Пятая печать

Трактирщик наполнил стаканы всем остальным.

– Это верно, – согласился он. – Я вот работал когда-то в Буде, как раз в Хювёшвёльде, у Балажа, и жил там в одной семье, небогатые, но порядочные, сердечные люди, вся семья как есть. А напротив жил какой-то статский советник. Крупной шишкой был в министерстве. Так вот, этот тип, представляете, по утрам в чем мать родила занимался гимнастикой на балконе: руками махал, приседал, подпрыгивал, стучал себя в грудь. И в жару занимался, и в стужу, каждый божий день.

– Видно, бзик у него такой был, – сказал Ковач.

Маленький гость наполнил себе стакан – ему-то хозяин трактира, естественно, не наливал, но теперь с нетерпением ждал, что он скажет, отведав его вино.

– Если позволите мне вмешаться, – начал новоприбывший, – я тоже как-то попал в одну такую господскую семью…

– А что у вас за профессия, позвольте спросить? – перебил его Ковач.

Маленький гость улыбнулся.

– Я, знаете ли, фотограф. – Он качнул головой. – Не хочу быть нескромным, но точнее будет сказать: мастер художественной фотографии. Кесеи. Меня зовут Карой Кесеи.

– Ах вот как? – прищурился на один глаз часовщик Дюрица.

– Я это не из хвастовства говорю, – продолжил фотограф, – просто сегодня, когда в нашем деле столько развелось халтурщиков, это нелишне подчеркнуть!

– Ну конечно, – кивнул книжный агент.

– Мастер, стало быть, – одобрительно отозвался столяр. – Вот так и в моем ремесле. Тоже не все равно, как человек работает. Люди копят, чтобы получить за свои кровные красивую вещь; не только полезную, понимаете, а еще и красивую. Потому и не все равно, как работает мастер. Правда?

– Совершенная правда, – ответил Кесеи. – А если еще добавить, какую радость вы получаете от того, что можете разделить с другими свой личный и, так сказать, более развитый вкус, – вот когда становится ясно, как много зависит от настоящего мастера, в данном случае – от мастера художественной фотографии…

Книжный агент отодвинул от себя стакан:

– Да ведь вкусы бывают разные. Что до меня, то должен признаться, что жизнь лишилась бы всякого смысла, будь вкусы у всех одинаковы! Осмелюсь сказать, у меня в этом случае пропало бы всякое желание жить. Вы только представьте: куда ни плюнь – всюду одно и то же. Возьмем книги, к примеру. Писатели будут все на одно лицо, и что станет тогда с их глубокими мыслями, которые не найдут выхода, ибо требуется только одно и то же. Боже храни нас хоть в чем-нибудь быть одинаковыми. Пусть всяк любит то, что ему по душе!

Фотограф сделал нетерпеливый жест и, все больше краснея, заговорил:

– Но я все же думаю – если мне вообще позволено что-либо думать, – я думаю, что возвышенный вкус имеет определенное право воздействовать на вкусы более низкие и менее развитые, чтобы те поскорее менялись. Возвышенный вкус, полагаю я, такое право имеет.

Дюрица снова прищурился и произнес на сей раз чуть тише:

– Ну-ну…

– Что вы сказали? – спросил фотограф.

– Я сказал: ну-ну, – ответил часовщик.

Фотограф вспыхнул. Все лицо его залилось краской.

– Простите, как это понимать?

– Да никак, – ответил Дюрица. – Продолжайте, почтенный…

– Не обращайте внимания, – сказал столяр Ковач. – Он любит других задирать.

– Словом, я полагаю, что если мы сами уже достигли какого-то совершенства, то наш долг как-то подталкивать, стимулировать отстающих, чтобы те поскорее меняли мнения и отказывались от своих устаревших позиций.

– Ну-ну, – в третий раз произнес часовщик и поднял стакан. – Вот кто может далеко пойти! – сказал он и отпил из стакана.

– Куда пойти? – не понял столяр.

– Далеко, – повторил Дюрица и продолжил: – Ну что же, будем здоровы, выпьем за то, что дорого именно нам, а не кому-то другому!

– Это верно, – подхватил хозяин трактира. – Не станем никого лишать радости, приглянулась кому дурнушка – пускай радуется на здоровье.

– Честно признаться, – сказал книжный агент, – я тоже считаю так, что ежели статскому советнику доставляет радость нагишом выплясывать на балконе, то и пусть себе пляшет или чем он там занимается. Я это, прошу заметить, совершенно серьезно, без тени сарказма сейчас говорю. В конце концов, если что и придает нашей жизни смысл, то это уверенность, что мы вправе поступать сообразно собственной воле. А иначе разве могли бы мы вообще называться людьми? Верно я говорю?

– Верно… Верно… – согласился хозяин трактира.

– Святая правда, – поддержал его Ковач. – Это надо быть дьяволом, чтобы с ней спорить!

Фотограф повертел перед собой стакан:

– Да… конечно…

– Вы только вдумайтесь, – продолжал Швунг. – Ваш этот советник, дружище Бела, то бишь статский советник, который голым разгуливал по балкону, он, наверное, потому и придумал себе это экстравагантное занятие, что мыслил не так, как простые люди. Я вовсе не осуждаю его, но представьте себе, что такому советнику поручили обеспечивать население хлебными карточками. Или еще до войны, положим, он должен был заниматься заготовкой зерна. И вот придет он под вечер домой, а в голове по-прежнему крутится: какой ожидается урожай пшеницы да ржи, или сколько необходимо распределить хлебных карточек, и, вообще, так ли пойдут дела, как ему хотелось бы? Ну подумайте, что у этого типа в черепке творится! Представляете, выходит такой господин на улицу, где множество женщин, мужчин, детей, влюбленных и стариков и всех прочих, и думает про себя: а ведь это их мне надлежит обеспечивать хлебом, это им выдавать пайки! И видит уже не людей, а дневные пайки! Вон, говорит, два пайка пошли, а там – один паек, а там – паек для старика, которому на следующий год, наверное, уже не понадобится хлебная карточка, бедолага ужасно кашляет и едва волочит ноги. А при виде подростков подумает: этим вот на будущий год уже взрослую норму давать придется!

Хозяин трактира рассмеялся:

– Ну и юмор у вас, господин Кирай!

– Я и сам понимаю, – сказал книжный агент, – что это звучит смешно, только на самом деле, дружище Бела, здесь нет никакого юмора. Представьте себе, к примеру, какого-нибудь высшего офицера, положим генерала из военного ведомства, отвечающего за укомплектование армии. Тоже ведь не простой человек, не такой, как все прочие. Как, по-вашему, он себя ощущает, проходя по улице? И видя перед собой людей, мужчин…

– Такие по улицам не расхаживают, – заметил столяр, – они на автомобилях ездят. Как и статский советник ваш – тоже, поди, на машине катался, не так ли, дружище Бела?

– Все так. За ним по утрам приезжала машина, потом обедать его привозила, а к вечеру снова домой.

– Ну, видите?

– Тогда уж тем более все так и есть, как я говорю, – повысил голос книжный агент. – Такой уже и не слышит людских голосов, а видит разве что, как они открывают рты да руками размахивают. Из машины для них люди и подавно – всего лишь пайки или военнообязанные, если иметь в виду генерала! Вы только представьте… Выглядывает он из машины и видит перед собой человека, у которого все на месте: не безногий и не безрукий, не одноглазый – и дочурку с собой прихватил на прогулку, ведет ее, предположим, в сторону моста Маргит. Вот когда что-нибудь подобное вижу я или любой из вас, что нам приходит в голову? Вот, мол, добропорядочный семьянин, примерный отец – поди, не в кабак направляется и не к любовнице, а исполняет просьбу жены, погуляй, мол, с ребенком, пока я обед готовлю да прибираюсь. А то и просто – ребенок давно свежим воздухом не дышал! Но это мы так думаем – а что думает генерал? Он говорит себе: «Что за черт?! Человек призывного возраста, здоровяк, почему не на фронте?!» Дружище Бела подмигивает столяру:

– С юмором человек, а?

– Да чего ж тут смешного, дружище Бела? – насупился Ковач, столяр. – Если задуматься, то станет понятно, что нету тут ничего смешного!

– Так вот, – продолжал Кирай, – к чему я все это рассказываю? А к тому, что большим людям жизнь представляется совершенно иначе, чем нам, простым смертным. Они совершенно другие. И знают прекрасно, чувствуют, что мы не чета им, не их поля ягода.

– Это с какой же стати? – изумился хозяин трактира. – Они такие же люди, как я или вы.

– Ну, это как посмотреть! С одной стороны, вроде так, а с другой – так вовсе наоборот. Вам разве приходила в голову мысль – вон, мол, военнообязанный идет? Вот видите, не приходила. У вас никогда и в мыслях не было, что для людей, которые попадаются вам на улице, вы начальник, хозяин или, так сказать, повелитель, словом, некто, от кого зависит жизнь этих людей. Вам ведь и в голову не придет, что вы лучше всех остальных. Верно я говорю? А у этих наоборот – хотят они или нет, в голове сидит мысль, что они сделаны из другого теста. Потому и ведут себя во многих вопросах совершенно не так, как другие.

– Все верно вы говорите, господин Кирай, – согласился, распрямляя затекшую спину, столяр. – Я тоже могу пример из жизни вам привести. Закончил я как-то работу в одном барском доме, и по этому случаю мне предложили остаться на полдник. А заготовлено к нему было столько, что за неделю не съесть. Сижу я на кухне, кухарка с подносами возится, потом принимается хлеб резать. Я не выдержал и спросил: «Что вы делаете?» А она мне: «Как «что делаю»?» – «Для кого вы, – спрашиваю, – эти ломтики нарезаете?» Потому как кусочки были такие тонюсенькие, что, поверьте, каждый не толще папиросной бумаги был. Как есть говорю вам! Просвечивали насквозь, человек, стоя рядом, дохнуть боялся, чтоб они со стола не слетели. И какой в этом смысл? Выдрючиваются только, как уже господин Кирай выразиться изволил.

Фотограф отставил стакан и, покашляв, заговорил: