Где лучше?

– Ну-ну!!. Молчать! – проговорил начальническим тоном городовой.

Женщины заголосили, но городовой начал легонько толкать женщин, говоря:

– Што на дорогу стали! Становитесь в угол! Пошли, пошли!.. Я вас!

Женщины попятились. Городовой пошел дальше и стал распекать женщин, продающих хлеб, за то, что они выдвинули столы очень близко к дороге.

Женщин прибывало больше и больше. Они приходили или кучками, или в одиночку, большею частью с Сенной площади. Приходили сюда и от церкви Покрова, и от Фонтанки по Крюкову каналу, но это были женщины, отошедшие от мест в Петербурге; они приходили даже без узелков, – значит, у них были знакомые, у которых они оставили свои вещи. Все вновь пришедшие протискивались в кучу или становились отдельно, недалеко от столиков, или пристраивались к чугунной решетке, в угол, при впадении Екатерининского канала в Крюков канал.

Некоторые из них нашли знакомых.

– И ты здесь? – спросила женщина Пелагею Прохоровну, дергая за рукав.

Та обернулась, посмотрела на женщину: где-то видела, а не припомнит.

– Не узнала? А узнала ли ты Питер? – спросила снова женщина, улыбаясь.

– Ты у той, что с кабатчиком ругается? – спросила Пелагея Прохоровна женщину.

– Будь она!.. Штоб ей… Жаль, што она не подавилась кофеем.

– Што так?

– Да так! Всю ночь спать не дали. Сперва к ней любовник пришел, бить ее зачал, нас стал гнать. Просто беда! Спасибо, мужики защитили: связали ее любовника. Потом полиция: подавайте паспорта! Ну, подали; записал всех и паспорта возвратил… Всю ночь не спали.

– А вчера где спали?

– Тут, на Сенной… Тоже не приведи царица небесная. Если все говорить, што там делается, волосы дыбом встанут.

И женщина отошла к другой, знакомой ей женщине.

Пелагея Прохоровна подошла к Крюкову каналу и стала смотреть на медленно подвигающиеся с Фонтанки барки с кирпичом, углем и дровами. Интересного в этом для нее было немного, и она присела на панель, устроенную около решетки.

К ней подошла одна из женщин, ночевавших с нею первую ночь.

– Здравствуй. А мы думали, ты уж померла.

– А што?

– Да вот на том постоялом, где мы сегодня ночевали, двоих мужиков в больницу взяли, потому, говорят, с ними холера. И холера эта, говорят, от огурцов да от водки приключилась с ними.

– Господи помилуй!

– Меня тоже хозяйка хотела отправить в больницу и полицейского призывала.

– Неужели?

В это время Пелагею Прохоровну и ее знакомую окружило несколько женщин, которые тоже удивлялись и были напуганы холерой на постоялых дворах.

– Как же ты отделалась-то?

– Да так! Вчера весь день пролежала…

– Ну, значит, холера!

– Да у те, поди, и теперь холера.

– Отойдемте, бабы! – проговорили женщины, но прочь не шли, потому что их интересовало то, как холерная женщина отделалась от полиции.

– Погляжу я на вас, так у вас ума-то и на эсколько нету, – Пелагея Прохоровна показала на половину ногтя на мизинце. – Если бы я была нездорова, могла ли бы прийти сюда? Могла ли бы я быть в полном рассудке? Ну, подумали ли вы о том, што сказали, пустые вы головы!

– Кто те знает. Если бы ты не сидела, еще можно поверить… – проговорила бойко и неизвестно почему улыбаясь женщина без узла и с красными пятнами на лице.

– Если тебе хочется на мое место сесть – изволь! – почти крикнула Пелагея Прохоровна взволнованным голосом, встала, отошла к Екатерининскому каналу, уперлась на перила и задумалась.

Женщины в недоумении поглядели друг на друга несколько секунд.

– Вострая! – сказала одна из них.

– Из самой Сибири, говорит, приехала.

– Не беглая ли какая?

– Я паспорт видела.

– Паспорт и украсть можно.

Женщины поговорили о Пелагее Прохоровне минут десять, говорили громко, стараясь вызвать на ссору Пелагею Прохоровну; но видя, что она не обращает на них внимания, разошлись от Крюкова канала.

У Николы зазвонили к обедне. В это время Большая Садовая улица уже не походила на ту, какою она была утром. Вперед и обратно по ней то и дело ехали извозчики с седоками; то и дело ломовые лошади везли или мешки с мукой, кули с куделей, хлопчатой бумагой, железо, плохонькую мебель, за которою или шла старушка в худеньком салопчике и капоре на голове, или молодая женщина в черном суконном пальто с костяными четырехугольными и шестиугольными пуговицами; ехали порожние кареты, порожние пролетки с важно сидящими в них извозчиками, предлагающими от скуки прокатить пешеходов, преимущественно людей бедно одетых, которых теперь шло вперед и обратно очень много. Все эти пешеходы что-нибудь несли в руках и шли скоро. Вот приехала городская карета, запряженная четверкой лошадей, едва передвигающих ноги; на передке стоит кондуктор с светлыми пуговицами, в фуражке с каким-то значком и с кожаным кошелем на боку. Карета остановилась против Николы, и из нее вышло человек девять мужчин и женщин, из коих половина, по одежде, принадлежала к порядочному сословию, а другая половина к голодающему классу. Вот зазвенел где-то крепко колокольчик, и немного погодя показался вагон, который тащили по рельсам две лошади. На нем и в нем сидели люди: вверху – мужички, приказчики; внутри – господа, купцы и дамы. На передке и на задке этой кареты стояло по кондуктору в форменной одежде. Лошади остановились, немного не дойдя до дилижанса. В лавках не было тоже пусто: там покупали – кто дугу, кто деготь, кто овса и т. п. Все столы были заняты торговцами и торгашами, но женщины здесь превосходили своим количеством мужчин. На столах стояли огромные чайники с каким-то кисло-сладким теплым пойлом, называемым медом, и стеклянные кувшины с квасом из клюквы; лежали печенки, рубцы, яйца, тешка, черный и белый хлеб. По улице мимо лавок шли торгаши с яблоками, апельсинами и лимонами, с сахарным мороженым, ребята со спичками. Все эти люди громко, почти во все горло, кричали и предлагали встречным купить их товар.

Женщин теперь было в углу между Крюковым и Екатерининским каналом до двухсот. Они рассыпались по этому углу так, что городовой то и дело просил их попятиться с дороги. Тут были и чухонки, лепечущие на своем языке и стоящие от русских особняком, и немки в худеньких салопчиках и чепчиках на головах, и еврейки; тут была даже девочка годов шести, босая, с не закрытою ничем головою и с маленькой плешью на темени, стоящая около пожилой женщины.

Одни из женщин галдят, ссорятся от скуки, стараются своим криком осилить других и выказать свою толковость; другие молчат. На всех лицах выражается какое-то нетерпение и страх; многие смотрят на образ Николая чудотворца, на церковь и вздыхают. Вон одна молодая женщина, прислонившись к перилам, плачет. Она старается не плакать, но не может удержать слез. Вон пожилая женщина, с отчаянием в лице, смотрит в канал, глаза ее точно приковались к одному месту. Вон девушка годов семнадцати, сидя на мостовой, уперла голову обеими руками. Другие стоят тоже с невеселыми лицами, часто вздыхают и смотрят большею частию на одно место, как бы что-то обдумывая. Их не интересуют разговоры, брань и ссоры других женщин, еще, по-видимому, не испытавших петербургской жизни; они сосредоточились сами в себе, точно их горе очень велико и впереди не видится ничего хорошего.

Пелагея Прохоровна заметила все это, и сердце ее билось не очень-то радостно. Ей хотелось заговорить с молчаливыми и убитыми горем женщинами, но она по себе знала, как тяжело человеку делается в то время, когда его спрашивают. Но у женщин любопытство и сочувствие к женщинам велико; ее так и порывало подойти к девушке, сидевшей на мостовой.

– Што это как долго никого нету? – проговорила она, не решаясь, сесть или нет.

Девушка поглядела на Пелагею Прохоровну, но ничего не сказала.

– Ты бы лучше к речке стала – ветерком бы продуло.

– Ничего.

– Ты здешняя?

– А ты?