Царская чаша. Главы из Книги 1

– Прими сперва сожаления мои по утрате разрядных книг. Оно, конечно, дело поправимое, только времени требует. А времени у нас сейчас нет, ну да это не беда, когда мы, слуги государевы, заодно стоим.

Одоевский помолчал, пронзая взглядом нагловато-невинно улыбающегося Федьку.

– Ты издали не заходи. Если отец тебя послал, то времени терять нам не за чем.

– Сам я пришёл. Не спеши, князь. Ладно, давай сразу к делу. Послал сейчас батюшка гонца в Москву, доложить обо всём государю, и испросить помощи. Так там, в грамоте, сказано о твоих заслугах великих… Что не только стрельцам и приборным ты всё по чести наперёд выплатил, дабы люди служивые рвение к делу имели ввиду великой на нас опасности, но и прочим, кто себя не пощадит в сражении, или в других трудах ратных в тяжёлый час, положил ты наградные, товаром или монетами, по усмотрению. Не так ли есть, князь?

Одоевский стал подниматься из-за стола, не веря ушам.

– Да ты что, щенок, себе позволяешь? Это что за выдумки? Ты шутить со мной удумал?!

– Не кричи, боярин, а лучше дослушай, – ничуть не смутясь, перестав улыбаться и вынув немного саблю из ножен, отвечал Федька. – Ты сядь, сперва договорим.

Повесить я его всегда успею, подумалось побелевшему от негодования наместнику.

– Так вот, казна городская пуста, тут ты правду говоришь. Ну а твоя-то казна, князь, никуда покамест не делась. Так не лучше ли сделать благое дело, послужить государю и земле нашей ещё и так? Сколь почёта себе обретёшь этим, сколь доверия, ты подумай сам. Вон купец Строганов, своё подворье отдал под войсковое назначение, на свои кровные снаряжает конницу, да и Волков боярин не гнушается, лес готовый у купцов выкупил, сейчас разгружают, стены латать будем завтра же… Духов монастырь свои запасы полотна пожаловал на госпитальные и прочие нужды, при осаде необходимые. Что молчишь, разве я тебе нечестивое что предлагаю, преступное? Или, может, ты другое замыслил, боярин? Казну свою для другого дела бережёшь? Ты сядь, я окончу скоро. Ты не хана ли ожидаешь с поклоном и подношением? Думаешь откупиться от него, пока всё огнём гореть тут будет? Или ждёшь посчитать, сколько после битвы служилых останется, так тому и заплатишь?

– В уме ли ты?! – задыхаясь, сдавленно вскричал Одоевский.

– В уме. Обидные слова я сейчас сказал, Василий Сергеич, и нижайше простить меня прошу, – тут Федька с вполне серьёзным видом покаянно поклонился, прижав к груди ладонь. – Не за себя, за отечество радею. Но ежели ты на своём стоишь, ежели тебе государева похвала не радостна будет, так не поздно ещё гонца вернуть, да в грамоте переправить… – и Федька отступил, и взялся за дверное кольцо, постучать дьяку, но тут Одоевский тяжело опустился в своё кресло и замер. Федька молча ждал со смиренным видом. И было понятно, что он не уйдёт без прямого доказательства победы.

– Дьяка позови, – глухо пророкотал наместник.

Пока он диктовал подробный указ, Федька стоял неподвижно, выпрямившись, как на смотру.

И удалился с низким поклоном, получив заверенную подписью и печатью наместника копию, с поручением передать воеводе.

Федька с добычей примчался уже глубокой ночью. Дождался воеводу, отдал грамоту. Алексей Данилович подивился, и подозрительно поинтересовался у через чур уж довольного Федьки, что его так радует.

– Радует то, батюшка, что люди внушаются ещё настоятельным увещеванием… Утомился я что-то. Разреши пойти отдохнуть!

– Ну иди. Завтра договорим.

На рассвете вернулась дозорная стража. Всё подтвердилось. Костры на дальнем горизонте растянулись на сколько хватало глаз. Ханская конница была на дальности одного дневного броска.

И по сигнальному костру на верхушке дозорной башни над городом зазвучал набатный колокол.

Глава 3. Омофор Богородицы

[8 - Омофор – Для россиян привычнее и понятнее слово «покров», которое и стало названием Праздника. С одной стороны, оно именует широкий платок-покрывало, с рассказом о котором связано установление Праздника, с другой, содержит в себе представление о милосердии Богородицы, которая своей защитой и молитвами укрывает целые города и страны от всего плохого.]

Набат отгудел, и теперь, под переменный звон всех девяти церквей, первый приступ смятения, вскипевший плачем и метанием по каждой улице и под каждой крышей, обретал порыв единого направления – к Соборной площади.

Ещё накануне, получив в Архиерейских палатах, в присутствии всего городового приказного собрания, от владыки Филофея деловое благословение на начальство над всей обороной, заручившись его всецелой поддержкой и помощью, Басманов со стрелецкими головами, старостами земского ополчения, оружейничим и своим личным отрядом объехал все двенадцать крепостных башен, расставляя дежурные караулы на местах у настенных пушек, у трёх больших мостов, на пристани, и в особенности – у Тайничной башни[9 - Тайничная ( или Тайницкая) башня – одна из четырёх проездных (имеющих ворота и выходы из города) башен рязанского кремля, через систему тайных сооружений которой осуществлялась доставка воды из Трубежа в город во время осады.] и зелейного склада[10 - Зелейный склад – пороховое хранилище.] Спешно – а что сейчас не делалось спешно! – ставились по дну речных бродов частоколы, проверялись стропы и катки под громадными брёвнами, готовыми завалом перекрыть полотно мостов; отправлялись нарочные c запасными конями собирать по дальним уделам замешкавшихся жителей, а тем, кто уже мог не поспеть до предсказанного часа к закрытию городских ворот и оказаться верной добычей татей, чего допустить было никак нельзя, приказано было уходить вглубь лесов, за реки и притоки, постаравшись надёжнее спрятать от пожара и расхищения в земляницах собранный урожай. Знал воевода прекрасно, сколь трудно до невозможности оторвать земледельца от несжатого своего поля, как бабу – от кровного добра, и потому всегда тянут селяне до последнего, а потом, побросав всё, кроме детей, разбегаются кто куда, да обычно поздно бывает… Зато бывалые, с недавнего времени звавшиеся однодворцами[11 - 11 Однодворец – однодворцами называли людей, часто не связанных родством и местом рождения, но проживающих как бы одной маленькой общиной – двором. Очень часто семьи однодворцев принимали к себе сирот, оставшихся после гибели родителей, нередкой в условиях постоянных набегов и сражений, причём не только это были дети родственников. Поэтому часто в документах того времени встречаются непонятные на первый взгляд имена-фамилии-отчества. Под одной фамилией могли вырастать дети с разными отчествами.], порубежники[12 - Порубежник – пограничник, житель земель близ засечной черты.] не в первом уже поколении, жили, что называется, налегке, готовые в любой час и к службе, и к разорению возможному, и ценились они особенно, наравне со стрельцами. Что много среди них было лихих в прошлом людей из разных краёв, искавших в смертельно опасной полосе своей вольной доли, на то приходилось глаза закрывать и государю даже, ибо кто ещё согласится на столь собачью жизнь… Южный рубеж стал условием процветания всех великокняжеских земель, да какой там процветания! – просто залогом выживания их. Народу хорошо – народа вдосталь, и помещику добро и прибыток, и вотчиннику тоже, это понятно каждому. И государевым «Поместным Уложением» обижать холопов своих господам запрещается не от благости сердечной, вестимо, Богом нам, грешникам, усердно внушаемой, а по здравости разумения о будущности.

– Да где они все! – в сердцах в который раз вопрошал Басманов, всматриваясь с берега либо стены в восточную сторону, на ходу раздавая последние поручения и отправляя то и дело прибывающих и убегающих посыльных.

– За Окой застряли, слыхал, Алексей Данилыч. Сюда бочку будем ставить? Не близко ли к лазу? – отвечал, переводя дыхание, разрядный дьяк Муравцев, на радении коего были все городские водостоки, чистые, питьевые, и отхожие, и хранилища водные в стенах Спасского и Явленского монастырей, а также наиважнейший в осадное время тайный водозаборный лаз между городом и Трубежем. И тут же побоялся, не сказал ли от переживаний лишнего. Не его дело – князей обсуждать. Но не до чинов сейчас было воеводе, по всей вероятности. И оно понятно, при таком положении: ополченцев вместе со стрельцами, которых от силы треть от всего числа записанных, едва на тысячи четыре набралось. Вооружились пока что чем есть в арсенале; кузни работали постоянно, выправляя из подручного железа стволы пищалей, наконечники сулиц[13 - Сулица – метательное копьё с коротким древком.] и стрел, тут же передавалось всё это плотникам. Во избежание толкотни и давки вокруг них, передвижные малые мастерские точили и клепали по дворам всё, в хозяйстве имеющееся годного к оборонному делу.

– Удвоить стражу здесь. Укрепить ещё лебёдку, и катки подвести… Кой чёрт они за Окой забыли! – не сдержался воевода, разворачивая коня ехать дальше. – Фёдор, скачи к Рязанским воротам, проверь, всё ли порядком на Торге! Миртий, езжай с ним. Да не церемоньтесь с посадскими, вмените подворью каждому, чтоб всё мирно и чисто там было. Мне ещё меж ними свары не хватало!

На торговой площади, во всех дворах близ садов Нижнего посада и впрямь было столпотворение от людей со скотиной и пожитками, кое-как устраивающихся поневоле в чужих пенатах. Многотрудное это было занятие – увещевать, а иной раз и растаскивать взведённых неудобствами и страхом поселян, успевших уже отвыкнуть от такого большого беспорядка… Но тут помогали монахи и прочие люди божие, с научения владыки неприметно и активно распространившиеся по городу со всякой помощью, и добрым спокойствием разбавляющие чрезмерную тревожность. Мелькали среди дворов и улиц конные и пешие караульные, вестовые, призванные защищать порядок и силою по надобности, и доносить важные вести до населения. Их можно было узнать по полному вооружению, и по яркой тряпице гербового сигнального прапорца на рукаве, еловце шелома или древке копья.

Ждали с каждым часом всё сильнее известий от вотчинных людей бояр Измайловых, Вердеревских, Коробьиных, Кудашевых, князя Татева, вроде бы как в эту пору тоже гостившего по Оке восточнее имения Шиловского… Гонец от старика Вердеревского только что был встречен береговой стражей у Ипатских ворот, обычно затворяющихся наглухо последними, поскольку располагались в самом отдалении от западной стороны, откуда приходили все степные нашествия. По его докладу выходило, что ждать совместного подкрепления можно было вскорости, ещё до ночи, позднее – к утру. И Басманов отдал приказ береговой тысяче разместиться укромно и удобно по рязанскому берегу на стругах, дощаниках, ладьях, каюках, учанах, паузках, ушкуях, и готовить всё, пригодное к быстрой переправе ожидаемой подмоги. В случае худшего поворота, если помощь не подойдёт вовремя, всё это хозяйство надлежало затопить под берегами, но с аккуратностью, так, чтобы поднять после.

Федька недоумевал, как так получилось, что вся Рязанщина, о которой столько сказывалось, и батюшкою вспоминалось, обязанная надежным оплотом защиты княжества московского быти, имея в воеводах и помещиках князей, один знатней другого, и вдруг оказалась всем ветрам открытой, плачевно обезлюдевшей и местами обветшавшей, словно брошенный дом без хозяина. У одного князя Воротынского Михаила Ивановича земли неподалёку были обширнее, чем вся Литва. А войска при полном вооружении он мог выставить поболее Государева полка! И хоть не быстр в решениях на поле был князь, равных ему в делах затяжных осадных не было, так говорил не раз отец, вспоминая их походы на Казань. Ни Данилы Адашева, при столичном войске состоявшего, ни Ивана Шереметьева, от нарвских ран последних так и не оправившегося, не было рядом. Никого из прежних «казанских» героев, с кем бы не страшились они в совете любую, кажется, военную напасть одолевать… Не утерпев, нахватавшись всюду бедственных толков и взаимоукоряющих боярских шипений близ Приказного двора, Федька спросил о Воротынском. И озадачился резкому останавливающему молчаливому взгляду воеводы из-под сдвинутых бровей. Ничего не объясняя, Алексей Данилович отвечал погодя, что и сами, с Божьей помощью, справимся, и тут же придумал Федьке новое задание – собрать ямских быстроногих и выносливых подмастерьев, из отроков смышлёных, расторопных и непугливых, чтоб рассеялись по всему очертанию стен в городе, и меж каждым было бы не больше полуполёта стрелы[14 - Полуполёт стрелы – примерно 150 метров. Условно расстояние между башнями кремлёвской стены равнялось полёту стрелы, т.е. 300 м.] бегу. Пусть, как начнётся ближний бой, под стенами и окрест подбирают вражьи стрелы и всякое годное оружие и доспех, в корзины и волокуши складывают, а негодные мигом тащат до ближайшей кузни и отлаженное обратно на посты возвращают. Надо ли упоминать, что приказание это принято было ватагой ребят, против имени каждого из которых в Записной книге только по малолетству не было сказано «к службе годен», с восторгом, и желающих отыскалось вдосталь. Горды они были тем более, что всех их переписал староста в особую ведомость. Вот бы Петьку сюда, мелькнуло в мыслях, небось обомлел бы от счастья от такого игрища… Матери снова принимались плакать, ругали чертей-нехристей, и неслушников своих, не смея корить «батюшку боярина», а старики и старухи крестили его вслед, и кланялись.

Федька понял, что тронул нечто неприятное, заговорив о Воротынском сейчас. Но расспрашивать не было времени, и вид отца не дозволил ему этого. Был бы он на князя в какой-то обиде, то выбранился бы немедля, как обычно случалось. Видно, дело тут в другом… Страшное слово "опала" само влезло в ум, но причину такого наказания доселе верному и себя не щадящему «слуге государеву», родственнику его по крови Рюрика, невозможно было вообразить. Опять же, не стал бы молчать с ним отец, сокрушался бы если и не по товарищу многих боевых лет ( а с некоторых пор Федька начал подозревать, что ни с кем, пожалуй, воевода по-настоящему и не водил приятельства, кроме Захарова отца), то по извечной неправедности опалы по навету… Добро бы ещё был Воротынский дружен с беглым князем Курбским, годом ранее бывшим тут в Рязани на воеводстве, и по себе оставившим вверенную округу, как оказалось, в ненадлежащем виде, и подлейшее деяние которого не пересказывал теперь на свой лад и по своему понятию только ленивый, тогда б ещё можно понять. Когда бежит к кому попало мелкота боярская, оно хоть и досадно, но важности не имеет особой, и даже пользы больше оттого, что их наделы и людишки соединяются под кем-то здесь покрупнее и посильнее. А вот если царёвы ближние, аж из окольничих[15 - Окольничий – придворный чин и должность в Русском государстве XIII – н. XVIII вв. В системе Русского централизованного государства окольничий был вторым по значению (после боярина) думным чином. Окольничие назначались руководителями приказов, полковыми воеводами, участвовали в организации придворных церемоний. Пожалование в окольничие в XVI-XVII вв. часто являлось первой ступенью возвышения царских фаворитов. В XVII в. наряду со званием «ближнего боярина» возникло и звание «ближнего» (или «комнатного») окольничего. А.Д. Басманов имел чин окольничего.] -… Боярские суды о внезапном для всех поступке князя были двояки, и немалое число их тут же последовало «мудрому и смелому» примеру его, предпочитая не дожидаться от царя Грозного неизбежных притеснений, обещанных отменами их вековых законных полноправий, сдавая вместе с казной и животом своим все сведения об землях московских, им кое-как ведомые, и не только Литве и Сигизмунду, но даже и хану Крымскому. Выложив королю истинное положение русской оборонной способности, изменник дал повод давним недругам Московии объединиться на время в надежде свалить всю Русь, предав все прежние обещания мира, и выступив войной одновременно и с севера, и с юга, и, что всего коварней, изнутри… Курбского Басманов клял особенно тяжкими оборотами. Как было Федьке из них понятно, ножом в спину, а на деле – в самое сердце пришлась государю Иоанну Васильевичу измена того, кого почитал вернейшим, с кем рядом ровесником возмужал, кому доверял вместе с войском судьбу царствования. Это из-за него так затянулись безуспешные трудные переговоры с княжеством Литовским, и Алексей Данилович, лично в них участвовавший, вернулся оттуда домой на полгода позже ожидаемого и в безмерной усталости. Тогда же государь и отпустил Басманова отдохнуть в рязанские владения после похода на Полоцк и переговорной миссии… Ломать голову Федька пока не стал, а вскоре и вовсе забыл обо всём, охваченный отчаянной задумкой насчёт Одоевского. А когда, вместо чтобы вытолкать его взашей, наместник повёлся на ложь о гонце (который был послан, да только ещё позавчера, и без единого слова о благодеяниях боярина, разумеется!), Федька почуял за собой не два крыла, а, по крайности, четыре. А после скорого банного омовения ( никогда не знаешь в таком ожидании, какой час твой станет последним, говорил воевода в мовных сенях всё ещё полусонному Федьке, облачающемуся во всё чистое), очень ранним утром, за трапезой, он всё ожидал от воеводы расспросов, собираясь поведать всю правду, и отчего-то уже не так радуясь, смутно чуя неодобрение, а то и нахлобучку. Но их объяснение прервало появление разведчиков.

И доспех, и оружие, и всё до мелочи, что под рукой всегда быть обязано, давно выверено, приготовлено, не единожды примерено, так что на сборы, да с подмогой мальчишки – стремянного, по случаю тревоги надобилось самое большое пять минут. Но Федька неожиданно замешкался у зеркала, повинуясь желанию прикинуть на себя одну удивительную штуку, откопанную в здешнем семейном арсенале. То был лёгкий на вид, пригоже сработанный шлем[16 - Шлем с личиной, с бармицей – шлемы, снабженные маской-личиной, то есть забралом, защищавшим лицо воина как от рубящих, так и от колющих ударов. Маски-личины снабжались прорезями для глаз и носовыми отверстиями, и закрывали лицо либо наполовину (полумаска), либо целиком. Шлем с личиной надевался на подшлемник и носился с бармицей, кольчужной сеткой, прикрывавшей, как правило, все лицо, шею и плечи воина. Маски-личины, помимо своего прямого назначения – защитить лицо воина, должны были видом своим ещё и устрашить противника, для чего они соответственно и оформлялись.] с бармицею и личиной, сияющей бледно-золотым… Может, турецкой работы, может, персидской, идеально сидящий по голове. Личина с клювом орлиным меняла облик весь до неузнаваемости, и не просто служила защитой лицу, но говорила с дерзким вызовом о намерении разить без пощады и промаха, оставаясь при том неузнанным врагами. Впрочем, такой видный наряд сам по себе, уж верно, был вроде имени на стяге! Славно годилось бы это в полевой сече, когда строй на строй… Отстегнув личину, оказался он под тонкой стальной кольчужной сеткой, чистейшим звоном оповещающей о драгоценной отливке и ковке. Из зеркального полотна сверкнули на него глаза под сенью бармицы. Красота, да и только… Но совестно как-то закрываться ему, сыну воеводы, самому смешно, с порога за личико бояться – это дело неслыханное. Об том ли сейчас думать! Да и доспех не по заслугам, но это Федьке на ум пришло в последнюю очередь. Досадуя на себя, уже слыша подгоняющий голос отца из сеней, он отложил вожделенную «ерихонку[17 - Иерихонка, ерихонка – шлем «княжеский», штучного, высокохудожественного исполнения, с множеством украшающих деталей, часто с серебром и золотом. Образцом такого стиля служат шлем Александра Невского, Дмитрия Донского. Приметные сверкающие детали такого шлема служили не столько украшением, сколько зрительно легко воспринимаемым войском ориентира на поле битвы. Сразу издали видно, где командир]», подхватил что попроще, а вот наказ отцов надеть непременно тегиляй[18 - Тегиляй – основная масса дворянской конницы была одета в тегиляи – стеганные кафтаны с высоким воротником и рукавами по локоть, с металлическими прокладками. Изяществом, конечно, не отличались, но в быстром бою и походе вещь незаменимая.] выполнил наполовину – велел мальчишке увязать в сетку и позади седла приторочить. Там, позже, вестимо, упаковаться придётся, но наперво ни за что не хотелось смотреться на людях захухрей[19 - Захухря – некто нелепого, неприбранного вида, неэстетично одетый.].

–Не за Москву, а за честь свою сразимся! – голос воеводы с помоста разносился могуче над толпой, сплошь затопившей площадь, примыкающие улицы, и даже все доступные возвышения стен, крыш, крылец и подоконников, и сенных перил. Тем, кто не мог ни видеть, ни слышать, из-за удаления, с помоста площади каждое слово передавалось стоящими впереди, и эхом рассылалось до самых отдалённых углов, где в этот час даже детские крики и плач умерились. Умолкли на время и колокола, только с отдалённой Воскресенской, у подворья воеводы, неслись размеренные сигналы общего сбора. Встревоженные стаи ворон оседали на привычных местах ошмётками хлопьев копоти, болтаясь над окрестностями. Позади воеводы справа стояли в кольчугах, лёгких и панцирных, в шлемах, при саблях и саадаках[20 - Саадак – набор снаряжения лучника, состоит из налучья (чехол для лука), колчана (чехол для стрел, обычно вмещает 40 штук) и тохтуя (дополнительных защитных от непогоды чехлов). Богатство отделки саадака, как и ножен, определяло социальное положение его владельца.], выбранные из немногих оказавшихся на месте детей боярских начальники над полками. Хотя правдивее было бы сказать, что каждому из них предстояло по мере силы и опыта править своей частью стеновой обороны и пёстрого войска. Слева, рядом с духовенством, ждали своего черёда обратиться к городу и объявить насущные распоряжения наместник с советниками.

Федька стоял ближе всех к отцу. Впервые он видел столько народу сразу. Странно, но он почти не волновался, не думал о предстоящем, даже не ощущал сладкого пугающего возбуждения, что изматывало его терпение всё время накануне. Происходило нечто великое, несомненно, и все эти тысячи людей сейчас переживают то же, наверное, что и он перед своей первой битвой, и даже кто не в первый раз уже, каждый думает и ждёт, и не знает грядущего. Ему вовсе не нравились испуганные горестные осунувшиеся вдруг лица горожан, и в особенности – горожанок. Было в них что-то обиженное, растерянное и до отчаяния жалкое… Пока все собирались, пока владыка Филофей, в сопровождении духовенства, под знаменем со Спасителем, держащего образа, в торжественном облачении, при зажжённых светочах, но в чёрной митре, творил краткий молебен, народ истово кланялся и вторил молитве. Когда появился воевода Басманов со свитой, то и дело вокруг стали вспыхивать вопросы-очажки, обращённые, по всегдашнему народному обыкновению, друг к другу, а на деле – к власти того, кто возложил на себя обещание перед миром за них всех отвечать. Лица ополченцев посуровели. Гудели о ста тысячах басурман против двадцати, обыкновенно ожидаемых; о надежде на государево войско, и тут же о том, что от Москвы никакого слова так и нет пока, а остаются они на верную погибель… Мелькали резкие язычки угрюмых речей о том, что, может, благом будет убраться отсюда подалее, раствориться по лесам-болотам, как те, что поумнее, делают, а то и вовсе податься на Дон обходными путями, и не ждать конца. Гудение смолкло, когда воевода Басманов, отдав поклон владыке, а после думным чинам, вышел на край помоста, повелительно неспешно оглядев народ внизу. Чем началась его речь, Федька не уловил, поглощённый внезапно нахлынувшим приступом тяжёлой тревожной воли, единившей сейчас, казалось, всех, и даже городское зверьё, в противоречие людям сгинувшее по застрехам. День был такой ясный, ночной морозец таял, и солнышко тянуло его глянуть наверх, в мягко сияющее небо, но вдруг он словно очнулся от неестественной дышащей тишины, колыхающейся дымчатым морем в тускловатых отблесках стали, вокруг голоса его отца. В этом голосе не было ничего от слабости человеческой, но столько было человеческой решительной высочайшей страсти, что Федька смотрел на него, как будто видел впервые.

–Бежать нам отсюда некуда, и не за чем! Наша земля – тут, и побежавши, отдадим её, а после – всё отдадим, потерявши прежде тел наших души. Вы вот корите государя, что де бросил вас. А государь собою рискует за нас ежечасно, и в ночи и днём о том думает, как Вседержителя упросить помощи одолеть злоумышленников наших, что, аки рыскающие звери ненасытные, скопом собираются, чтобы нас на куски разорвать, испугать, жестокостями покорству обучить, а иных – посулами склонить к худшему из деяний земных – предательству веры и други своя. Каждого из вас, здесь стоящих, с чадами ещё нерожденными, уже поделили и приговорили меж собою погань ханская с разбойниками ливонскими! Каждую пядь земли, нам от бога данной, нами же и поднятой и возделанной, уже в мыслях распродали, хоть и не получили пока что её, но льстятся богатой поживой! Курбский князь, как отребье бесчестное, род свой позоря, бежавши этой весною, не усладился одной изменою, но вскоре привёл на северные наши земли новых хозяев своих, разорителей, хулителей всего православного, и четыре волости за Псковом и Новгородом сожжены и кровью залиты стали, пока государь не подоспел с войском прекратить беззакония эти. Тысячи безвинно погибли. Или вы ничтожно надежды питаете на милости вражеские, что, если ласковы и смирны с ними будете, то вас пожалеет чужеземец, или, может, Давлетка-собака сюда идёт вольными вас оставить? Наделы вам по новой раздать? От бедствий защитит, может?! Нет, не для этого лезет сюда нечисть. Своих детей здесь кормить будет, а вы – кого смерть лютая позорная обойдёт – в рабстве беспросветном у них сгинете! Дети ваши имена свои забудут и обычаи родные, и сами снова придут и вас, кто голос подымет, убивать снова будут, подобно янычарам султана турецкого. Нет презреннее сего жребия – добровольно себя в рабство отдающие! Нет жестокосерднее этих выродков, не пашущих, не жнущих, не строящих жилищ себе и семей законных не имеющих, ни памяти не хранящих, кроме наживы и зрелищ смерти кровавой ничего не почитающих! Кто в ханские милости верует, выходи сейчас за стены, путь свободен вам, Бог – свидетель, и все – свидетели, не держу! Пока ворота отворены! Ну?!

Тишина стала невыносимо гнетущей, и кое-кто из знати городской опасливо переглянулся с охраной, и даже сам владыка Филофей, казалось, крепче сжал посох, но не шевельнулся. Только глазами повёл на застывшем восковом лице к людям своим, и неприметно некоторые из них удалились ко входу Успенского собора.

– Гонец с надёжным провожатым в Москву отправлен к государю, и помощь от него прибудет всенепременно! А до того времени, днесь, сражаться – наш долг. Не перед ним только, перед собою! Нам бы только, затворившись, просидеть! – нежданно буднично и доверительно пояснил воевода, но тут же вновь его голос окреп до повелительности: – Не стенами крепости спасаются, но мужеством защитников! Неужто рабами бегущими помереть хотим?! Не есть ли и по совести, и по доблести молодеческой нашей праведнее встретить врагов достойно, как память земляка нашего Евпатия Коловрата зовёт, и всех, прежде нас кровь честно проливших за нашу землю! Пусть же и нас людьми крылатыми потомки назовут, смерти не знающими! Пусть и о нас легенды слагают с гордостью, не с упрёком! С нами крестная сила!

Колокол на звоннице Успенского возник из тихого перезвона, усилился, и влился в мерный возвышенный напев Явленского монастыря. А после отозвался и Спасский, тонкими, точно живыми, серебристыми, полными надежды жалобами небу.

Федька и видел, и чувствовал всем нутром, как изменились цвета и звуки, и тени, и даже свет. И лица всех изменились, словно бы разгладились, – с пением показался над головами и качнулся, и поплыл среди расступившегося моря людского Образ Богоматери Одигитрии, чудом спасённый из пламени Старой Рязани триста лет назад, и Большой омофор над ним. Сперва он показался Федьке чёрным. Но ближе двинулось шествие, и в глаза ударило багровым, и чёрные кресты и звёзды на полотне как будто светились тяжело и ясно. Такой он желал бы видеть минуту славы! Если бы прям сейчас призвал его Всевышний, если б уже свершилось главнейшее для него действо, и тело вовсе бы перестало быть, а только дух бы один остался, то не жалел бы он ни капельки… Обнажив головы, преклонили колени все, кто был на помосте, и, следом, охнула одним благоговейным выдохом толпа. Филофей приблизился к воеводе первому, благословляя на подвиг и победу.

Как в забытьи, невероятно чётком, сдерживая откуда-то явившуюся дрожь, прослушал Федька над собой: «…тебя, Фёдор Басманов, на подвиг ратный во славу нашей веры и во спасение народа нашего, и да пребудет с тобой великая благодать Спасителя и Пресвятой Богородицы», и целовал холодную позолоту оклада поднесённого образа, понимая без мыслей и без слов, что вот оно всё начинается. И всё – свершено, вовеки веков…

Он успел отдышаться от внезапного лёгкого головокружения уже внизу, в стороне, рядом с отцом и его отрядом. Главный дьяк Посольского приказа от имени градоначальства зачитывал долженствующие наставления все мирянам, поимённо указывая назначения, когда снова забили набат. Это означало одно: настаёт время затворить ворота. Мгновенный вопль пронзил беспорядочно попадавших на дощатые мостки и утоптанную землю перед Заступницей жён, всё пришло в движение, сперва могущее показаться смятением. По нарочно заведомо проторенным в потоке людском проездам конные и пешие ратники поспешили на свои посты за своими старшинами… Оглянувшись, воевода убедился, что всё двинулось по намеченным путям, и приготовления к обороне идут как надо пока.

–От меня без приказу ни на шаг! – крикнул сквозь всеобщий пока ещё бедлам на площади воевода сыну, поворотя коня и пуская вскачь к Глебовской башне. Федька кивнул, строясь за ним. Следом грохотала, собираясь постепенно, их сотня.

Отныне и до конца осады, каким бы он не оказался, любой мог оставаться здесь и молиться вместе с владыкой Филофеем, или прятаться, или заниматься тем, что ему поручено… Во всех монастырских палатах и подвалах был предоставлен кров страдающим, и страшащимся, и немощным, и юницам, и жёнам с детьми малыми, и в церквях непрерывно отныне служили, и каждый мог испросить последнее напутствие перед тем, как отправиться на стену, на первую черту обороны, или просто для успокоения мятущегося в страхе смерти и слабости духа своего.

– Алексей Данилыч, что с острожниками[21 - Острожник – заключённый, постоялец съезжей избы ( тюрьмы) в остроге, административной части крепости. «Государевы» острожники – по особому указу Иоанна Грозного все решения по статьям, предусматривающим наказание в виде смертной казни, принимались только после рассмотрения дела в Москве, особым думным советом, либо государем лично.]? – запыхавшись, догнал его у самых Глебовских ворот распорядитель съезжей, расположенной тут же рядом.

– Тех, что «государевы», не выпущать, но расковать. Прочих … – он помедлил, как бы решаясь, – А шут с ними, раздай рогатины и багоры, пусть тут пожары пресекают. Используй по надобности, а дурить кто надумает – стелить без упреждения!

Всё войско было поделено пополам, так, чтобы в каждой половине обстрелянные по возможности перемешались с новиками[22 - 22«Новика» – нового служилого человека – на смотре «верстали» на военную службу, указывая размер его земельного и денежного жалованья при верстании новика определяли в «статью», которых было от 6 до 25. Номер статьи зависел от происхождения, рода и опыта предыдущей службы. Служилый человек, поверстанный по высшей статье, получал 350 четей земли (около 4 кв.км) и 12 рублей жалованья в год, по самой низшей – 100 четей земли и 5 рублей жалованья в год.]. Все посты и пушкарские наряды были на местах. Остальные три тысячи размещались в детинце и подворье, сберегая силы для того, чтоб немедля по команде старшин сменять выбывающих. Только что воевода отдал приказ о затворении крепости…

Федька стоял на самом верху стены, у выхода из шатра Глебовской башни, и смотрел на чёрный сплошной клубящийся дым юго-западного горизонта. Это не был дым костров или становища. Так горят посады и поля. Что сейчас творилось в ближних уездах при Шацке, Пронске и Ижеславле, догадаться было не трудно. Последние, кажется, беженцы только что миновали Рязанский мост через Лыбедь, направляемые криками сверху и указаниями взмыленных конных вестовых, стегающих ногайками всех и всё подряд, заставляя ополоумевших от гонки и ужаса лошадей двигаться, и людей, уже готовых бросить всё оставшееся, подниматься и поднимать друг друга и бежать к спасительным стенам. Сразу же за последним вестовым у переправы рубили пеньковые тяги, с грохотом валились брёвна – мост был перекрыт непролазным завалом, и стали закрываться ворота.

Как будто послышался из леса за Трубежем рожок. Воевода сорвался с места, бежали по стене к Ипатской. На берег с той стороны так же бегом высыпал отряд с хорунжим впереди, около двух сотен лучников примерно. Конная сотня Вердеревского поспела, как обещал. Но и только… Помощи больше ждать было неоткуда. Покуда переправлялись, занялась протяжными криками «На изготовку!» вся западная передовая. Обширным непрерывным потоком из тонкого бурого марева пыли над горизонтом вырвалась и потекла по равнине, стремительно щетинясь чёрными иглами копий, разделяясь на три рукава захвата, ханская конница. Применяя всегдашнюю тактику внезапности окружения, раздробляя обороняющихся перед стенами, как правило, главные силы хан бросал на уже порядком ослабленную крепость. Но роскоши встретить хана в степи Басманов не мог себе позволить. Это была бы бессмысленная растрата людей… Отдав приказ замуровать за лучниками Вердеревского и Ипатский проезд, воевода вернулся на передовую.

Войска спешивших им на помощь, да слишком запоздавших князей так и остались за Окой, услыхав сигналы атаки и разумно не рискнув подставиться под ураган, сметающий всё на пути…

Федька краем глаза заметил какое-то белёсое мелькание по степи внизу, невдалеке слева, от шацкого направления, на полпути между ними и лавиной, и дёрнулся, прежде чем успел подумать. Каменная рука воеводы стиснула его плечо, удерживая на месте.

– Всё равно не поспели бы, – воевода, прищурясь, оценивал время и быстроту наступления, пушкари и стрельцы ждали его команды. Меж тем отделившийся от массы язык конников охватил в кольцо несчастливых беглецов-поселенцев, и всё смешалось снова…