Где лучше?

– Ну, не-ет… Мы в работу нанимаемся, потому у нас денег ни гроша нет. А она еще на квартиру к себе зовет! – проговорила Пелагея Прохоровна и отошла. Прочие женщины тоже отошли.

– Послушайте! Эй, вы, три?!. – крикнула толстая женщина.

– Да нечего тут слушать! – крикнула Пелагея Прохоровна.

Толстая женщина с зонтиком подошла к Евгении Тимофеевне.

– Послушай. Я за квартиру беру по истечении месяца, за пищу – пища тоже от меня – тоже по истечении месяца.

– Да из чего платить-то! Ведь нужно наперед найти работу! – отвечала Евгения Тимофеевна.

– Работа будет… За всеми расходами, я так думаю, у тебя останется к каждому первому числу рублей пятнадцать.

– Но какая работа?

– Я уж за это берусь.

– Но вы должны здесь сказать.

Толстая женщина нагнулась к девушке и что-то ей шепнула.

Щеки девушки покрылись румянцем. Она задрожала и ничего не могла выговорить.

В это время к ней подошла Пелагея Прохоровна.

– Што с тобой, Евгения Тимофеевна?

– Вот… Подлая женщина!..

И она зарыдала.

Пока Пелагея Прохоровна успокоила Евгению Тимофеевну, толстая женщина подошла к чухонке-девушке, поговорила с ней, и немного погодя чухонка пошла за ней, а потом женщина посадила ее с собой в пролетку и уехала.

– Вот как чухонки-то! С извозчиком ездят! – кричали женщины.

– Как? Чухонка таки уехала? – крикнула Евгения Тимофеевна.

– Уехала.

– А надо бы ее воротить, бабы! – крикнула Пелагея Прохоровна.

– А што?

Пелагея Прохоровна рассказала, для какой цели эта женщина приглашала их.

Женщины заохали. Им жаль было чухонки, но теперь ее уж не воротишь. Стали говорить о том: убежит чухонка или нет. Мнения были различные. Теперь на Пелагею Прохоровну все смотрели с уважением и говорили про нее, что эта белолицая бабенка не пропадет и не даст пальца в рот, чтобы его откусили. А попадись дура, как чухонка, которой стоит только насулить всякой всячины, – и попала, как кур во щи.

Появились на рынке, около столиков с яствами, каменщики с замазанными глиной передниками, штукатуры, маляры; некоторые из них были даже без шапок и фуражек, и у иных в длинных или всклокоченных волосах, на бородах и на лице была тоже или глина, или известка; появились рабочие с черными от дыма, пота и угля лицами, с черными, как уголь, ладонями, с черными фартуками; появились мальчики от двенадцати до восемнадцати лет, тоже с черными передниками, с вымаранными слегка лицами. Все они быстро подходили к женщинам, брали у них фунт черного хлеба, селедку, или тешку, или яйцо, на деньги или в долг, и потом также быстро уходили через Старо-Никольский мост в питейные заведения. Стало быть, теперь первый час; рабочие уволены до второго часу обедать. Здесь, может быть, читатель спросит: отчего они нейдут обедать домой? Они нейдут домой потому, что им, может быть, до дому ходу целый час. Работая по Фонтанке и около Крюкова и Екатерининского каналов, они предпочитают за лучшее покупать хлеб, рыбу и проч. на рынке, а не в мелочных лавках, в которых они уже успели задолжать; покупая сначала на деньги с шуточками и остротами, они, наконец, добиваются, что им верят в долг до получки заработанной платы.

Пошел дождик. Женщины стали прикрывать свои узелки, но дождик, как назло, шел и шел, мало-помалу помачивая полушубки, шугайчики, пальто. Хорошо было тем женщинам, у которых был полушубок и пальто, но шугайчики скоро промокли. Мостовая тоже смокла, земля на каменьях и между каменьями превратилась в грязь… Женщины стали проситься к торговкам, потому что там над столами сделаны крышки. Женщины-торговки не пускают.

Платки на головах промочило, по лицам течет вода и падает вместе с дождем на плечи; ботинки, башмаки и сапоги промокли; дует холодный ветер с моря. Что делать?

Женщины силой лезут под крышки, торговки гонят их прочь и кричат:

– По пятаку с рыла!

– Ладно.

Большинство женщин вынимают пятаки, у некоторых нет и трех копеек. Они просят у других, те не дают.

Евгения Тимофеевна дрожит.

– На пятак! – говорит Пелагея Прохоровна и дает ей пятак.

Евгения Тимофеевна не берет.

– Ничего, я не глиняная, не растаю. Теперь лето.

– А пошто дрожишь-то?

– Не знаю. Это пройдет.

Дождь перестал идти. Женщины, заплатившие пятаки, стоят под крышками и едят ситный. Торговки снова их гонят.

– Идите, дождик перестал.

– Нет, мы денежки заплатили.

– Што вы, на постоялый, што ли, сюда забрались? говорите спасибо, што пустили! – говорили торговки, употребляя в дело локти.

Как ни лебезили женщины перед торговками, как ни упрашивали их дозволить постоять еще чуточку, а торговки все-таки прогнали их. Женщины стали на прежние места и сделались очень сердиты: им жаль стало пятаков, и они начали задирать на ссору тех, которые не имели удовольствия быть под крышками.

К женщинам подъехала в пролетке дама.

– Нет ли тут мамок? Не может ли кто ребенка грудью кормить? – спросила дама женщин, подойдя к ним.

Женщины поглядели друг на дружку. Четыре женщины – три чухонки и одна русская – подошли к даме.

Дама расспросила их, давно ли они родили. Оказалось, что две родили уже с год, одна с полгода и одна назад тому три месяца.

– Где ребенок? – спросила дама чухонку.

– Помер.

– А у тебя где ребенок? – спросила дама ту, которая родила с полгода.

– В деревне – на молоке.