам шляется, воров да беглых разыскивает. Прежде бог миловал, спокойно было на этот счет, да черт подсунул к нам в соседи эту Артемьевну. Раз у ней беглого из тюрьмы нашли – ну, стали и к нам ходить с тех пор.

– Да ведь она почем знала, что он беглый?

– А отчего она паспорта не спросила? Теперь тоже у них с кабатчиком постоянно ругань; она своим мужикам говорит, не берите у нашего кабатчика водку, потому-де нехорошая та водка, с дурманом; ну, а мужика долго ли застращать, они и идут в другой кабак, а он за это отгоняет от нее жильцов: она-де воровка, у нее постоянно по ночам обыски делают…

Пелагея Прохоровна стала есть пеклеванный хлеб. Пожевавши немного, она выплюнула на ладонь, посмотрела и понюхала хлеб.

– Бабы! Какой это я хлеб купила? – проговорила она, с удивлением смотря на женщин и часто отплевываясь.

– Ну-ко?

Пелагея Прохоровна передала хлеб одной женщине. Хлеб пошел гулять по наре. Одни из женщин находили этот хлеб хорошим, другие никуда не годным и спрашивали:

– Где купила?

– Какой-то булошник продал там, недалеко от машины. Он еще говорил: господской, говорит, самый питерский.

– Ну-ко?

Опять пошел хлеб гулять и прогулял до того, что мало-помалу от него остался маленький кусочек.

– Как вам, бабы, не стыдно! – сказала Пелагея Прохоровна, получив кусочек.

– Нехороший хлеб! Напрасно только деньги истратила.

– Нет, хлеб ничего; кабы анису поменьше, еще бы лучше был! – говорили женщины.

– Однако, бабы, не мешало бы похлебать чего-нибудь.

– Я вот цельную неделю ничего горячего в рот не брала.

– Марья Ивановна, нет ли чего похлебать?

– Нету. Сама двои сутки ничего для себя не варила. Кофеем питаюсь.

– А где бы эдак похлебать?

– Не знаю… Уж, верно, до тех пор не придется, как на места поступите.

– Экое дело!.. А ты, Прохоровна, непременно сведи нас туда, где принимают на места, – сказала одна молодая, худенькая, низенькая женщина лежащей на животе, в углу, длинной женщине, ноги которой уходили под стол. Эта длинная женщина повернула от стены лицо молодое, но желтое, и проговорила:

– Ох, не могу! Живот так и колет.

– Ты бы клубок подложила.

– Ох, клала коробочку, – не действует.

– С чего это заболел-то?!

– Должно быть, с селедки: такая нехорошая попалась.

– Бабы! хоть бы капусты похлебать. Марья Ивановна, одолжи чашки и ложек. Мы заплатим.

Хозяйка заворчала, но все-таки сжалилась над бедными женщинами, дала им бутылку под квас, большую деревянную чашку и пять ложек деревянных, сказав при этом: смотрите, не изломайте! По получении этих вещей женщины учинили складчину и командировали одну из своей среды за капустой, квасом и солеными огурцами.

Надо заметить, что из числа этих одиннадцати женщин только одна бывала в Петербурге, а именно та, которая всех длиннее и лежит на животе в углу. Дарья Прохоровна своей фамилии не знала, и в ее паспорте значилось; крестьянка Дарья Прохоровна, замужняя, – а в паспорте ее мужа значилось: крестьянин Конон Дорофеев, женатый. Дарья Прохоровна жила в Петербурге два года, но в это время ей Петербург так опротивел, что она воротилась в деревню. В деревне она прожила года два и вышла замуж за молодого крестьянина, у которого был в доме хромой отец и сестра-вдова с ребятами. Этот молодой крестьянин с другими крестьянами на лето уходил на заработки в Петербург. Так он и нынче ушел еще в апреле месяце, а в конце мая жена получила письмо, что ее муж в больнице. Дарья Прохоровна испугалась, оставила своего шестимесячного ребенка и маленьких сестренок на попечение золовки и поехала в Питер. Мужа она нашла в больнице; он только что начал поправляться. Поэтому она решилась не уезжать из Питера до тех пор, пока не выздоровеет муж. Но вот она вчера целый день ходила по старым местам, спрашивала лавочника об местах, но утешительного мало: сегодня ходила в Никольский рынок – тоже неудачно. Остальные женщины, как и Пелагея Прохоровна, приехали в Петербург в первый раз вчера и сегодня. Две приехали с мужьями (тоже в первый раз) из Тверской губернии. Мужья хотят торговать чем-нибудь, и с ними три сестры, которым на родине делать нечего, так как на кирпичном заводе, где они раньше работали, теперь работы стало очень мало. Остальные две девушки – одна из Новгородской, а другая из Витебской губернии; сестры этих девушек живут тоже в Петербурге, а они раньше работали на фабриках и жили в городах. Две женщины, одна из Калужской, а другая из Костромской губернии, были солдатские жены, но мужья их писали им редко откуда-то издалека, и они жили в губернских городах, а потом вздумали попытать счастья в Петербурге.

Мужчины так накурили махоркой, что у женщин начали разбаливаться головы, и они стали жаловаться друг дружке на головную боль, но ни одна не понимала причины. Наконец кашель стал душить всех женщин. У Пелагеи Прохоровны тоже разболелась голова, и она закрыла платком рот.

– Ты што закрываешься-то? – спросила ее соседка.

– Смотри, што дыму-то от табачища… От него, знать-то, и голова болит! Им што: они напьются водки и курят!

Женщинам этого было достаточно: они поняли причину головной боли. К тому же редкий из мужчин не был выпивши. Они закричали на мужчин, но тех унять было трудно.

– Мы здесь сами себе господа, денежки за фатеру наравне платим.

– Можно, я думаю, и на улице курить.

– Не замай! И так дома-то жены нам все уши прожужжали. Здесь-то нам и повольготнее.

– Мы вам не мешаем, – сидите, курицы, на яйцах.

– Што с ними, с дураками, говорить. – И сказавши это, одна женщина отворила дверь. Дым немного вышел, но против такого самоуправства восстала Марья Ивановна.

– Кто вам приказал дверь отпирать? У меня там благородные люди живут.