Где лучше?

– Зачем же ты его бросила?

– И, барыня!.. Муж все говорил: оставь ребенка, пойдем в Питер; там в мамки поступишь. Ходила в спитательный – солдат не пустил. Знать-то, ему денег надыть… А вам для своего дитя?

– Да.

Дама отвела женщину в сторону, посмотрела у ней груди и зубы и стала торговаться. Эта женщина слыхала, что в Питере мамки получают по восьми рублей в месяц, дюжину рубашек, шесть сарафанов и другие подарки. Но дама больше пяти рублей не давала и обещала, если только она проживет полгода, сшить два сарафана и подарить две пары ботинок. Пища, разумеется, хозяйская. Женщина думала, рядилась – и через полчаса согласилась на предложенные условия.

– Вот кому счастье дак счастье! Эх, кабы у меня был ребенок!.. – вздыхала одна женщина.

Эту женщину обругали.

– Да мне давай десять цалковых – не пойду. Как бы не так! ни днем, ни ночью нету спокойствия…

Подошла молодая женщина в вязаном розовом платке на голове и в драповом темно-синего цвета пальто. В одной руке она держала небольшой кожаный саквояж, в другой зонтик.

– Это, видно, опять из таких, как даве толстая с зонтиком, – проговорили женщины, но все-таки подошли к ней. Пелагея Прохоровна с Евгенией Тимофеевной тоже подошли, – не ради найма, а ради развлечения.

– Кто из вас умеет шить?

– Я! Я! – крикнула каждая женщина.

– Мне нужна швея шить сорочки, манишки, делать метки. Работа трудная, шить нужно чисто, хорошо, на господ. Случается и на машине шить.

Женщины посмотрели друг на дружку. Никто не решался поступить в швеи, потому что таких швей не было.

– Возьмите меня; я умею шить что угодно! – проговорила робко Евгения Тимофеевна.

– Ты из каких?

– Из… дворянок… Да вот я сама шила себе этот бурнус.

Швея посмотрела на строчку.

– Мне надо почище! это очень некрасиво.

– Я молода, могу скоро приучиться к здешней работе.

– Так-то оно так. Но вот что: вы дворянка, а я мещанка. Уживемся ли мы?

– Об этом вы, пожалуйста, не беспокойтесь; я уверена, что мы сойдемся. Я для того и приехала сюда, чтобы работать.

– Пожалуй, я вас возьму. Видите, я еще только открываю швейную; вы теперь будете третья. Вы будете сперва получать за штуку, на моем готовом содержании, а там увидим: если будете хорошо работать, я вас сделаю мастерицей и положу жалованье. Как вы думаете об этом?

– Я согласна, – робко проговорила Евгения Тимофеевна.

– Еще одно условие: чтобы к вам не ходили мужчины.

– Помилуйте! я здесь живу еще очень мало.

– Ну, уж это дело мое. По воскресеньям вы будете свободны и можете или работать на себя, или идти гулять.

Евгения Тимофеевна ничего не могла сказать на это: она была очень рада, что попала в швеи, и даже забыла проститься с Пелагеей Прохоровной, которая плохо верила словам швеи и крикнула отходящей Евгении Тимофеевне:

– Прощай, Евгенья Тимофеевна! Желаю тебе счастья.

Стали приходить к женщинам мужчины – мужья, братья, деверья, однодеревенцы. Одни из них говорили, что завтра поступят в работу, другие еще не поступили на место. Все мужчины были выпивши, а некоторых уже пошатывало. Женщинам стало веселее, и они жаловались мужчинам на дождь, на то, что мало приходит барынь нанимать их; некоторые женщины даже ругали мужчин, что они нарочно завели баб бог знает куда, для того чтобы бросить их.

Стали приходить торгаши, предлагавшие крестьянам фуражки, сапоги, поддевки, кафтаны. Крестьяне подержали все эти вещи в руках, фуражки даже примеряли себе на голову, поторговались, но ничего не купили, потому что торгаши просили дорого, да если и нравилась кому-нибудь вещь и было немного денег, так жалко было тратить их. Торгаши предлагали променять полушубок на поддевку, шапку на фуражку, говоря, что теперь лето, и просили придачи. Один променял шапку на фуражку и дал придачи десять копеек, другой променял полушубок на поддевку – и тоже дал придачи пятнадцать копеек. Торгаши отошли. Променявших вещи товарищи стали звать в кабак, делать спрыски. Двое крестьян приглашали своих баб на Сенную в кабак, где народу – и-и, ты, боже мой! и баб там много… Но бабы в этот кабак не пошли. Мужчины пошли на Сенную; половина женщин тоже разбрелась.

– Матушки! голубушки! Ох, узел мой!.. – ревела одна женщина немного погодя.

Женщины посмотрели на свои узлы, посмотрели на мостовую, заглянули на столики и под столики, спросили торговок: не видали ли они узла такой-то женщины? – узел исчез.

– В реку не упал ли?

– Да он, што есть, и не стоял у реки. Сичас при мне был.

– Эко горе, горе!.. Да ты не забыла ли на постоялом?

– Говорят, при мне был. Не видали, што ли? Ох!.. Што я теперь делать буду!

– Плохо, видно, держала.

К женщинам подошла старушка в люстриновом на вате салопчике и в черном капоре. В суетах и в поисках узла ее заметила только одна Пелагея Прохоровна и подошла к ней.

– Ты кухарка? – прошамкала старушка.

– Кухарка.

– У кого жила?

– Я приехала из Ярославля; у господ жила… А у вас што делать?

– Известно: убирать комнаты, мыть полы, кушанье готовить.

Старушку окружили женщины и стали напрашиваться.

– Замужем? – спросила Пелагею Прохоровну старушка.

– Вдова… А сколько жалованья?

– Два рубля.

– Я, пожалуй, согласна.

Женщины закричали, стали говорить про Пелагею Прохоровну всякую всячину, но старушка, взявши паспорт, велела ей идти за собой.

Пелагея Прохоровна перекрестилась на церковь и пошла за старушкой. Она была рада, что скоро нашла место.