Сказочница из Вракинска

Автомата уже не было, вместо книжного магазина оказался «Мир сантехники», а вот поликлинику она угадала. И газировка могла быть не у детской поликлиники, а у взрослой. Бабушка частенько ходила к стоматологу. Всё верно, автомат был там. Не всё же сразу покупать – и раскраски, и газировку!

Она вышла на перекрёсток и вдруг услышала бабушкин задорный смех и вспомнила себя – четырёхлетнюю или почти пятилетнюю – на ледянках. Дворники намели сугроб прямо возле автобусной остановки. По одной из его сторон кататься точно не стоило: можно было съехать прямо под колёса автомобилей, а вот по противоположной – катайся вволю: там летом разбивают небольшой цветник, а зимой просто ровная площадь. И Саша каталась на пластмассовых саночках по склону снежной насыпи… И бабушка смеялась, а потом сказала:

– Кажется, у кого-то насквозь мокрые варежки! Марш домой!

И голос её не был трескучим, а на ней самой была модная шубка, ну или не модная – много ли Саша тогда понимала в моде? Но уж точно такая, как Саше нравилось: пушистая и мягкая. Не траурная и не страшная. А на ногах сапожки – яркие, блестящие. А не бесформенные валенки. Или Саша уже сочиняет?

Она ещё прогулялась, подзамёрзла и решила вернуться в квартиру на Первой Варкинской улице. Ещё есть время выпить чаю. Она открыла дверь ключом и уже шагнула через порог, но вдруг вернулась и нажала кнопку звонка. Знакомая трель наполнила коридор. Этот звук Саша в детстве слышала почти каждые выходные и каникулы.

Кажется, мама рассказывала, что же произошло. Из-за чего они тогда поссорились. Но Саше было плевать. Сейчас ей хотелось только одного: жить здесь с бабушкой, ездить по сугробу на ледянках, пить газировку из автомата и покупать раскраски в том далёком магазине, которого в её жизни больше никогда не будет. Семнадцать лет прошло… Саша видела бабушку последний раз в пятилетнем возрасте. И если бы не сегодняшние звуки, запахи и виды Варкинска, она бы и не подумала, что так соскучилась по тем временам, которые должна бы основательно забыть… Она и забыла. Вернее, не так. Задавили – всеми этими «мадам Жюли» и «monVictor». Вытеснили.

Окажись она здесь тремя днями раньше, ни секунды бы не сомневалась, взяла ноутбук и поехала бы в Варкинск ухаживать за бабушкой. Но теперь уже поздно. Торопливая соцработница Ольга всё решила сама.

Уезжала Саша из Варкинска с надеждой вернуться снова.

– Мам, это я, – прошептала она с порога, вернувшись домой. Никто – ни на кухне, ни в комнатах, ни тем более в ванной – не мог бы её расслышать, но как-то было принято в их семье говорить, чтобы сказать, а не чтобы оказаться услышанным.

Судя по звукам, мама была на кухне, а папа в ванной – жужжала электробритва. Саша прошла в свою комнату. Вернее, теперь уже не полностью свою. Она делила её с бабушкой. Ульяна Васильевна сидела у окна, и казалось, что за день она не шевельнулась ни разу. Однако, услышав, что открывается дверь, пожилая женщина обернулась. Саша ожидала привычного вопроса, но сегодня он прозвучал по-другому. Похоже, но не так.

– Кто ты, девочка?

От неожиданности и недавних воспоминаний Саша ответила и едва не заплакала:

– Я твоя внучка, Сашенька…

Бабушка улыбнулась и посмотрела с прищуром. Её взгляд будто говорил: ответ засчитан.

ГЛАВА 3

Бывали дни, когда бабушка часами напролёт сидела у окна, не откликаясь, и только короткими движениями головы отказывалась от предложенного обеда или ужина. Саша приносила ей кусочек яблока или очищенный банан, но спустя пятнадцать минут вынимала их из ладони Ульяны Васильевны, не попробовавшей фруктов и даже не заметившей, что четверть часа просидела с каким-то предметом в руке. В иной день бабушка вдруг пробуждалось от забытья. Нет, она не становилась общительной или чрезмерно подвижной, но проявляла несколько больше интереса к происходящему и охотно соглашалась поесть. Вскоре семья Слитных привыкла к пищевому режиму пожилой родственницы и перестала пытаться накормить ее насильно, зная, что будет время, когда она непременно наверстает все пропущенные приёмы пищи.

В туалет бабушка ходила сама, отказываясь от предложенных подгузников. Сама же – лишь с небольшой помощью дочери и внучки – она соблюдала личную гигиену, всегда была опрятно одета, в Сашиной комнате пахло душистыми кремами – для рук и для лица, влажными салфетками и немного нафталином – от мрачных бабушкиных кофт. Лекарства хранились на кухне, и запах до комнаты не добирался. Вероятно, простому человеку, заглянувшему с улицы, стало бы понятно, что в квартире проживает пожилой человек, но Саша в связи с этим не чувствовала ни сложностей, ни экстренных перемен. Она покорно и даже с радостью делила с бабушкой комнату. Тихая старушка у окна не мешала ей работать и даже иногда неожиданно помогала.

Проверяя текст, Саша нередко читала его вслух.

– «Розовый цвет в этом сезоне идеально сочетывается…» Слово какое-то странное «сочетывается»… Есть такое или нет?

И ведь чувствует, что произносит что-то неправильное, но никак не может вспомнить действительно существующее слово. Надо, вероятно, прерваться, выпить чаю и вернуться к тексту на свежую голову.

– Сочетывается, – бормочет Саша, – розовый цвет идеально сочетывается…

– Сочетается, – вдруг хрипло бросит бабушка от окна и снова впадет в забытьё, будто ничего и не произносила.

– «Сочетается»! Точно! – повторит Саша и рассмеётся: бывают же у мозга взбрыки! Автор статьи написал странное слово, а читатель воспринимает как должное. Саша припомнила, как ещё в школе, абсолютно уверенная в своей правоте, вдруг подсказала соседке по парте, что «цыпленок» пишется через «е» – «цепленок», и тоже что-то показалось странным, но ведь через «и» ещё страннее! Не «циплёнок» же! А буква «ы» вылетела из головы подчистую, будто никогда Саша такой буквы и не слышала!

Так что вмешательство внезапного помощника не бывало лишним.

Несколько расстраивало Сашу поведение родителей. Они вели себя так, словно пытались вписать в свою псевдофранцузскую жизнь нового персонажа и никак не могли понять, как эту бабку из Варкинска офранцузить. Они странно выражались – ещё более витиевато и выспренно, чем обычно. Пытались угождать, а мама и вовсе стала разыгрывать из себя маленькую девочку:

– Привет, мамуля, это я, твоя доченька, пришла!

Бабушка реагировала вяло, порой игнорировала эти пояснения, а иногда сухо и неприветливо выдавливала из себя:

– Вижу.

– Мамочка, хочешь, мы вечером посмотрим кино? Твою любимую «Свадьбу в Малиновке»! Сядем в обнимку, как в детстве, засидимся за полночь, а если не хочешь кино, то я могу тебе почитать новую главу из своего романа, хочешь?

Бабушка не реагировала либо отрицательно качала головой, но Юлия всё равно приносила свой ноутбук в Сашину комнату и начинала читать.

– Мам, я работаю, мне нужно сосредоточиться, – тихо и робко замечала Саша.

– Я же не тебе читаю, а бабушке, – так же тихо возражала Юлия и продолжала читать: негромко и монотонно. Бабушка клевала носом. Для Саши в конце концов текст, который она редактировала, сливался с тем, который озвучивала Юлия. В итоге Саше против воли приходилось прерываться. Она выходила на кухню, ставила чайник, на неё недобро поглядывал отец, пока в какой-то момент не начинал воспитательную беседу:

– Наша маленькая Саша??, – говорил он, – Жюли – перспективная писательница. Ей обязательно нужно кому-нибудь читать свои произведения, тем более сейчас, когда она снова обрела мать! Совет родного человека не будет для неё лишним. Поэтому старайся входить в положение и не мешай маме! В романе у нее сейчас самая кулимация!

– Кульминация, – поправляла Саша, хотя знала, что и впредь отец будет коверкать термин. Саша кивала на все отцовы замечания, наливала себе чаю и терпеливо ждала на кухне, пока мама дочитает до конца главы или иного места, где ей казалось логичным остановиться.

«Почитать родному человеку, – горько усмехалась Саша, – это, конечно, хорошо, но почему-то мне – человеку с образованием – мама никогда своих романов не читает. Неужели опасается критики?»

Насчёт отца всё понятно: он никогда и в грош не ставил то, чем занимается Саша. Подойдёт, через плечо глянет, спросит:

– А вот это слово ты почему зачеркнула?

– Видишь, папа, тут написано «поднимается вверх»? Это – плеоназм. Подниматься можно только вверх, а падать – только вниз. Уточнения не требуются.

Виктор, если бывал трезвым, только кивал, но случись ему выпить, он затевал долгие споры на тему: «Говорить можно и нужно так, как всякому хочется».

– Говорить – да, а писать надо грамотно, – спорила Саша, понимая, что обсуждение бессмысленно.

– И писать можно, как хочется. А то ходят кругом всякие занозы с красным карандашом, вроде тебя! Указывают! Черкают! Ерундой занимаются!

Выйдет из комнаты, а Саша после его слов читает текст ещё более тщательно, чтобы сделать свой труд хоть немного весомее.

К сожалению, Виктору не требовалось много алкоголя, чтобы серьёзно поменяться. Агрессивным он не был никогда, но бокал коньяка мог вызвать в нём три настроения, одинаково Саше неприятных: уже однажды упомянутую игривость и весёлость, или стремление оспаривать даже то, что не вызывает сомнений, или удушливую слезливость и сентиментальность. Спорил он ожесточённо, хоть и тихо, доказывая, что Земля – плоская, сажа – белая, а соль – сладкая. И спорил только потому, что так ему сейчас хотелось. Напомнишь наутро его же собственную вчерашнюю точку зрения – он от неё открестится и с самым невинным видом заверит, что подобного никогда не говорил и не считал. Ещё грустнее было от того, что спор обычно не подкреплялся аргументами. Чаще Виктор Владимирович просто повторял с монотонной интонацией одну и ту же фразу на все доводы оппонента:

– А я считаю что, ты не прав.

Он не кричал, не пускал в ход кулаки, но тем не менее мало-помалу все приятели отказались вести с ним беседы и выпивать.

В минуты сентиментальности он негромко пел песню «Чёрный ворон», плакал и думал о чём-то, никому, кроме него, неведомом, никогда в эти мысли никого не посвящал и потому выглядел особенно жалким. Но у Саши не возникало желания утешить. Может быть, когда-то прежде, но не теперь, когда всё это видено уже сто раз.

И наконец, если глоток коньяка вызывал игривую весёлость, Виктор мог ворваться в комнату к Саше, стоять, покачиваясь – ему хватало и одного глотка, чтобы перестать крепко держаться на ногах, – и восклицать, глядя на Ульяну:

– Тёщщщенька! – при этом он заискивающе улыбался, прыгал интонациями то вверх, то вниз и бравировал этим явно незаконно присвоенным себе титулом зятя. – Тёщщщенька! Не желаете ли отведать ужина?

Почему простое слово «поужинать» казалось ему недостаточно французским, никто бы не мог ответить. И почему ужин нужно непременно «отведывать»? Была у Виктора Владимировича ещё одна лексическая привычка, которая Сашу раздражала: он всегда произносил слова «завтра» и «послезавтра» с «о» на конце и неизменно эту «о» нарочито выпячивал.

– Так, когда я работаю? Завтрооо и послезавтрооо!